Трансвааль - Константин Федин

Спустя минут десять к мельнице подъехали еще двое помольщиков-крестьян, отвели воза к колоде, пошли к Фролу. Заложив руки назад, они потаптывались круг одежды Сваакера, и Фрол с усмешкой повествовал о Вильяме Иваныче, раздевшемся догола и побежавшем на озеро.

— Не плакал? — спросил моложавый испитой мужик.

— Трошки всплакнул. Бедный, говорит, Сваакер, — сказал Фрол.

— Бедный… бес…

Мужики отошли к мельнице, сели под навесом на землю, поделились газеткой и табачком.

Солнце начинало пригревать, кусты легко волновались от мягкого ветра, около островка пруд подернулся рябью, и ветлы бесшумно расчерчивали воду бледными гибкими ветвями.

За выросшим шумом, за гоготаньем, визгом, собачьим лаем мужики не расслышали шагов бежавшего по плотине Сваакера. Они увидели его, когда он взлетел на став — с головы до ног посеребренный потом, в прилипших к бедрам мокрых трусиках. Он подбежал к одежде, быстро, как после холодного купанья, стер с себя ладонями пот, оделся и поднял шляпу. Потом направился к помольщикам, шагах в десяти от них остановился и вдруг, слегка присев, описал своей громадной шляпой полукруг, отвесил поклон и отрекомендовался.

— Вильям Сваакер — владелец Трансвааль!

Мужики захохотали. Но Сваакер был серьезен. Он решительно направился к дому и крикнул громко:

— Дарья, ключи!

Спустя минуту он вышел из дома переодетым — в ситцевой, выпачканной мукою рубашке, облегавшей складки жира на груди и животе, в каком-то куцем уборе па голове, похожем сразу на ермолку и на картузик. Он отпер и распахнул верхние ворота мельницы, и оттуда дунуло затхло-пряным ароматом ржаной пыли, лузги и смазочного масла. Мужики бросились к возам и занукали на коней. Фрол тащил на горбу длинный, узкий мешок зерна, торопливо переставляя согнутые сухопарые ноги.

— Поворачивайся! — кричал мужикам Сваакер, — Время дорог!

Один за другим он взвесил мешки, ссыпал в кузов десятину за помол, поставил мужиков засыпать в ковш зерно, живо спустился по крутой лосенке вниз, выскреб из сусека остатки муки и распахнул нижние ворота. Потом он пошел к стану, вдвинул в раму затвора длинный брус, подкатил под него чурбан и поднял затвор.

Вода тяжким черным валом ринулась по ларго на колесо, но сейчас же отпрянула назад, брызжа снежною пеной и бурливо кружась. Не останавливаясь ни на миг, вода валила из пруда по дну ларя, подымая пенистую поверхность выше и выше. И вот ларь полон, клокочущие коловороты почти выплескиваются через края, но тут глухо сотрясаются мельничные стены, налитое водой колесо, дрогнув, грузно поворачивает свою стонущую громаду, и, пробив дорогу, вода низвергается с высоты в буковище.

К этому времени Сваакер был уже на мельнице, и к шуму колеса, к плеску и звону воды прибавились вздохи жерновов и мерное поскрипывание деревянных шестерен…

Весь день до вечерней зари на мельнице не останавливалась работа. Помольщиков было много: везли новь — па-спех провеянную сыроватую рожь хорошего умолота. В полдень телеги стояли в длину всей плотины, сцепляясь осями, и мужики с трудом распутывали их, когда кому-нибудь надо было уезжать. Лопнувший тяж, соскочивший со шкворня передок — маленькие несчастья, которые на городском базаре не обошлись бы без ругани и крика, улаживались мирно и тихо. Мужики спокойно ждали очереди, в десятый, сотый раз слушая необыкновенные истории из жизни Вильяма Сваакера, довольные погожим днем, добрым урожаем.

И только собаки, лежавшие на возах, мурзились друг па дружку, щерили зубы и притворялись спящими, чтобы — при случае — больше напугать чужого.

Об этих собаках, к вечеру, в кучке дожидавшихся последнего помола крестьян шел спор. Легонький, верткий мужичонка из кожи лез, доказывая, что злее его черного кобеля нет кобелей на свете.

— Подь-ка, сунься! — кричал мужичонка, одергивая рубаху и поминутно нахлобучивая картуз, словно перед кулачками.

— Ну-ка сунься! Вона мой воз-то стоит, у краю! Вона оглобля торчит, ну-ка кто? Никто вишь? В клочки разорвет, как перед истинным! Он у меня у зимнего Миколы…

Мужики не давали ему кончить, кричали наперебой о своих кобелях. Вдруг сразу все смолкли.

— Почему шум, а нету драка? — спросил Сваакер, медленно надвигаясь на спорщиков.

Ермолочка на нем была почти неприметна: густо покрытая мучной пылью, она сливалась с вымазанным лицом. Один глаз мельника, засоренный мукой, зажмурился, другой был странно прозрачен и велик. Сваакер смотрел боком, как кривой…

Легонький мужичонка замахал руками.

