Галина Александровна Воронская - Воспоминания - Галина Воронская

В 1928 г. мы жили вместе с Пильняком в Ессентуках. Курортное управление Минеральных Вод решило, что отдыхающих необходимо не только развлекать, но и просвещать, и пригласило отца прочесть ряд лекций о русской и советской литературе, в том числе и о Пильняке.

Вместе с Борисом Андреевичем я ездила в Пятигорск, где мы осматривали знаменитый „провал“, домик Лермонтова, место его дуэли. Тогда же он рассказал мне, что писать начал очень рано: в 13 лет напечатал свой первый рассказ в саратовской газете, про любовь.

В Ессентуках (под впечатлением лермонтовских мест, вероятно), Борис Андреевич чуть не подрался на дуэли. В нашем же доме жила артистка с мужем, они отгадывали мысли на расстоянии. После концерта, в ресторане, Пильняк решил поухаживать за актрисой, муж оскорбился и вызвал Бориса Андреевича на дуэль. На другой день, протрезвев, муж от дуэли отказался, посредником выбрал моего отца. Утром поднялись мы с отцом на второй этаж в комнату Бориса Андреевича. В открытое окно глядело синее небо и двуглавый белоснежный Эльбрус. Пильняк лежал в постели, вид у него был мрачный. Отец сказал ему, что противная сторона от дуэли отказывается. Борис Андреевич решительно объявил:

— Нет, будем драться и сегодня же!

Отец долго его уговаривал и, наконец, уговорил. Примирение с оскорбленным мужем состоялось вечером в том же ресторане.

Как-то Борис Андреевич встретил меня на улице, я была расстроена своими школьными делами и кивнула ему довольно небрежно. Через несколько дней Б.А. был у нас в гостях. Поговорив с отцом, он подсел ко мне и спросил, почему я так плохо с ним поздоровалась, не обидел ли он меня? Такое внимание к моей четырнадцатилетней особе меня очень удивило, многие знакомые отца почти не замечали меня и уж, конечно, никогда не присматривались, как я ответила на их поклон.

По возвращении из Америки, куда Пильняк ездил, кажется, в тридцатом году, он пригласил в гости отца. Как всегда было много публики и как всегда самой пестрой. Отец спросил, каковы впечатления Б.А. об Америке.

— О, — сказал Пильняк, — страна бандитов!

Случилось так, что гости все разошлись и в конце вечера отец и Пильняк остались одни за бутылкой вина. Отец сказал:

— Борис Андреевич, бросьте трепаться, расскажите о настоящем впечатлении об Америке.

— Страна очень высокой техники и очень интересной, своеобразной культуры.

…Когда отец уезжал в ссылку в Липецк, знакомые и мама поехали провожать его на вокзал на трамвае, я же с отцом ехала на извозчике. В последнюю минуту когда извозчик тронулся, прибежал запыхавшийся Пильняк и тоже сел в сани.

— Вы знаете, Александр Константинович, я вам отчасти завидую, — сказал Пильняк, — будете вы себе тихо сидеть в ссылке и ни за что не будете отвечать, а на нас всех лежит огромная ответственность за судьбу России и революции. Мне кажется, что эта любовь к России, революции, ответственность за нее и перед ней, было основным в жизни и творчестве Пильняка.

В памяти моей осталась его коренастая, невысокая фигура. Большой выпуклый лоб с залысинами, и от этого лоб казался огромным. Очки. На полных губах его точно застыла добродушно-ироническая усмешка. Бабель удивительно умел создавать вокруг себя атмосферу уюта, покоя, доброжелательности.

Лето 1923 года мы жили вместе с Исааком Эммануиловичем на даче в Сергиево-Посаде, нынешнем Загорске. Жили мы в двухэтажном доме, на окраине. За домом лежали зеленые поля, а еще дальше — заросшие пруды. На улице росла трава и гуляли куры. Кругом были одноэтажные домики, к нашему дому примыкал большой, но совершенно запущенный сад.

Бабель жил с женой Евгенией Борисовной и матерью, занимали они две комнаты, так же, как и мы. Одна большая комната была общей, наши семейства встречались там за обедами, чаепитиями и завтраками. Надо сказать, что Загорск в те годы был очень своеобразным местом, незадолго до нашего приезда там были закрыты монастыри, и город, и окрестности заполнили монахи, монахини и послушники. Кроме того, там жило много „бывших“, им не разрешалось жить в Москве, и многие из них осели в Загорске.

Очень часто я проходила по нашей улице в красном пионерском галстуке, под оглушительное улюлюканье детей и косые, недоброжелательные взгляды взрослых.

