Тяжелые звезды - Анатолий Куликов

Кулаков в нашей семье не было. Скорее, по классификации тех лет, могли они считаться середняками. Обобранные в гражданскую войну и красными, и белыми, — мой дед Гаврила Никитич недобрым словом поминал какой-то «Жлобин отряд», — родители отца и мамы отдали в колхоз и лошадей, и сельхозинвентарь. Скоро выяснилось, что колхоз не в состоянии прокормить даже работающих в нем людей. Отец не стал ссориться с местными активистами, а рассудил так: в руках есть надежное шоферское ремесло, значит, будет и заработок. В Калмыкии был спрос на водителей, а наемная, хоть и батрацкая, работа могла обеспечить семье и другим родственникам хоть какое-то существование. Приезжая на побывку, отец привозил продукты, зерно, материю, из которой шили одежду. Можно себе представить, насколько скромными были эти гостинцы, но даже они могли кому-то показаться богатством.

Больше всего раздражала независимость отца. Его вера в собственные силы. Хотя сам он никогда не позволял себе какой-либо конфронтации с властью, обид или открытого неповиновения.

Трудно сказать, что стало причиной доноса — зависть, либо ненависть, но отца вскоре арестовали и в 1936 году судили по политической статье — «за подрыв кооперативного движения». Обвинения были надуманными, но их хватило на очень суровый приговор — восемь лет лагерей с конфискацией имущества.

Из дома вынесли все, что представляло хоть какую-то ценность. Забрали даже тетради и карандаши моего старшего брата Федора, который в тот год только пошел в первый класс. Изъяли пустые конверты для писем. И в этом тоже ощущалась некая предопределенность родительских судеб: долгих восемь лет моя мама, оставшаяся с тремя детьми на руках (два подростка да Василий — грудной младенец), не получит никаких известий о своем муже.

Конечно, бедствовали. Конечно, страдали безмерно.

Сначала отца послали на строительство шоссе, соединяющего Москву с Минском. Следующий лагерь, в который его этапировали, находился уже в Азербайджане — в Нахичеванской АССР, где в то время строилась ветка железной дороги, идущая по советской территории вдоль границ с Турцией и Ираном.

Отец мало рассказывал о тех временах. Возможно, просто зачеркнул для себя эту часть жизни, либо боялся расправы за откровенность. Большинство людей, репрессированных в те годы, при освобождении давали подписку о неразглашении обстоятельств дела и условий содержания под стражей. И десятилетия спустя они крепко держали язык за зубами.

Знаю, что в заключении он работал водителем. Крутил баранку и ждал, когда окончится его лагерный срок.

Он завершился чуть раньше — в 1941 году. Завершился потому, что началась Великая Отечественная война.

От людей со схожими судьбами известно, что какая-то часть заключенных могла попасть на фронт. Пройдя через чистилище штрафного батальона и ранение, считавшееся «искуплением вины», эти солдаты получали прощение и в дальнейшем им никто не поминал прошлого. Такая возможность, действительно, существовала, но лишь немногим удалось дожить до спасительного ранения. Штрафная рота, как правило, посылалась на самый опасный участок. Зачастую — в атаку. Ясно, что через считанные минуты такая рота просто сгорала в огне боя. Выживали буквально единицы.

В какой-то степени можно назвать везением иной поворот отцовской судьбы. Он не попал в штрафную роту. Как шофер, в 1941 году он был срочно амнистирован в связи с нехваткой военных водителей и сразу же, за лагерными воротами, мобилизован в Действующую армию. Его боевой путь известен. Противотанковая артиллерийская батарея, особенно когда она выставлена на прямую наводку для отражения танковой атаки — это место для очень крепких духом людей. Там тоже, как и в пехоте, никто не живет за чужой счет…

Повторяя судьбу миллионов наших соотечественников, которых опалила беда несправедливого ареста, а потом и войны, отец сражался с трудностями и врагами честно. Судимость с него сняли после второго ранения.

В 1943 году отец по своим военным делам ненадолго оказался в Астрахани, в тыловых ремонтных мастерских. Пока чинили, я не знаю, пушки или автомобили его батареи, какой-то сердобольный офицер, зная, что рядовой Сергей Павлович Куликов не был дома восемь лет и ничего не знает о судьбе своих близких (ведь Ставропольский край был только что освобожден от оккупации), разрешил ему отлучиться на несколько суток. Дорога от Астрахани до дома — триста с небольшим километров по фронтовым меркам, казалась недолгой.

Суток трое отец на перекладных добирался до родного села. Потерял в пути много времени. Сразу пошел к дому своего тестя, откуда забрали его в 36-м и где жила мама с моими старшими братьями.

Постучался в калитку. Мама ответила: «Кто там?»

Отец не узнал ее голос. Подумал, может быть, какие-то чужие люди живут в родном доме: ведь страшная война прокатилась по этим местам. Но идти все равно было некуда. День клонился к вечеру. Поэтому из-за калитки попросил: «Тетка, пусти меня переночевать. Мне негде остановиться».

Мама так же из-за калитки ему отвечает: «Я вас пустить не могу. Нам запрещено. Идите к председателю». Ясно, что время лихое. Мало ли кто ходит по дорогам. Поэтому сельские власти запретили пускать посторонних людей на постой.

Но отец — знает же, где щеколда, — уже калитку открывает, входит во двор. А мама с Васей, братом моим, на крылечке лежат: жаркое было лето. И надо же — не узнала она мужа. Видно, крепко изменили его облик и тюрьма, и война. Говорит: «Вы тут побудьте, пока я вам в пристройке постель приготовлю…»

Только отошла, отец наклонился и говорит: «Вася, сынок!» В последний раз его видел, когда тот был совсем маленький, а тут уже восьмилетний мальчишка.

Мама, когда услышала, закричала: «Ой, Боже мой, Сережа!..»

Отец ее успокаивает: «Тише! Тише!…» А мама моя, она ведь только и знает, что он был арестован и осужден, но не ведает, что случилось дальше: восемь лет не было писем, вдобавок их самих только что освободили из-под оккупации. И вот говорит отец: «Тише!» — а она испугалась. Спрашивает его: «А шо, ты сбиг?» Он засмеялся, сказал: «Да нет, я не сбежал. У меня сутки остались, мне нужно назад в часть возвращаться…»

И вот мать ему тогда рассказала, как они жили все это время без него, как было трудно.

Тот человек, что написал донос на отца в 36-м, и в оккупацию продолжал издеваться над его семьей. Мать с детьми за двадцать с лишним километров приносили с озера Маныч соль. Выпаривали из воды, сгребали, везли на тачке — как-то надо было жить… И вот этот человек их караулил, забирал соль и переворачивал тачку. Даже гитлеровцы так не издевались, как этот гад.