Маршал Блюхер - Николай Кондратьев

Мать подложила под голову сына теплую, мягкую подушку, присела на постель, заговорила ласково, нараспев:

— А ты не печалься. Не бойся Питера, сынок. В городе‑то не хуже нашего живут. Все говорят: мир не без добрых людей. Иди смелей к добрым людям. Только вот что я тебе скажу: купца из тебя не получится. Купцы норовят как бы кого обхитрить да обмануть. А у тебя душа честная, прямая. Да и грамоты у тебя маловато. Просчитаешься. Проболтаешься в мальчиках годик–другой и ступай на завод. Учись ремеслу. На всю жизнь пригодится. Только бойся казенки. Пьяный и на ровном пути спотыкается. Твой отец не глупый человек, да вот вино с разумом не ладит. Одна денежка и та свищет…

— Не поеду я в Питер. Убегу…

Мать торопливо положила ладонь на голову сыну, медленно провела по жестким волосам, сказала грустно:

— Что ты, Васенька, опомнись. Трудно будет жить— к моему тяте пойдешь. Он шестой год в Питере живет. Плохому не научит…

— А с кем ты останешься? Кто тебе помогать будет?

— Дочки завсегда помогут. А там и Павлик подрастет. Ты обо мне не тужи, я с хозяйством и одна справлюсь. Я свое пожила, а у тебя все еще впереди. Думай о хорошем. Ну, спи. А я пойду.

Перекрестила сына, подоткнула под бок полушубок, бесшумно ушла. А сын долго еще не мог уснуть, думал о большом городе, в котором ему придется жить. Из родной маленькой Барщинки он несколько раз выезжал с матерью на базар в Рыбинск. Продавали огурцы, лук, капусту, картошку. Каждая поездка была праздником. К вечеру возвращались домой с гостинцами. Больше этого не будет. Все кончено…

И всю ночь его мучали страшные сны. Проснулся от петушиного крика. Прислушался. В избе тихо. Наверное, еще спят. Словно умываясь, старательно потер лицо. Живот напомнил, что вчера поужинать так и не удалось. Мама хвалилась богатой окрошкой. По времени пора бы и позавтракать.

Тихонько спустился вниз. На цыпочках подошел к двери. Услышал хрипловатый, жалостный голос отца:

— Господи, прости раба твоего Константина, сына Павлова. Согрешил не по злому умыслу, а за кумпанию. Жисть такая горькая, что только горьким и заливать, господи…

Вася отошел от двери, подумал:

«Похоже, что только начал каяться. Будет ныть, пока все свои погрешения в божий угол не выложит. И заходить в такое время нельзя — сразу поставит на колени просить милости всевышнего. Вот так всегда и бывает: вечером накричит, поколотит, а утром слезно вымаливает прощение. И такой добренький, ласковый становится, прямо не верится, что это он вчера буянил и заставлял плакать всю семью».

Со двора неслышно с подойником подошла мать, сказала укоризненно:

— И куда ты в такую рань поднялся? Спал бы да спал. Проголодался, наверное. Выпей‑ка молочка парного.

В чуланчике нашла кружку. Молоко пенилось на губах.

Мать посмотрела на белый рот сына, улыбнулась:

— Ступай в избу. Не бойся. Сейчас он не тронет — святой человек.

И сразу же открыла дверь.

Отец трижды перекрестился, встал, прищурясь, внимательно посмотрел на жену, словно припоминал что‑то важное. Озабоченно спросил:

— Анна свет Васильевна, ты вчерась узелок с телеги сняла?

— Да вот он, лежит на сундуке.

— Слава богу! Я струхнул малость, не обронил ли с косых‑то глаз.

Не спеша развязал узел и поставил перед сыном новенькие, начищенные до блеска ботинки. На голову надел черный картуз с лакированным козырьком.

— Вот тебе, Василий, обновочки на дорогу. Примерь‑ка, примерь!

Ботинки пронзительно скрипели. Ногам было неловко, жарко. Отец ходил вокруг, расспрашивал:

— Ну как, не жмут? Не трут? Ох и красивый ты парень, Васька! Да ты вроде бы и не рад? Не дури. Город научит уму–разуму. Вот я в городе пожил и дом поставил. Да не простой, а с мезонином. Щепой крытый, не соломой.

Вася сел на лавку, снял ботинки, сказал тихо:

— Спасибо. Как раз по ноге.

— Так ведь я сам выбирал. Вот что, ты сегодня погуляй, а завтра поедем.

Да, пока не забыл,, Анна Васильевна, найди‑ка Васины метрики.

Отец В. К. Блюхера — Константин Павлович

Мать достала из‑за иконы Георгия Победоносца свернутое в трубочку метрическое свидетельство. Отец разгладил документ, долго рассматривал его, озабоченно, нараспев прочел:

— «Родился сын Василий 18 ноября 1890 года».

Выходит, неполных четырнадцать лет. Маловато!

Придется годок накинуть.

Угощу писаря, и он бумагу выправит в полном аккурате. А ты, сынок, запомни раз и навсегда — родился ты, стало быть, 18 ноября 1889 года. Если хозяин спросит, так и говори. Поверит. Рост у тебя вполне подходящий. Женить можно.

— Это лишнее, Константин Лавлыч.

