Бред - Сергей Сергеев-Ценский

Тысячи колес!.. То вправо, то влево вращаются и что-то крошат зубцами. Зубцы красные... Может быть, это кровь? Может быть, человечьи тела крошат в куски!..

А вверху частые переплеты тусклых, слепых окон, и пол дрожит, и вместе с ним начинает дрожать его тело... И зеленые пауки пляшут по стенам...

III

Звонко заржала на конюшне лошадь. Это серый в яблоках из Степочкина выезда... Лаврентий Лукич очнулся и слушает. Заржал еще. Сначала высоко и тонко, потом низко, кругло, рассыпчато... Похоже на тонкую мочалку, на которую нанизаны крендели.

Сиделка вяжет, и часто мелькают спицы. На стене какие-то картины в черных рамках, которых не было раньше. На столе высокий коричневый пузырек с желтой бумажкой.

Лаврентий Лукич думает, отчего это, когда Адам Адамыч наденет новый парадный мундир, он становится глупее вдвое и делается совсем глупым старый лабазник, отец Степочки, когда начнет говорить о суде, о газетах.

И в городе у них вообще только стертое и линючее к месту, а все новое и яркое неприятно режет глаза.

А он безвыездно прожил здесь всю жизнь, все двадцать шесть лет самостоятельной жизни. И пригвоздили его здесь восемьдесят тысяч Степочкина приданого.

Он играл в карты, ездил крестить, ездил ловить рыбу, и его называли за это общественным человеком...

Доктор говорил, что у Гали почетное имя в среде врачей, идейная работа, чудная семья.

Только бы вовремя повернуть угол своей жизни в ее сторону, и жизнь была бы разумной и красивой.

Он видел Галю такою, какой она была тогда, - белой, высокой, русоволосой.

Она проходила перед ним медленно и плавно, точно плыла между зелеными шторами, как сказочная царевна-лебедь между высокой осокою.

И горели звезды на ее лбу, и звездами, как светляками, были осыпаны ее волосы и платье.

Она смеялась тихо и ласково, как будто ручей журчал в лесу, и пахло ландышами и березовым соком.

Представлялся березовый лес... Где он его видел?.. Огромные стволы, прямые и белые, как колонны. И тяжело дышит где-то водокачка - фу-фу, фу-фу!.. Тропинка узкая-узкая, а по бокам болото, и какие-то высокие красные цветы на нем, и бабочка кружится большая, белая, с темными глазами... Ближе, ближе и больше... Садится около, смотрит... Это Галя!.. Ветки над ней, как резные арабески, и лес - точно огромная церковь с высокими частыми колоннами, и слышно пение... Где-то идут и поют, медленно, торжественно, и ладаном пахнет...

Большое и серое закачалось перед глазами, точно туман, и все пропало... Баба с двойным подбородком... Что ей нужно? По какому праву она здесь?.. Лекарство... От чего?.. Тяжелая ложка стучит по зубам, что-то противное вливается внутрь... Его лечат... От чего лечат?

Вспоминаются усы доктора, широкие и пушистые, а над ними маленький вздернутый нос и веснушки по лицу.

Из-за него выступает старший сын, студент, выпячивает трубочкой губы, говорит то, что говорит всегда: "Юррунда!" - и затягивается сигарой.

Потом Степочка в белом балахоне где-то в стороне кричит скороговоркой:

- Подают гуся с капустой, а я им: "Вот, говорю, как хорошо, что у вас гусь с капустой, а то теперь везде пошла мода с яблоками подавать. Скажите, пожалуйста, деликатность какая!.." Вот им и спичка в нос - пускай-ка раскусят: небось, будут в другой раз с яблоками подавать!

В голове что-то тяжело дышит, как водокачка: фу-фу... фу-фу!.. И желтеют стены водокачки. Стены сначала деревянные, потом каменные... стены растут, и лес светлее кругом... Леса уже нет, есть улица, высокие дома и водокачка - это окружной суд.

Выбегает курьер и сует бумагу...

"Препровождая при сем жалобу дворянина Ивана Онуфриева, имею честь... в окружной суд объяснение по поводу... и подлинное по сему делу производство..." Буквы мчатся быстро-быстро, сливаются в длинные черные зигзаги, кружатся перед ним и кажутся уже не буквами, а баграми на пожаре.

Багры вонзаются в горящие бревна... бревна шипят, трещат и рушатся... Белые столбы воды подымаются искристыми фонтанами... шумит толпа... воют собаки... ржут и пятятся лошади с красным заревом пожара в глазах.

Огненными искрами испятнилось небо... Что-то тревожно трепещет в нем крыльями... Голуби... А дым клубится, черный, с белым хребтом, и свирепо падает вниз, точно хочет разорвать землю лапами... И лапы эти видно: мягкие, ползучие, крепкие...

