Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Тем более неловко говорить об этом, поскольку мне случалось встречаться с Бальтазаром Бальзаном, человек он любезный, вежливый, чистоплотный, с несколько нелепой внешностью преподавателя физкультуры, с которым все же можно общаться, — словом, человек, с которым жена разводится без скандала. — С легкой улыбкой Олаф Пимс развернулся к камере и продолжил, словно внезапно узрев напротив Бальтазара Бальзана: — Если вы столь сильно тяготеете к готовым клише, господин Бальзан, не стоит называть это романом, это словарь, да, словарь готовых выражений, словарь бессодержательных мыслей. А пока… вот чего заслуживает ваша книга… в мусорную корзину ее, и поскорее!

Разодрав экземпляр книги, который держал в руке, Олаф Пимс презрительно его отбросил за спину. Бальтазар воспринял этот жест как апперкот.

В студии ведущий программы, шокированный подобной грубостью, спросил:

— Однако как вы объясните его успех?

— Бедные души — они тоже имеют право на своих героев. Консьержки, кассирши и прочие парикмахерши, собирательницы ярмарочных куколок или сумеречных фото в его лице, несомненно, обрели идеального писателя.

Флоранс выключила телевизор и повернулась к Бальтазару. Будь она поопытнее как пресс-секретарь, то в подобных обстоятельствах ей следовало бы возразить: послушай, это озлобленный тип, для которого непереносим твой успех; он читает книги, и ему мерещится, будто ты клеишься к читателям; как следствие он видит демагогию там, где царит естественность; заподозрив, что за виртуозностью письма кроется коммерческая уловка, этот критик принимает твое стремление быть интересным людям за маркетинговый ход; более того, он подписывает собственный приговор, воспринимая публику как недостойное сборище недоумков; такое общественное презрение просто ошеломляет. Но юная Флоранс проявила бесчувственность; наделенная посредственным умом, она путала злобу и критическое чутье, для нее обедня была закончена.

Бальтазар в этот вечер впал в депрессивную фазу, и произошло это вовсе не случайно — он чувствовал на себе презрительный и разочарованный взгляд молодой женщины. Агрессивных комментариев в свой адрес он выслушал немало, но с жалостью он столкнулся впервые. Он вдруг ощутил себя старым, конченым, нелепым.

После этой ночи Одетта трижды перечитала «Молчание равнины» и решила, что это одна из лучших книг Бальтазара Бальзана. Она в конце концов призналась сыну Руди, парикмахеру, что провалила встречу с писателем. Он не смеялся над ней, он понял, что мать страдает.

— А чего ты ожидала? Что ты хотела ему сказать?

— Массу всего. Его книги хороши, но помимо этого они принесли мне благо. Лучший антидепрессант на свете. Жаль, что медицинская страховка не компенсирует их покупку.

— Ну, раз ты не сумела это ему сказать, остается написать ему.

— Тебе не кажется, что это странно — писать писателю?

— Отчего странно?

— Женщина, пишущая плохо, пишет писателю, который пишет хорошо.

— Ну есть же лысые парикмахеры!

Убежденная доводами Руди, Одетта устроилась в гостиной, она же и столовая, порывисто отодвинула свои разноцветные перышки и принялась за письмо.

Дорогой господин Бальзан.

Я вообще никогда не писала, хоть я и знаю орфографию, но во мне нет ни грана поэзии. А мне нужно немало поэзии, чтобы рассказать вам о том, что вы значите для меня. В самом деле, я обязана вам жизнью. Без вас я бы уже раз двадцать покончила с собой. Видите, как скверно я пишу: одного раза было бы достаточно!

Я любила лишь одного мужчину — моего мужа Антуана. Он всегда такой красивый, такой стройный, такой молодой. Невероятно, он совсем не меняется. Надо сказать, что вот уже десять лет, как он умер, причина в этом. У меня не возникло желания заменить его кем-то. Это и есть мой способ любить вечно.

Так что я в одиночку вырастила двоих детей, Сью Элен и Руди.

С Руди вроде все в порядке. Он парикмахер, зарабатывает на жизнь, он веселый, вежливый, приятели у него сменяются слишком часто, ну да ведь ему девятнадцать лет — пусть развлекается.

Другое дело Сью Элен. Сроду она недовольна. Она родилась со взъерошенными волосами. Даже ночью, во сне, она ворчит. Она связалась с одним кретином, вылитая горилла, все дни напролет чинит мотороллеры, но ни разу не принес в дом ни сантима. Вот уже два года как он обосновался у нас. Да еще есть одна проблема… у него воняет от ног.

