От кутюр - Джейсон Томас

— Брось, — нарушив внезапную тишину, произнес Бэрри Добин, один из любимых дизайнеров Беверли.

— Беверли, дорогая, — промурлыкала Сильвия, — моя квартира не представляет собой ничего особенного. Я никогда не стану ее фотографировать. Я даже никогда не использовала ее для своего журнала.

Подвыпившая Беверли слегка покачнулась.

— И очень плохо. Если спальня так же красива, как гостиная, мои читатели будут в восторге. Я просто должна взглянуть на нее.

Все обратили свои взоры в сторону двери. Легенда о недоступной спальне Сильвии Хэррингтон, похоже, вот-вот должна была стать явью. Беверли повернулась и взялась за старинную золотую ручку, которую Сильвия раскопала двадцать пять лет назад в антикварном магазине на Пятьдесят седьмой улице. Беверли нажала на изогнутую ручку. Ничего не произошло.

Пораженная, Беверли отпустила ручку и повернулась к зрителям в гостиной.

— Заперто… она держит спальню запертой. Как странно. — Беверли, казалось, не могла подобрать нужных слов. — Очень странно, — повторила она.

— Ты, возможно, и не смогла бы опубликовать такую фотографию в семейном журнале, — сказал Бэрри Добин, отчаянно пытаясь скрыть чувство неловкости за Беверли, которая покровительствовала ему и публиковала его работы. — Думаю, там все из черной кожи, — добавил он со смехом, но смех замер, когда он понял, что никто не собирается к нему присоединиться.

Никто не хотел рисковать — ведь, возможно, Сильвию Хэррингтон подобное предположение совсем не позабавило. Практика обидных высказываний была доведена до совершенства в шикарных квартирах Манхэттена, но редко применялась к очень влиятельным людям. Никто и помыслить не мог сказать дерзость Сильвии Хэррингтон.

— Не слишком надейся, дорогой, — бросила Добину Сильвия. — Это не одна из твоих комнат.

А сама подумала: надо сказать редакторам, чтобы дорогие интерьеры Добина появились в ее журнале в качестве фона не раньше чем через год. Он дошутился до исключения из мира дорогих изданий.

Сильвия с удовольствием вспомнила этот вечер.

Спальня по-прежнему принадлежала ей, только ей. Прежде чем встать, Сильвия откинулась на гору подушек в атласных наволочках. Сопровождаемая шуршанием атласа и шелка, оперлась о край кровати и нажала на единственную кнопку на телефоне, которая не горела. Длинный ноготь набрал знакомый номер.

— Сэнди.

Никто на том конце не ответил, да она и не ждала ответа. Прослужив шофером у Сильвии Хэррингтон двадцать лет, Сэнди Петерсон просто ждал утренних распоряжений.

— Подай сегодня машину к семи тридцати, — сказала она.

— Да, мэм.

Сильвия Хэррингтон будет в своем офисе без двадцати восемь. Ей нравилось каждый день приезжать в разное время. Если она приезжала раньше персонала, значит, на нее снизошло вдохновение. Когда она прибывала после девяти, все волновались. Они волновались, что их застанут не за работой. Они боялись, что их застанут за утренним обменом новостями, что можно истолковать как «разговоры в отсутствие начальства». В основном они всегда волновались. Поздние приезды Сильвии персонал любил меньше, чем ранние. Тогда служащие видели у обочины большой лимузин, говорящий о том, что мисс Хэррингтон уже воцарилась в своем офисе на последнем этаже. Сегодня будет день раннего приезда.

Утренний ритуал всегда занимал ровно час. Это время Сильвия целиком посвящала себе. Снаружи, за бархатными шторами, машины уже начали заполнять мост Пятьдесят девятой улицы, но ни один городской звук не проникал в эту спальню. Двойные бордовые шторы и обитые розовым атласом стены не пропускали даже грохота мусороуборочных машин на Манхэттене. В розовую комнату никогда не проникал дневной свет. Иногда ночью шторы раздвигались, чтобы впустить в комнату электрическое сияние города. Но только иногда. Освещение в комнате было тщательно приглушено: никаких ярких ламп, выявляющих морщины.

Правда, это не имело большого значения. В спальне не было зеркал, в которых можно было бы увидеть эти морщины.

Когда двадцать пять лет назад была создана эта комната, Сильвия Хэррингтон меньше всего хотела видеть по утрам свое лицо. Поэтому в спальне не было зеркал. Даже когда она во время плавания на «Куин Мэри» обнаружила, что зеркала там слегка подцвечены розовым, чтобы польстить лицам пассажиров первого класса, и решила, что этот трюк может помочь и ей, зеркала в спальне все равно не появились. Она установила зеркала во второй спальне, которая была превращена в гардеробную и комнату для одевания.