— Кобель у меня, Вильям Иваныч, черный… я и говорю мужикам — ни за что не подпущает!..

— Где твой кобель? — повторил Сваакер.

— На возу, армяк под им, под кобелем. Я и говорю — что хошь делай, чтобы кобель армяк отдал!..

— Где твой кобель? — повторил Сваакер.

Мужики, точно сговорившись, загудели вразброд:

— Не-е-е, Вильям Иваныч, где тебе!

— Кобель зло-о-й, не допустит!

— Вали, Свёкор, дерьмо собачонка!

— Ты глазом на нее своим, глазом!

— Ку-да-а! Кобель люта-ай!

Сваакер зашагал к возам. По пути он поднял брус, которым открывал затвор, и мужики одобрительно заорали и двинулись гурьбой следом за ним. Когда Сваакер стал пробираться возами, подняв над головою брус, па телегах повскакали собаки, и разноголосый лай врезался в мужичьи крики.

— Который? — провизжал тенорком Вильям Иваныч, забравшись в самую гущу возов.

Хозяин кобеля торопился поспеть за ним, ныряя под лошадей и перепрыгивая с колеса на колесо.

— На возу, черный, свернулся, видишь? — кричал он.

Небольшой кудлатый песик лежал на армяке, подобрав

под себя лапы и вытянув широколобую морду. Черными, как угольки, глазами он напряженно следил за Сваакером.

— Крой его, Вильям Иваныч! — орали мужики.

— Узы, Полкан, уз-зы! — потравил хозяин.

Не дойдя до воза, Сваакер стал опускать брус.

Собачонка вскочила, изготовилась к прыжку. Шерсть дыбом поднялась на её затылке, верхняя губа оттопырилась и задрожала. Кобель вдруг пронзительно завизжал с такой злобой, что все собаки поперхнулась от неожиданности и перестали брехать.

Сваакер спокойно придавил собаку бруском к телеге. Кобель задергал лапами, силясь выкарабкаться из-под бруса, но брус подался не вверх, а вперед, и кудлатое, корчившееся тело кобеля перевалилось под ним со спины на брюхо. Тогда собака яростно впилась оскаленными зубами в брус и забила по нему лапами.

Зажав брус под мышкой и нажимая на него рукой, Сваакер подобрался к телеге, ухватил пятернею армяк и вытянул его из-под собаки. Кобель только пучил налитые кровью глаза и в беспамятстве сжимал брус омертвевшими челюстями. Его хозяин бестолково махал рукой, напяливая на уши картуз, бил себя по ляшкам и хрипло травил:

— Узы, уз-зы его, узы!

Помольщики глядели на Сваакера с гордостью, одобрительно гоготали и, чтобы продлить зрелище, лукаво подзадоривали верткого мужичонка напустить кобеля на мельника.

Сваакер кинул армяк мужикам под ноги и поучительно произнес:

— Где надо применять уменье, не надо применять сил!..

Он страшно вытаращил прозрачный большой глаз, обвел им помольщиков и, грузно расставляя ноги, ушел на мельницу.

А мужики к вечеру, разъезжаясь по домам, везли с собою новую историю про Свёкора и обесславленного черного кобеля.

2

Вильям Сваакер появился в уезде незадолго до революции. Никто толком не знал, откуда он пришел и что понадобилось ему в этой не очень пышной округе, среди остатков помещичьих лесов и в деревнях, упрямо и дико отвоевывавших землю у бесконечных болот. Слух о странном человеке, говорившем смешно по-русски, обширно и легко распространился. Сказывали, что примечательный человек знает какой-то секрет жизни и вознамерился раскрыть его именно в этом уезде, нигде больше. Если бы Сваакер исчез тогда бесследно, люди пережили бы разочарование: уход картавого, лысого, необычного человека, от которого все чего-то ждали, показался бы горьким обманом.

В то время калеки начали приползать с далекого фронта к отцам и женам. Все более неясно и хмуро ожидали какого-то пришествия, и, пожалуй, ничего мудреного не было в том, что толки о нем в нелепых головах перепутались с чудесными россказнями о Вильяме Сваакере.

Он вел непонятную, почти таинственную жизнь, примериваясь ко всему и словно что-то высчитывая. Внезапно он приходил в деревню и приценялся к какой-нибудь собаке или производил смотр всем деревенским клячам и, выбрав самую негодную, начинал расхваливать ее на своем потешном языке.

— У твой хозяин плохой голова, — тоненько ворковал он кляче, пощипывая ее отвислую мягкую губу, — он угощал тебя соломой? Бедный лошадь! Твой порода совсем другой! Тебе надо кушать один овес! Хочешь идти к другой хозяин? Хочешь? Ну, ну, хорошо, я тебя возьму, и ты будешь высший сорт. А! Сколько ценил тебя твой хозяин?