Сказать по правде, до того как я узнала вас, жизнь моя часто казалась мне невзрачной, невзрачной — как день в Шарлеруа с его низким, нависшим небом, нелепой, как стиральная машина, что ломается в самый неподходящий момент; нелепой, как одинокая постель. Частенько ночью мне хотелось наглотаться снотворных и покончить со всем этим. И вот однажды я прочла вас. Для меня будто раздвинулись шторы, впустив дневной свет. В своих книгах вы показываете, что во всякой жизни, даже самой убогой, есть чему радоваться, смеяться, любить. Вы показываете, что маленькие люди вроде меня в действительности достойны уважения, так как любая крошечная радость достается им куда труднее, чем прочим. Благодаря вашим книгам я научилась уважать себя. И даже немного любить. Сумела сделаться нынешней Одеттой Тульмонд: женщиной, которая каждое утро с удовольствием раскрывает ставни и каждый вечер с удовольствием закрывает их.

Ваши книги мне следовало бы ввести внутривенно сразу после того, как умер Антуан, это позволило бы мне выиграть время.

Когда однажды — пусть это произойдет как можно позже — вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Бальзан», — и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тульмонд, которая — уж простите ей — была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.

Едва она закончила, Руди выскочил пулей из своей комнаты, где флиртовал с новым приятелем; эти двое едва успели натянуть одежду, так им не терпелось объявить Одетте, что выудили в Интернете информацию: Бальтазар Бальзан вскоре будет подписывать свои книги в Намюре, неподалеку от Шарлеруа, «так что ты сможешь вручить ему свое письмо!».

Бальтазар Бальзан появился в намюрском книжном магазине не один, его издатель покинул Париж, чтобы оказать ему моральную поддержку, и этот демарш стал последней каплей.

«Если уж мой издатель соблаговолил потратить на меня несколько дней, значит, дело совсем плохо», — решил Бальзан.

Действительно, критики, как волки, охотятся стаями; атака вожака Олафа Пимса позволила развязать травлю. Те, кто до сих пор придерживал когти (либо свое безразличие по отношению к Бальзану), отныне ринулись на него. Даже те, кто вообще его не читал, стали беспощадны к успеху; те, кто не имел на этот счет своего мнения, тем более — ведь им следовало принять участие в полемике.

Бальтазар Бальзан оказался неспособен ответить им: это была не его территория. Он терпеть не мог нападательных действий, и ему недоставало агрессивности, ведь романистом он стал лишь затем, чтобы воспевать жизнь, ее красоту и сложность. Ожесточиться он мог лишь по крайне важным поводам, его собственный случай в этот разряд не входил. Единственной его реакцией было страдание, он пережидал, когда схлынет волна, в отличие от издателя, который как раз предпочел бы воспользоваться остервенением массмедиа.

В Намюре читателей должно было быть меньше, чем в Брюсселе, поскольку вот уже несколько дней считалось, что восторгаться Бальзаном — это «старомодно». Соответственно писатель был склонен проявлять большее внимание к тем, кто рискнул скомпрометировать себя.

Одетта, не читавшая газет и не смотревшая телепередач о культуре, пребывала в блаженном неведении по поводу обострения ситуации, она и не представляла себе, что писатель переживает столь мрачные часы. Принаряженная, хоть и не так шикарно, как в первый раз, Одетта, подбодрив себя бокалом белого вина, которое Руди заставил ее заказать в кафе напротив, трепеща предстала перед Бальтазаром Бальзаном.

— Добрый день, вы не узнаете меня?

— Уф… да… мы… мы виделись… так-так… в прошлом году… Помогите же мне…

Совсем необиженная, Одетта предпочитала, чтобы он оставался в неведении относительно ее нелепого появления в прошедший вторник, поэтому она пресекла его поиски.

— Да нет, я шучу. Мы никогда не встречались.

— Ну да, иначе бы я вспомнил. С кем имею честь?

— Одетта, Одетта Тульмонд.

— Как, простите?

— Тульмонд — это моя фамилия.

Бальтазар, разобрав эту комическую фамилию,[2] подумал, что она смеется над ним.

— Вы шутите?

— Простите?

Осознав свой прокол, Бальтазар нашелся:

— Надо же, скажите, какая оригинальная фамилия!