Настоящая жизнь - Элис Манро

Она познакомилась с Мюриэл, когда решила, что надо обучать дочку, Бетти-Джин, игре на фортепьяно. Мюриэл была учительницей музыки. Она работала в школе и давала частные уроки. Времена были тяжелые, и она брала за урок всего двадцать центов. Еще она играла в церкви на органе и руководила разными хорами, но большей частью бесплатно. Они с Миллисент так сошлись, что скоро Мюриэл стала бывать в доме у Миллисент не реже Дорри, но несколько в ином качестве.

Мюриэл перевалило за тридцать, она никогда не была замужем. О замужестве она говорила без обиняков, шутливо и жалобно, особенно при Портере.

— Неужто нет у тебя, Портер, знакомых мужчин? — спрашивала она. — Откопал бы где для меня хоть одного сносного мужичка.

— Может, и откопал бы, — отвечал Портер, — да только на твой-то вкус они, небось, не такие уж и сносные.

На лето Мюриэл уезжала к сестре в Монреаль, а однажды отправилась в Филадельфию, к каким-то двоюродным братьям и сестрам, которых никогда не видала и знала лишь по письмам. Вернувшись, она первым долгом рассказала, как там обстоят дела с мужчинами.

— Ужас! Женятся еще юнцами; все сплошь католики, а жены у них не умирают вообще: не до того им, они детей рожают. Одного мужика они мне подыскали, но я сразу поняла, что дело не выгорит. Он был из таких, знаете, которые при мамаше. Познакомилась с другим, но у него оказался жуткий недостаток. Он не стриг ногти на ногах. Огромные желтые когти. Ну? Неужели вы меня так и не спросите, откуда я про это узнала?

Одевалась Мюриэл неизменно в синее, правда, разных оттенков. Женщина должна выбрать цвет, который ей по-настоящему к лицу, и уж его только и носить, говорила она. Это как духи. Все равно что ваша подпись. Многие полагают, что синий идет блондинкам, но это неверно. В синем блондинка часто выглядит еще более блеклой, чем обычно. Лучше всего синий смотрится на коже теплого оттенка, как у Мюриэл; на такую кожу загар как ляжет, так уже круглый год и не сходит. Синий подходит каштановым волосам и карим глазам — как у Мюриэл. Она никогда не скупилась на одежду — это было бы глупо. Ногти у нее были всегда накрашены ярким, бросающимся в глаза лаком: абрикосовым, кроваво-красным или даже золотым. Маленькая и кругленькая, она делала специальные упражнения, чтобы сохранить тонкую талию. Спереди у нее на шее темнела родинка, как драгоценный камень на невидимой цепочке, а другая, как слезка, виднелась в уголке глаза.

— Слово «хорошенькая» тебе не подходит, — к собственному удивлению, заявила однажды Миллисент. — Точнее было бы сказать «очаровательная».

И сама вспыхнула: очень уж это прозвучало по-детски восторженно.

Мюриэл тоже слегка покраснела, но от удовольствия. Она упивалась восхищением, откровенно добивалась его. Однажды, отправившись в Уолли на концерт, на который возлагала большие надежды, она заскочила по дороге к Миллисент и Портеру.

На ней было льдисто-голубое переливающееся платье.

— И это еще не все, — объявила она. — На мне вообще все новое и шелковое.

Нельзя сказать, что она так и не нашла себе ни единого мужчины. Она их находила довольно часто, но почти никого из них не могла привести с собой в гости на ужин. Она отыскивала их в других городках, куда вывозила свои хоры на спевки. Или в Торонто на концертах фортепьянной музыки, в которых участвовало какое-нибудь выпестованное ею юное дарование. Иной раз находила их в домах своих учеников. То бывали дяди, отцы, дедушки; они не появлялись в доме у Миллисент, а только махали из машины — одни сдержанно, другие вызывающе-дерзко — по той простой причине, что были женаты. Может быть, жену приковала к постели болезнь? Или она пьяница, или ведьма? Вполне возможно. Иногда о жене вообще не говорилось ни слова — не жена, а призрак. Эти мужчины сопровождали Мюриэл на музыкальные мероприятия под предлогом любви к музыке. Или когда выступал их ребенок, а его нельзя было еще отпускать одного, без взрослых. В дальних городках они водили Мюриэл обедать. Именовались они «друзьями». Миллисент защищала подругу. Что тут плохого, все ведь происходит открыто, у людей на виду. Но это было не совсем так и неизменно кончалось ссорами, оскорблениями, враждой. Звонила жена: «Извините, мисс Сноу, но мы отменяем…» А иногда не было и звонков. На свидание никто не являлся, записка оставалась без ответа, и тогда имя больше упоминать не следовало.

— Мне не так уж много и нужно, — говорила Мюриэл. — Просто чтобы друг оставался другом. А то клянутся в верности, а сами при малейшем намеке на неприятности удирают без оглядки. Почему?

— Ну, пойми, Мюриэл, — сказала однажды Миллисент, — жена есть жена. Друзья — это очень мило, но брак есть брак.

