Тронуло - Максим Горький

Старик сделал паузу и нервно погладил свои бока руками.

– Да, – сказал, улыбаясь, его собеседник, – насчёт еды они точно – что мастера…

Умеют это…

– Нет, погоди! – воскликнул старик, – а рази мы им в этом уступаем? Да ежели я захочу…

– У нас пища тяжёлая, – перебил его собеседник.

– Тяжёлая? Кто мне может помешать на мой капитал есть, ежели я захочу её, лёгкую пищу? Вот пойду в буфет и скажу – давай мне всего на четвертной билет! Весь стол уставлю пищей… и не есть я её буду, а влезу на стол и буду по ней ногами ходить! Всё испорчу – посуду, салфетки, и за всё чистыми деньгами заплачу! Как он, острожник, может говорить, что я, православный человек, не умею есть? Врёт! Я, при моём капитале, всё умею! Я всего могу.

Я шестьдесят три года хребет гну, работаю, благодарение богу, – сыт тем, что ем, и он не может меня за это попрекать. Есть я, вишь ты. Не умею! Эх ты…

– А ты не так сделал – надо было ему по другому нос-то утереть, – посоветовал старику его слушатель. – Надо было сейчас заказать самое дорогое…

– Поди! – махнул рукой тот. – Тоже сказал! На смех ему, что ли, я дался?

Он замолчал, вздыхая и возмущённо теребя свою бороду. Вдали, по реке, вдруг вспыхнул нестройный ряд огней.

– Пристань…

– Нет, я думаю теперь – чего они кичатся, чего форсят? Исхиз ведь народ, а всё нос держит к небу. Житья им нет, – прямо петля – дело, – а они хоть бы что! Смеются… Везде, где ни послушай, – швах барские дела, – а баре всё живут с весёлым духом. Какая тому причина?

– Не думают про завтрашний день…

– Разве что…

– А то как? Мы за рублём-то целый день гоняемся, гоняемся – глотку перехватывает с устатку, все жилы в работе…

– А они – не так… Они, это верно, они – птицами живут.

Собеседники замолчали…

Огни впереди разгорались всё ярче, и во тьме были видны постройки, баржи у берега, лодки…

– Иван Петрович! А не поужинать ли нам?

Старик, смотревший по направлению к пристани, живо обернулся и сухо спросил собеседника:

– То есть как это?

Тот засмеялся.

– Не бойся, не по-ихнему… Мы по-свойски, по-русски. Уху спросим, телятины, а то поросёнка холодного… а? Ещё чего-нибудь…

– Давай… Только не тово… не этово… не тут, – он кивнул головой на рубку, – мы давай в третий класс сойдём…

– Ну, ин так. А тронул он тебя, Оленин-то?

– Ещё бы! Есть, говорит, не умеешь… а? Есть! Да понимает ли он, что я даже его самого могу съесть за эти самые насмешки? Мне Варзкин кумом приходится, а у него есть закладная на оленинскую рощу да на весь куртумский участок. Вот я скажу Варзкину – прижми! давни! Оленинского барина! До слезы его дави… Он сичас рраз?! Что ты тогда есть будешь, барин? Совсем тебе нечего будет есть, хоша ты на это дело мастер…

– Плюнь на него… Не сердись… Наше будет наше, а ихо будет ихо… – добродушно усмехаясь, сказал собеседник старика.

– И ихо будет наше… – твёрдо и сурово сказал старик…

Они встали и пошли. Старик шёл своей крадущейся, хищной, бесшумной походкой, его собеседник стучал по террасе кожаными калошами, скрипел, харкал, сморкался и вообще создавал вокруг себя какой-то разнообразно нелепый шум…

Пароход пошёл тише… На берегу, на тёмном фоне зелени вётел, обрисовалась белая церковь. Её колокольня возвышалась высоко в облачное небо, и с неё слетали печальные звуки ударов в сторожевой колокол. Где-то играли на гармонике… Борт парохода ударился о пристань, раздался жалобный скрип дерева. Под колёсами глухо бурлила вода.