Сильвия встала, утонув ступнями в ковре, который Эдвард Филдс соткал специально для этого помещения размером двенадцать на четырнадцать футов, и ее утро официально началось. Сильвия жила в роскоши, созданной людьми с именем, роскоши, которая стала синонимом дорогой экстравагантности. Разумеется, Филдс подарил ей ковер. Мужчины, уложившие этот ковер, и обойщик, обивавший атласом стены, были последними, за исключением Сильвии, кто входил в святилище. Она сама подняла сюда по двум ступенькам всю мебель и расставила ее. Она даже сама чистила ковер. «Может, комната постепенно и ветшает, — внезапно подумала она. — Но в полумраке розовой спальни кто это заметит?»

Комната для одевания была совсем другой.

Здесь свет был ярче. Это было необходимо, чтобы сделать макияж. Даже подцвеченных розовым зеркал было недостаточно, чтобы придать серой коже Сильвии естественный оттенок перед наложением ежедневной порции макияжа. Это было просто несправедливо. Вот она, та, которая решает, какая одежда будет красивой в этом году, какая фигура будет считаться шикарной, какую прическу следует выбрать. Она задает миру свои стандарты красоты, а сама… уродлива.

Боже! Проклятие! Уродлива!

Несправедливость была всегда. Сильвия была высокой. Говорили даже, что страсть к высоким манекенщицам началась с Сильвии Хэррингтон, которая умудрилась взять реванш над всеми кокетками своего детства на Среднем Западе. Она была болезненно худой. И все равно кожа на шее и на руках висела у нее складками. У нее всегда был дефицит веса в двадцать фунтов, а складки все равно висели.

И лицо было под стать телу.

Нос как у ястреба. Волосы жидкие, ломкие, лежащие нелепой копной, выкрашенной в каштановый цвет. Маленькие глазки, но о них Сильвия беспокоилась меньше всего, потому что всегда прятала их за огромными очками с темными стеклами. Благодаря очкам она отвлекала внимание от своего лица.

В течение многих лет ей деликатно предлагали сделать пластические операции, но она всегда находила отговорки. Многие из знавших Сильвию настолько хорошо, чтобы принять участие в подобном разговоре, думали, что она боится. Причина, которую она любила приводить, казалось, подтверждала их подозрения. «Я ужасно боюсь крови», — обычно говорила она людям, предлагавшим сделать операцию. Но это была отговорка. Собственное уродство причиняло Сильвии гораздо больше боли, чем могла причинить любая операция. Багровые отеки и умело подправленные кости никогда не доставили бы ей таких страданий, какие она испытывала в душе из-за этого крючковатого носа, этого длинного худого лица, маленьких глазок, тонких губ, которые и губами-то назвать было трудно, из-за тела, которое было худым и некрасивым, в то время как другие девушки наслаждались расцветом физической красоты, из-за волос — тонких, тусклых и ломких. Ничто не могло ранить больше, чем годы насмешек и оскорблений, — попытки участия и жалости в расчет не брались.

Были молодые люди, которые назначали ей свидания из сочувствия. Или, что еще хуже, были мужчины, которые преследовали ее, потому что думали, что она так же мало интересуется ими, как и они ею. Это ранило больше всего. Это была пытка, с которой не мог сравниться никакой нож хирурга. Никакая операция не могла принести большей боли, чем боль от того, что ты уродина в мире, где все красивы. Сильвия Хэррингтон смогла бы вынести любую операцию — дюжину операций, — если бы знала, что в мире есть хирург, способный полностью изменить ее.

Только такого, по ее мнению, не существовало.

Она боялась, что, после того как все закончится и снимут повязки, она все равно останется уродливой. Может быть, менее уродливой, но не красивой. Она никогда не будет красивой, а на меньшее она не согласна. Так что никаких пластических операций.

Сильвия посмотрела на отталкивающее лицо в зеркале и начала накладывать изготовленную по особому заказу косметику. Эсте Лаудер прислала к ней четырех девушек для изучения ее кожи и цветового анализа, чтобы создать нужную пудру, тени и румяна для безнадежной кожи Сильвии. Она подвела и накрасила даже глаза, которые всегда прятала за темными очками. Губы были извлечены на свет, утверждены в границах, а затем увеличены. Часть лица была выделена, часть затушевана. В розовом зеркале медленно появлялся знакомый всем облик Сильвии Хэррингтон. Наконец все последние штрихи были сделаны — не слишком явно, не слишком слабо. Техника была совершенной, а результат неизменно разочаровывающим. Без макияжа Сильвия Хэррингтон была старухой. С макияжем она была раскрашенной старухой.