— Ладно! Собирай‑ка на стол, Аннушка. Перехвачу и поеду в волостное правление. Много хлопот с тобой, малец.

После завтрака отец запряг Черныша и уехал.

Вася надел старенькие ботинки, сказал угрюмо:

— Пойду на Волготню… В последний раз…

— Ступай, ступай. А я твое бельишко простирну…

Проснувшийся кривоногий Павлик подошел к брагу:

— Возьми с собой…

— В другой раз, — махнул рукой Вася и торопливо вышел из дому. Только на улице подумал, что «другого раза» не будет. И не хотелось верить, что завтра он уже не пройдется по этой просторной, пахнущей свежей капустой и яблоками, желтой от осенних листьев улице.

За домами Барщинки журчала, звала к себе Волготня. Летом — тихий, прозрачный ручей, весной и осенью— шумная, торопливо бегущая к Волге речка. Сколько больших и малых радостей приносила ты, резвушка–болтушка Волготня! Сюда бегал за водой, здесь ловил пескарей и окуньков, катался на санках и плавал на плотике. Берега твои кормили земляникой, малиной и черной смородиной.

Вася несколько минут постоял у коричневатой воды и неторопливо прошел к старой высокой березе. Сучья ее растут низко, их много, легко взбираться. И Вася залез на самую верхушку. Отсюда очень хорошо видна вся родная сторонка. За Барщинкой привольно раскинулись деревни Антоново и Волково. Да и до Середнева всего‑то полторы версты. Знакомая дорожка. Две зимы ходил в Середневскую трехклассную церковно–приходскую школу. На третью отец не пустил. Сказал сердито: «Нечего сапоги зря трепать. Жениться пора, а все за партой сидишь». А после, пьяненький, каялся: «Надо бы Ваську снова в школу наладить. Учитель его шибко хвалил. Говорит, самый прилежный и способный ученик в классе. Вот как получается—-не знаешь, где выгадаешь, где прогадаешь».

С маковки березы хорошо видна белая красивая церковь села Георгиевского на Раменье. Сколько раз туда ходили — и не сосчитать. Отец ни одного престольного праздника не пропустит. Поднимется чуть свет, наденет праздничный костюм и поведет всю семью замаливать грехи. А долго стоять на коленях трудно и скучно. Куда веселее за оградой среди ровесников. Крепче всех подружился с сыном самого батюшки, Ваней Лавровым. У него огромное богатство—много разных книг: и про птиц и зверей, и про сыщиков и царей. И про войну. Картинки красивые, разноцветные, смотреть не пересмотреть. Вот и вчера договорились встретиться в воскресенье. Не придется, больше не придется…

Затуманенными глазами Вася еще раз осмотрел такие родные и дорогие рощи, поля, тропинки, стремительно бегущую сверкающую Волготню и слез с березы. Домой идти не хотелось. Отец, наверное, опять приедет пьяненький и начнет всех ругать, а себя расхваливать, пока не уснет…

Трижды прошелся по Барщинке и никого из ребят не встретил. Пожалуй, это и хорошо. Будут зазывать на какую‑нибудь игру, ведь они не знают, что ему сейчас плакать хочется.

Вздрогнул, услышав за спиной тоненький голосок Павлика:

— Ва–ся, домой! Батька зовет…

У Павлика красные грязные щеки. Цепляясь за рукав, он испуганно спрашивает:

— Ты взаправду уезжаешь? И насовсем?

— Ага. В Питер…

— А как же я?.. Кто за меня теперь будет заступаться?

— А ты в драку не лезь. И не реви. Знаешь что: я тебе все свои богатства оставлю. Все секреты открою…

— И двухконцовый ножичек?

— Все отдам.

Павлик смотрит в лицо брата широко открытыми влажными глазами и просит:

— А все‑таки лучше всего… ты не уезжай. Мама тоже плакала…

— Я буду приезжать… Как все питерщики.., На лето, — обещает Вася, хотя и не верит, что ему эго удастся.

Угрюмый отец встречает на крыльце вопросом:

— Где ты целый день шатался, бессовестная морда?

И, не дожидаясь ответа, проходит в избу.

— Бумагу я достал форменную. Честь по чести. Вот ты на год и вырос.

— Ты бы заодно и фамилию сменил, а то все дразнятся…

— И рад бы, да закон не велит. Кто я такой? Коренной ярославский мужик, а кличут на немецкий манер да еще похабничают, зад наперед поворачивают. А откуда этот срам взялся? Тоже ведаю. Твой прадед Лаврентий в суворовской армии служил и был что ни на есть самый храбрый и ловкий солдат. Домой возвратился — вся грудь в крестах и медалях. Представительный такой мужчина, бравый и красивый, вроде меня. Ты не скаль зубы, слушай дальше. И вот приехал к нам в Барщинку помещик Кожин, человек тоже военный и в больших чинах. Глянул на Лаврентия и аж за голову схватился: «Ах, какой ты, говорит, видный, форменный фельдмаршал Блюхер». А народ‑то сразу и подхватил — Блюхер да Блюхер. Так и вошла эта окаянная немецкая фамилия в наш корень. А ты не робей. Будут к тебе приставать, откуда, дескать, родом, говори: правнук фельдмаршала Блюхера. Кто знает, может, и по военной линии пойдешь, так оно и пригодится…