Конфуций - Сергей Аксу

– Ах, вот мы какие? – вспылил Паша, набычившись.

Размашисто рубя крепкими кулаками воздух, он ринулся вперед. Конфуций, парировав серию ударов блоками, изловчился, поймал противника за рукав, крутанул его вокруг себя и быстро присел на колено. Контрактника словно кто-то невидимый оторвал от земли; он, мотнув в воздухе заляпанными «берцами», с которых во все стороны полетели ошметки грязи, влетел головой в забор. Конфуций тут же оседлал его и привычно, как на задержании, заломил за спину руку. Уткнувшись поцарапанной физиономией в треснувшие доски, прапорщик забубнил:

– Ну, все, лейтенант! Все! Все! Твоя взяла! Хер с тобой! Все! Отпусти же!

Конфуций отпихнул от себя поверженного противника, поднялся, вытер перемазанное колено о серый штакетник забора.

– Ну и здоров же ты! Но все равно ты не прав, летеха! Нашел, кого защищать! Черножопых! Пошли, ребята!

Злые недовольные контрактники, оставив на земле коробку и сумку, с матерком вскарабкались на заляпанный «бэтээр».

– Ну, ты даешь, лейтенант! – крикнул сверху сержант. – Ловко устроился! «Носорогов», значит, крышуешь!

– Заткнись, «махра»! Памперсы подтяни! – отозвался за Конфуция Чернышов.

– Ладненько! Свидемся еще!

Румяный Игорек, постучав прикладом по броне, крикнул:

– Пингвин! Трогай! Поехали!

Рыгнув удушливым дымом с сажей, БТР покатил вдоль улицы.

– Танцор, дай фляжку! – сказал Конфуций, устало облокатившись локтями на хлипкий забор и отрешенно глядя в пространство. Чернышов достал из-за пазухи фляжку, которую ему передал капитан Дудаков. Отвинтив крышку, «собровец», выдохнув, сделал несколько жадных глотков. Фыркнул, передернулся, сплюнул.

– Говнюки! Какие все-таки говнюки! – вырвалось у него.

В плен к дудаевцам прапорщик Алексей Трофимов попал осенью 95-го. Ему навсегда запомнился тот роковой в его судьбе день.

Было довольно жарко. В самом разгаре стояло бабье лето. Громко стрекотали кузнечики, прощаясь с теплом. Взрыв раздался неожиданно. Санька Феоктистов, шедший впереди, подорвался на мине, когда они вышли на тропинку за заброшенным коровником с провалившейся гнилой крышей.

Трофимов поднял голову, стряхнул с себя землю. Санек неподвижно лежал на спине метрах в двенадцати от него. Ветерком относило клуб дыма и пыли от места взрыва. От соседнего дома к ним, оглядываясь по сторонам, бежали сержант Куприянов и старший лейтенант Заломов. Алексей поднялся и нерешительно шагнул к Саньке. В голове звенело, уши заложило. Он смотрел внимательно под ноги. Вдруг что-то блеснуло на солнце в развалинах бывшей кузни, расположенной метрах в ста пятидесяти от коровника, и очередь оттуда прошлась сбоку от прапорщика, по кустам лебеды и полыни. Он упал, вжался лицом в землю и юркой ящерицей отполз назад, к коровнику. Из развалин рьяно долбили из пулемета, выкашивая, словно косой, все вокруг.

Конфуций, укрывшись за углом, от волнения еле перевел дух и начал короткими жалящими очередями обстреливать развалины. Он чувствовал, что физиономия у него горит, будто надавали хлестких пощечин, ноздри трепетали от учащенного дыхания. Вдруг лежащий впереди, окровавленный Санек зашевелился, зацарапал растопыренными пальцами землю и громко застонал.

– Бля! Положит парня, как пить дать! – крикнул подбежавший Куприянов, устраиваясь рядом и поддерживая огнем товарища. – Игорь, долбани «мухой»!

Старший лейтенант Заломов раздвинул и вскинул к плечу гранатомет.

– Погоди! Не высовывайся! Мы сейчас отвлечем гада! – сержант пристегнул спаренный магазин другой стороной.

Куприянов с Трофимовым дружно ударили очередями по руинам.

– Работай! – проорал сержант.

За спиной ухнуло. В развалинах взметнулось пламя. Пулеметчик умолк.

– Прикройте меня! – крикнул Куприянов и, пригнувшись, побежал к Саньке.

Под трескотню выстрелов добежав до него, ухватил за разгрузку и поволок к сараю. У стены он опустил тяжелораненого на землю. Глаза у Санька были словно остекленевшие, он продолжал дико стонать.

– Говори с ним! – Заломов больно ткнул растерявшегося Трофимова кулаком в бок.

– Что говорить?

– Да о чем угодно! Только говори! Тормоши его! Не давай в отключку уйти! – зло бросил Заломов, извлекая шприц с промедолом и вкалывая противошоковый укол. Тем временем Куприянов хладнокровно перетягивал судорожно дергающийся окровавленный обрубок ноги. Затем вытащил из ножен штык-нож и обрубил сухожилия, на которых болталось кровавое месиво, оставшееся от былой конечности.

– Еще пакет давай! Посекло, бля!

– Не приведи господь!

– Расстегни ремень!

– Бля!

– Игорь! П…дец, парню!

– Кишки зацепило?

– Не довезем! Смотри…

– На пакет кепку приложи! И бинтом обмотаем!

– Саня! Саня! Слышишь меня!

– Ни хера не реагирует!

– Санек! Слышишь меня! – Трофимов, держа голову напарника на коленях, настойчиво похлопывал того по щекам.