Исаак Эммануилович работал в то лето над сценарием „Беня Крик“, а отец писал статью об Алексее Толстом. Писал Бабель обычно по утрам до обеда и, насколько мне помнится, никогда вечером. Писалось ему не очень легко, он часто жаловался отцу, что ему плохо работается или что он недоволен написанными страницами. Наверное, это происходило от большой требовательности к себе.

Но за обедом (обедали мы обычно вместе) Бабель был всегда разговорчив, шутил, мягко поддразнивая меня, домработницу Аннушку, которую почему-то прозвал Аннушкой Ашукиной. Очень предупредительно и нежно относился к своей матери.

По вечерам, за стаканом горячего крепкого чая (до которого и И.Э. и отец были большие охотники), они подолгу засиживались поздними летними вечерами. Неторопливо, ровно лилась речь Бабеля, мне запомнилось, что рассказывал обычно он, а отец больше слушал.

Бабель был очень образованным человеком, свободно владел французским и английским языками, читал иностранные газеты и переводил моему отцу (тут же за столом) наиболее интересные статьи и заметки. Впервые я услышала о Лоуренсе, еще мало известном тогда, Бабель подробно рассказывал о нем отцу, вычитав сведения из английских газет. Помню характерный жест И.Э.: он любил потирать руки.

К Бабелю часто приезжали гости, они мешали ему работать, и он недовольно ворчал, правда, вполголоса, так, чтобы гости не слышали, хозяин он был радушный и гостеприимный.

„Творческой атмосферой“, царившей в доме, заразилась и я, написала какую-то пьесу о пионерах и, как тогда говорили, „неорганизованных детях“. В пьеске я доказывала, что пионеры смелые, хорошие, а „неорганизованные“, естественно, этими качествами не обладали.

За вечерним чаем меня снисходительно выслушали отец и И.Э. Отец сказал, что „это не хуже, чем в пролеткульте“. Глубину этого комплимента я тогда не поняла, я усвоила только, что у меня „не хуже“, чем у некоторых взрослых и была этим чрезвычайно горда. Бабель же с комическим ужасом объявил, что у него „отбивают хлеб“ и знал бы он это заранее, ни за что не пустил бы меня на дачу.

Как известно, „Конармия“ Бабеля произвела большое впечатление и вызвала много противоречивых разговоров и отзывов. Особенно недоволен был Буденный, он не мог простить Бабелю фразы, будто бы сказанной им: „ребята, плохая наша положения“.

Отец рассказывал, что однажды в те годы шел он по Воздвиженке, навстречу ехал Буденный в открытом автомобиле. Остановив автомобиль, Буденный начал кричать на всю улицу:

— И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником!

Народ начал останавливаться и прислушиваться. Не желая привлекать всеобщее внимание, отец поспешно свернул в ближайший переулок.

Многие новеллы из „Конармии“ печатались в журнале „Красная новь“. Как-то в ложе Большого театра Сталин сказал отцу:

— Что ты печатаешь в „Красной нови“ про Конармию? Буденный очень сердится.

— Печатал и буду печатать, — ответил отец, — потому что вещь очень талантливая, а Буденный обижается напрасно.

В детстве я собирала коллекцию марок, и все знакомые наши знали, что для меня нет лучшего подарка, чем марки. Бабель как-то пообещал мне марки с Борнео, Суматры, Явы и еще каких-то диковинных стран, марки к тому же были погашенные (это особенно ценилось коллекционерами как доказательство, что марки не фальшивые). Через несколько дней Бабель зашел опять к нам, но марки забыл принести. И в утешение он подарил мне огромную коробку дорогих шоколадных конфет, но я сладкое не любила и коробку взяла с кислым лицом. Увидев мое горе, Исаак Эммануилович дал мне свой адрес и велел прийти к нему на другой день за марками. Разумеется, я пошла, еле дождавшись назначенного часа.

Жил Бабель в небольшой опрятной комнате, где-то в центре города. Обстановка и убранство были очень скромные. Вручив мне марки, Бабель настоял, чтобы я выпила у него чаю. Марок было двадцать штук, одна другой лучше, они долго были украшением моей коллекции. Мне кажется, что Бабель был почти безразличен к вещам, к уюту, в том смысле слова, в котором мы обычно понимаем. В Москве он жил временами, часто уезжая, жизнь у него была скорее кочевая, а не оседлая. Я знаю по его рассказам, что он подолгу гостил у своих друзей — военных, еще знакомых по конармии.

Приезжал Бабель и в Липецк, где в 1929 году отец мой был в ссылке. Так как у нас было тесно, то Бабель снял комнату в соседнем доме, но почти все дни проводил с отцом. Гостил он примерно дней семь. Как-то ушли мы с мамой гулять, а отец с И.Э. остались чаевничать. Отец в это время болел, и Бабель вызвался вскипятить чай в кухне на керосинке. Через несколько минут Бабель появился в комнате с кипятком. Отец удивился такой быстроте и спросил: