Ветер в твои паруса - Юрий Васильев

— Подождите, — сказал Павел. — Это не все… — Он на секунду запнулся. — Вы, должно быть, помните, как несколько лет назад среди торосов и трещин Берингова моря сел тяжелый военный самолет? Сел, чтобы подобрать пассажиров с потерпевшего аварию Ил-14… Ну да, тот самый случай. Вертолета или «Аннушки», или вообще чего-нибудь менее громоздкого поблизости не было, а счет шел на минуты. Когда машина, подобрав людей, была уже в воздухе, лед, на который она садилась, треснул… Так вот, это сел полковник Строев. И возможно, ему за это тоже было внушение… А что касается Большого театра — не знаю. В конце концов, сесть на Внуковском аэродроме куда легче, чем на льдине.

— Уж это точно, — сказал пилот. — Только откуда вы все это знаете?

— Сын полковника был нашим другом. В прошлом году он тоже пытался посадить машину в очень трудных условиях. В почти безнадежных условиях. Но не смог. И вот… теперь его нет.

— «Аннушка»? — спросил пилот.

— «Аннушка».

— На Зеленой косе?

— Там…

— Тесен мир. Я и не знал, что это молодой Строев. Погиб он геройски… М-да… А я вот свое отлетал. Цветы теперь разводить буду. Или еще что-нибудь. Дочку замуж отдаю…

Он допил пиво, поднялся. Его собеседник тоже встал.

— Ну, счастливой дороги, — сказал пилот. — Приятно было поговорить. — И посмотрел на Павла. Потом на Олега. — Приятно было поговорить, — повторил он. — Только на лед в Беринговом море садился не полковник Строев. Там сел мой старый товарищ… Но пусть будет так, как вы говорите. В конце концов, право на легенду надо заработать. Это трудное право…

Они направились к выходу. У самой двери пилот остановился, пошарил в карманах, потом подошел к музыкальному ящику и сунул в прорезь монету. Ящик заиграл Полонез Огинского. Пилот постоял минуту, поднял в знак прощания руку и вышел.

Венька тоже любил этот полонез. И злился, когда его называли сентиментальным. «Просто мы очень любим рядиться в тогу эдакого рационализма, — говорил он, — и если, не дай бог, человеку взгрустнется от музыки или от картин Левитана, то он сам страшно пугается, потому что в наш век, видите ли, некоторые считают это признаком недостаточно сильного характера».

— Бот ведь как получилось, — сказал Павел. — Не слишком гладко. Кто же его знал, что они с тем летчиком друзья. Думает теперь небось, ну и трепач попался.

— Ничего страшного, Паша. Ты ведь просто хотел продолжить. И продолжил. А пилот умница, он все понял. Пройдет время, и мы услышим легенду о Веньке. О пилоте Вениамине Строеве. О том, как искал он Теплое озеро и живого ихтиозавра, о том, как украл стюардессу с пассажирского лайнера… А про то, как вывез из тундры умирающую Эмкуль, про то, как погиб, спасая ребят, могут и забыть. Ведь это его профессиональный долг… Так что легенду мы когда-нибудь услышим. Он тоже имеет на это право.

— Да, — сказал Павел. — Только я не услышу.

— Ты не услышишь, — согласился Олег. — В Ленинграде у тебя будут другие заботы. Куда масштабней здешних. И другие имена будут. Другие люди вокруг… Ты уже не услышишь.

«Так-так, — подумал Павел. — Эту манеру Олег перенял у Веньки. Манеру цедить сквозь зубы и смотреть на собеседника из-под прищуренных век. Умение, не повышая голоса и не употребляя нехороших слов, сказать человеку что-нибудь скверное».

Ну вот, это должно было случиться. Как ни крепился Олег, как ни старался казаться бесстрастным и все понимающим, ой все-таки не выдержал. Дал понять, что я не просто уезжаю. Что я уезжаю из их мира. Из их жизни. Из нашей общей жизни, и все, что теперь будет совершаться здесь, меня уже не коснется.

Нет, он никогда не назовет меня дезертиром. Он просто скажет, что «ветер по-разному дует в наши паруса», как говорил когда-то Венька, скажет, что раньше я любил крутую волну и соленые брызги в лицо, любил идти против ветра, а теперь присмирел и пустил лодку по ветру.

Он скажет так или почти так.

Хорошо, пусть говорит. Но сначала скажу я.

Скажу о том, что мы слишком часто упоминаем о долге, о моральной стороне вопроса, — вот это ты можешь и должен сделать, а вот этого ты не можешь. Но ведь долг не бывает бесконечным, я заплатил его с лихвой, и если каждый отдаст Северу столько, сколько отдал я, будет неплохо. Слишком по-деловому, да? Но ведь и вправду я люблю этот край, я оставляю здесь часть самого себя, но я никогда не был в Мещере, не был ни на юге, ни на озере Селигер, я не знаю Средней России, забыл, как пахнут ландыши, как кричат лягушки в прудах!..

Я устал. Я просто по-человечески устал. И если мы говорим о долге, то я тоже имею право на то, чтобы изменить образ жизни. Или не так? И речь вовсе не о долге, а о том, что я стал другим? Изменился? Изменил Чукотке, тундровым дорогам и нашему колоколу на мысе Кюэль? И это неправда, Олег. Дороги, которые я прошел вместе с тобой и с Венькой, с капитаном Варгом, — дороги эти всегда во мне, но теперь я хочу других дорог. Может быть, не таких трудных…

Ты помнишь, Олег, как несколько лет назад прилетел к нам в тундру московский фотокорреспондент? Он был в пушистых мехах и в сверкающей коже, он был увешан фотоаппаратами, как елка игрушками, и глаза его алчно светились при виде яранг и оленей. Ему нужен, был шаман — хоть самый завалящий; ему нужны были птичьи базары и непролазные топи, в которых тонули бульдозеры, ему нужен был шторм и северное сияние — он был очень жаден до всего этого.

И он сказал тебе: «Пожалуйста, будьте добры, покажите здесь что-нибудь самое замечательное». Помнишь? И помнишь, что ты ему ответил? Ты сказал: «Я два месяца не был в бане, у меня вся шея в чирьях, я пропах потом и дымом, и я вам скажу, что самое замечательное в мире — это ванна, это белый телефон на ночном столике, вечерняя Москва и запах духов любимой женщины. И чтобы не было кочек, а был асфальт…»

Вот так ты ему сказал. Только грубее.

Теперь скажу я. Меня ждет женщина, которую я… На которой я собираюсь жениться. Меня ждет отец, с которым я не виделся очень долго. И меня ждет работа, интересная и нужная работа. Ты слышишь, Олег?

Павел откашлялся и сказал:

— Вот что, Олег. Давай чтобы не было недоговоренности. Чтобы все стало на место. Мы слишком часто упоминаем о долге…

— Не надо! — Олег положил ему руку на плечо. — Не надо, старина… Я все понимаю. И знаю все, что ты скажешь. Все-таки восемь лет прожито рядом. — Он с трудом улыбнулся. — Я только хочу сказать, что плохо тебе будет. Очень плохо тебе будет без нас…

2

— Плохо тебе здесь будет, — сказал Венька. — Ох, плохо! Ты где практику проходил? В Казахстане? Это где жарко, да? Здесь холодно. Здесь консервы кушают и пьют чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт?

— Нет, — сказал Павел. — Я никогда не пил чистый спирт. И ты не пил, старый северный волк. Зато в этом чемодане у меня три банки клубничного варенья, и я не боюсь признаться, что люблю варенье и не люблю водку. А также спирт.

Он открыл чемодан.

— И еще я могу признаться, что прочитал всего Джека Лондона и поэтому теоретически умею разводить костер на снегу. А практически мы будем учиться делать это вместе.

— Браво, — сказал Олег. — Будем считать, что пристрелка закончена. Теперь надо чем-то открыть варенье.

…Это было восемь лет назад. Они сидели в комнате общежития, куда их временно поселили, пили чай, нещадно дымили и присматривались друг к другу.

Вот уже целые сутки жили они на берету океана. Под окнами грызлись обшарпанные собаки, те самые легендарные псы, на которых человечество испокон веков покоряет Север, только на этот раз приехал на собаках не отважный полярник, а счетовод из соседнего колхоза, и вместо кольта к поясу у него приторочена кожаная сумка с накладными на цемент и гвозди.

Полярный круг проходил где-то рядом. В окна был виден белоснежный наст, тянувшийся к самому полюсу, и в ранних зимних сумерках мерцали огни крошечного поселка, куда они приехали не в гости и не в командировку. Они уже побывали на сопке, откуда, по словам старожилов, в хорошую погоду виден чужой берег. Познакомились с официантками в столовой. Дали домой телеграммы и теперь распаковывали вещи.

О! Это было тихое, но впечатляющее зрелище! Должно быть, не многие из их бывших товарищей по курсу могли бы открыть чемоданы и развязать рюкзаки, в которых лежали такие простые вроде бы вещи, исполненные большого северного смысла. Тут были складные ножи с десятками лезвий и обычные охотничьи ножи с массивными рукоятками, теплые носки — вязаные и меховые, гусиное сало — для растирания обмороженных частей тела, таблетки сухого спирта, плиточный чай и чай байховый; диметилфталат, фотоаппараты с наборами оптики, термосы и специальные плоские фляжки, изогнутые таким образом, чтобы их было удобно носить в заднем кармане меховых брюк.

Все продумано, взвешено, почерпнуто из богатой практики полярных исследований. Без излишества и пижонства. Да и сами они были серьезными, деловыми людьми: пора бы уже, не мальчики, а взрослые специалисты, которым доверено покорять Север.