– Мужики! Приподымите его! – сказал Заломов сержанту. – Руку с бинтом просуну!

Заломов и Трофимов приподняли раненого.

– Ага, все нормально! Опускайте!

– Саня! Саня! Это я Алексей! Братан! Узнае…

Слова застряли у Трофимова в горле. За спинами склонившихся над раненым Куприянова и Заломова, словно из-под земли выросли пятеро вооруженных боевиков. Крайний из них, плотный рыжеватый «чех», в тельняшке под камуфляжем, дал короткую очередь в спину ничего не подозревавшему Заломову. Того отбросило вперед на раненого Санька. Следующей очередью было покончено с Феоктистовым. Алексея и Куприянова обезоружили.

В лагере под Гехи-Чу Трофимов и Куприянов пробыли почти четыре месяца. Это были четыре месяца ада, четыре месяца страха и унижений, четыре месяца издевательств, изуверских истязаний. Контрактники были первыми кандидатами на тот свет. Больных и раненых убивали на глазах у остальных пленных, устраивая «представление».

Куприянов, у которого отняли «берцы», сильно страдал от холода в доставшейся с чужой ноги, разбитой вдрызг, рваной обуви. Обмороженные пальцы на ногах у него почернели и распухли, появились признаки гангрены. Адская боль рвала его на части, безжалостно скручивала его в пружину. Он страшно страдал, ковыляя как древний дед на больных гноящихся ногах.

Особенно изощренно из боевиков зверствовали Ваха по кличке Черный Абрек и один молодой рыжий хохол из снайперов. Последний, не церемонясь, отрезал уши и пальцы.

Это был обычный день, ничем не отличающийся от предыдущих. Несколько боевиков под присмотром афганца-инструктора, разложив на разостланном брезенте радиодетонары, готовили из фугасов взрывные устройства, другие со скучающими лицами слонялись по лагерю. Из пещеры вылез, зевая, опухший невыспавшийся Ваха, он был явно не в настроении. Проходя мимо Куприянова, он ни с того ни сего повалил парня на землю и наступил ему на грудь ботинком. Крикнул что-то сидевшим у костра боевикам, те загоготали, заулюкали. Черный Абрек, схватив сержанта за волосы, задрал ему голову и медленно, словно пилой, стал резать кинжалом горло. Колька закричал, отчаянно задергался, пытаясь вырваться. На землю брызнула струя темной крови. Сержант захрипел, засучил ногами. Трофимов, не выдержав, кинулся на палача, но тот уловил краем глаза его движение и, сделав молниеносный выпад, ударил рукояткой кинжала Трофимова в лоб. Из рассеченного лба кровь залила лицо. Трофимов сделал попытку подняться на ноги, но последовал еще удар, на этот раз тяжелым армейским ботинком в скулу. Неприятно хрустнуло. Рот наполнился сладковатой жижей и зубным крошевом. Трофимов, застонав от боли и бессилья, рухнул на колени на забрызганный кровью снег перед пещерой…

– Ты следующий! – сказал, презрительно улыбаясь, Ваха, пиная отрезанную голову, как футбольный мяч, к ногам гогочущих у костра зрителей и вытирая клинок о спину Трофимова.

– А потом ты! – Ваха резко обернулся и ткнул кинжалом в сторону побледневшего как смерть «омоновца», который на свою беду подошел в этот момент с охапкой дров и был свидетелем страшной сцены.

Но следующим Алексею стать не довелось. Волею судьбы через пару дней его обменяли на какого-то важного «духа» по имени Расул. Рано утром ему завязали глаза, посадили в бежевую «Ниву» и отвезли под Гехи-Чу, где на развилке дорог их уже ждал «уазик» с вооруженными людьми в черных масках и пленным боевиком. Потом были: госпиталь, утомительные, выводящие его из себя беседы с «фээсбэшниками», несколько неприятных поездок в Ростов на опознание погибших военнослужащих, после которых он возвращался сам не свой. После санатория под Москвой, где проходил реабилитацию, он вернулся в родную часть. Контракт не продлевал. Уволился. Развелся. Он стал совершенно другим человеком. Война и плен изменили его. Катя, жена его, измучилась с ним. Похудела, осунулась. Стала похожа на тень. Она так и не смогла найти тропку к прежнему своему любимому, ей так и не удалось вырвать его из когтей мрачных воспоминаний, невозможно было свыкнуться с его зловещим молчанием, депрессией, частыми срывами, драками и запоями. Не было недели, чтобы он не являлся домой с разбитой в пьяных потасовках физиономией. Его каменное, все в шрамах, лицо и неподвижные мертвые глаза вселяли в душу молодой женщины ужас. Она не выдержала такой жизни. Ушла, забрав трехлетнюю дочку. Перекантовавшись на гражданке около года, сменив не один десяток рабочих мест, Алексей через верного друга, занимавшего пост в силовом ведомстве, оказался в СОБРе. Здесь он сразу почувствовал, что его душа наконец-то обрела относительный, если можно так сказать, покой. Каждый выезд на операции, будь то освобождение заложников, захват наркодельцов или разборки мафиозных структур, был для него настоящим праздником. Он преображался на глазах. Улыбался, отпускал прикольные шуточки, словно из рога изобилия сыпал цитатами великих мудрецов, за что за ним закрепилось прозвище «Конфуций». Товарищи по оружию привыкли к резким переменам в его настроении. Их это нисколько не удивляло. Многие из них прошли через «горячие точки», и у некоторых были аналогичные проблемы, было свое, особое, отношение ко всему в жизни.