Тут Мюриэл вышла из себя. Значит, Миллисент, как и все, считает ее последней дрянью? И неужели ей, Мюриэл, возбраняется немножко развлечься, вполне невинно развлечься? Хлопнув дверью, она ринулась к своей машине прямо по каллам — конечно же, намеренно. Сутки после того лицо у Миллисент было в красных пятнах от слез. Но вражда длилась недолго. Мюриэл вернулась, тоже в слезах, и повинилась.

— Я с самого начала вела себя глупо, — заявила она, прошла в гостиную и села за пианино.

Миллисент уже понимала все без слов. Когда Мюриэл бывала счастлива, когда у нее появлялся новый друг, она наигрывала нежные, печальные песни, вроде «Лесных цветов» или вот такой:

Тогда, надев мужской наряд,Красивый и простой…

А когда бывала разочарована, Мюриэл барабанила по клавишам, насмешливо напевая песенку наподобие «Красавца Данди»:

До того, как королюГоловы своей лишиться, —Клейверхаус объявил, —Будет кровь другая литься.

Время от времени Миллисент приглашала знакомых на ужин (но не Финнеганов, не Несбитов и не Даудов) и тогда звала также Дорри и Мюриэл. Мюриэл играла на пианино, а Дорри после ужина помогала мыть горшки и сковородки.

Как-то в воскресенье, года через два после смерти Альберта, Миллисент пригласила на ужин священника англиканской церкви и предложила ему привести с собой друга, который, как она слышала, остановился в его доме. Священник был холост, но Мюриэл уже давно оставила попытки его завлечь. Ни рыба ни мясо, говорила она. Очень жаль. Миллисент он нравился, особенно его голос. Она выросла в англиканской вере и, хотя потом перешла в униатскую церковь — ведь к ней, по его собственному утверждению, принадлежал Портер (как и все видные жители города), — англиканские обычаи ей были все же больше по душе. Вечерняя служба, колокольный звон, хор, с пением идущий по проходу, — разве это сравнишь с толпой, которая с топотом входит в церковь и усаживается на скамьи? А самое лучшее — слова. «О Господи, помилуй нас, жалких грешников. Спаси, Господи, тех, кто признался во грехах своих. Даруй вечную жизнь покаявшимся. По слову Твоему…»

Портер как-то тоже сходил на службу, но она ему решительно не понравилась.

Приготовления к ужину были нешуточные. На свет извлекли скатерть камчатного полотна, серебряную салатную ложку, черные десертные тарелочки, вручную расписанные анютиными глазками. Нужно было отгладить скатерть, начистить столовое серебро, но Миллисент преследовал страх, что и после чистки могут остаться пятнышки — серый налет на зубьях вилок или на виноградинках у горлышка чайника, подаренного еще к свадьбе.

С самого утра в душе у Миллисент бурлили противоположные чувства: тревога и удовольствие, надежда и неуверенность. А поводы для беспокойства все множились. Вдруг да не загустеет желе со сливками по-баварски? (В ту пору у них еще не было холодильника, и летом продукты спускали в погреб.) Вдруг не поднимется до полного великолепия бисквит? А если поднимется, вдруг пересохнет? Печенье может отдавать затхлой мукой, а из салата может выползти жук. К пяти часам Миллисент была в таком раздражении и панике, что находиться с нею в кухне стало невозможно. Мюриэл приехала пораньше, чтобы помочь, но она недостаточно мелко порезала картошку да еще расцарапала себе пальцы, натирая морковь; в итоге ей заявили, что от нее нет никакого проку, и отослали играть на пианино.

Мюриэл нарядилась в бирюзовое креповое платье, надушилась своими испанскими духами. Священника-то она уже списала со счетов, это правда, но его гостя она еще не видела. Вероятно, он холостяк или вдовец, раз странствует в одиночку. Скорее всего, богат, иначе не отправился бы в путешествие вообще, тем более в этакую даль. Он приехал из Англии, говорили одни. Нет, говорили другие, из Австралии.

Мюриэл стала наигрывать «Половецкие пляски».

Дорри опаздывала. От этого все пошло наперекосяк. Заливное пришлось снова спускать в погреб, чтобы желе не растаяло. Бисквит пришлось вынуть из духовки, чтобы не пересохло. Мужчины сидели втроем на веранде — ужин устраивался там, «а-ля фуршет», — и пили шипучий лимонад. Миллисент еще в родном доме насмотрелась на последствия пьянства — отец ее умер с перепою, когда дочери было десять лет, — и перед свадьбой она взяла с Портера слово, что к спиртному он больше не притронется. Он, разумеется, притрагивался — в амбаре у него была припрятана бутылочка, — но, выпив, держался от жены подальше, и она искренне верила, что он не нарушил зарока. В те времена это было обычным делом, во всяком случае среди фермеров: пить в амбаре, а в доме — полная трезвость. Притом, если вдруг жена не стала бы требовать воздержания от спиртного, муж почти наверняка заподозрил бы неладное.