Он видит, как над ним трескается потолок черными змейками справа налево. Дальше... дальше... И в трещины уже глядят чьи-то горячие, красные языки и дышат и разворачивают камни...

Кто-то запевает над ним похоронно и тягуче, точно ржавчину бросает в воздух:

Десять быков, десять козлов,

Девять быков, девять козлов...

Потолок тихо раздвигается по трещинам. Красные языки спустились над ним и сплетаются в горючий клубок. Кто-то глухо сопит и стучит зубами...

Ему страшно. Худой и застывший, подымается он с кровати, выставив вперед костлявые руки, и надтреснуто кричит:

- Га-а-ля!

С кресла подымается в ответ сиделка и движется к нему, как серое облако.

IV

Он не знает, что это - ночь или день, но знает, что с ним его Галя.

Она сидит около, смотрит в глубь его радостными глазами, такими широкими, как целый мир, такими светлыми, как кристаллы льда, и смеется.

То место, где она, - все в цветах, и кругом цветы, а она среди них простая, без очертаний, без рисунка, только глаза и излом губ. И в этом все, и ничего не нужно.

В глазах поют ангелы, маленькие, радостные, с белыми крылышками, небо; а в изломе губ - земля: там молнии, в которых спят и пробуждаются ночные тени. Только один яркий штрих на темных тучах - и горизонт полон и широк.

Она наклоняется, и слышно ее дыхание. И видно, как синие, слепые призраки сползают со стен и, сжимаясь, протискиваются в трещины окон.

Она с ним, его Галя, и он знает, что ничего не было, и все легко; знает, что так же молод, как и она, что перед ними сверкает будущее.

Она здесь, - он чувствует близость ее тела... Что это стучит так громко за окнами? Это пустые телеги на мостовой... Нет, не там: они в его голове, в огромной голове, в которой просторно целому миру.

Телеги бьются с разгона в стенки черепа, и черепу больно, но он крепок... Новые телеги мчатся и бьются, и новая боль...

Откуда столько телег? Видны спицы колес, черные и прямые, как разжатые пальцы. Ему страшно... Но она здесь, и это ее руки проходят, легкие, как паутина, по его лицу. И глаза ее над его глазами... Смотрят вглубь и что-то видят, и улыбаются губы.

Он бросается обнять ее и кричит:

- Галя!..

Она строго качает головой и тихо отходит.

- Галя, мы обвенчаемся! - кричит он ей вслед.

Он не слышит, как в кресле, считая петли чулка, неодобрительно говорит сиделка:

- Старый человек, а о чем думает!.. - И тоже, как Галя, качает головой.

Он видит, как оттуда, куда ушла Галя, сверху, черными комочками с длинными стрелками хвостов, похожие на бойко написанные запятые, соскакивают мыши. Мягкие, противные, пискливые, они устилают весь пол серо и густо... Они кипят, как вода... Да это и есть вода, это не мыши... Эта вода у берега утром, пока еще не поднялся туман... На воде плавает лебедь... Он подплывает к нему - какой белый!

Это те же глаза, как кристаллы, и тот же излом губ, как молния... Галя!..

Лебедь отплыл; но он бросается к нему и летит в пропасть...

Впереди узкий коридор, низкий, тесный; но он идет... Над головой висят камни. На них седая слизь и отблеск скудного света... И вдруг сразу какая-то площадь, и опять телеги... Пятятся лошади с испуганными глазами, и где-то в стороне треск... Кто-то хватает его за руку. Чья-то рука охватила его за шею... Его свалили и душат...

- Галя! - кричит он в испуге.

Сиделка слышит, как, свесившись головой с подушки, бормочет он скороговоркой:

- Десять возов овса... десять возов овса... пять возов... шесть возов...

И вдруг начинает запевать:

Три быка, три козла,

Два быка, два козла...

Одного быка, одного козла...

А на него опять ползет что-то. Это тучи, горячие и липкие. Охватывают его со всех сторон, оставляют на нем что-то белое, как соль, и проходят мимо.

Внизу провалы. Оттуда подымается пьедестал, на нем статуя. Она все выше, выше... Около нее медные трубы, на них блестит солнце... Гремят звуки марша. Статую несут на руках. Масса рук облепила ее снизу. Толпе нет конца. Черная, шумная, ползет она по широким улицам. На домах флаги. Воздух неподвижен, и флаги повисли, точно пристально смотрят вниз. Но вот страшный грохот и вой: статуя падает. Она разбивается в мелкие обломки и давит толпу, трубы, флаги. И это не статуя, это Галя. Ее крутой, высокий лоб, над ним гладкие волосы, и так много правды и неба в глазах и так много красивой земли в изломе губ.

Она говорит ему что-то. Это не слова, это музыка, только тонкая, как аромат незабудок. Он силится понять, что она говорит... Хоть одно слово... хоть один ясный звук... Разве можно понять язык аромата?

Он слышит теплоту ее тела, гибкого, белого, без очертаний.