Падение путеводной звезды - Всеволод Бобровский

чистого сердца, что люди желают только добра, однако словами тут не помочь.

Дядя был сухорукий, и на фронте от него не стало бы никакого проку. Он писал

заметки для нашей газеты, что-то вроде хроники чрезвычайных происшествий, но и от

этого пользы было мало – маленький городок, в котором всякое сколько-нибудь громкое

событие тут же передавалось из уст в уста, в новостном разделе не нуждался. Еще до

выхода утренней газеты, свежей, влажной от непросохшей краски, словно от росы, все

городские новости были перетерты и перемолоты базарными старухами, большеглазыми

юными сплетницами и любопытными мальчишками. Трамвай сошел с рельс. Загорелась

скобяная лавка. Двое грабителей вскрыли загородный дом бургомистра. Дядя не поспевал

за информационной волной, и платили ему мало.

Дядя был мамин брат, и дедушка с бабушкой жили вместе с ним в скромном

домишке на краю города. Я навещал их по выходным. Дед уже совсем не мог ходить,

бабушка, охая и скрипя непослушными старыми костями, обхаживала его, готовила

жидкие супы и гусиный паштет, кормила наглых птиц и последнюю выжившую буренку,

чисто мыла полы серыми тряпками, а дядя тем временем писал свои заметки, изредка

прерываясь на несложные хозяйственные дела – носил воду или ездил на трамвае в город

купить картошки и рыбы в базарный день.

Родителей отца мы не знали. Он не говорил о них. Однажды, когда я был еще

совсем маленьким, мой брат спросил у него за ужином в Иванов день:

– А где другие бабушка с дедушкой?

Отец помрачнел, крякнул и пробормотал что-то невнятное. А мама дернула брата за

рукав и шепнула ему на ухо – достаточно громко для того, чтобы я расслышал:

– Папе неприятно об этом вспоминать. Не спрашивай больше.

Брат пожал плечами и принялся за маринованную селедку.

С тех пор мама умерла, отец ушел на фронт и я уже отчаялся узнать что-либо о

своей другой семье.

А тем временем война подступала все ближе. Я слышал рокот снарядов и хлопки

картечи за горным перевалом, видел, как взмывает в ночную синеву алое лезвие

сигнальной ракеты, как тревожно рвет небо прожектор на эсминце, охраняющем

береговую линию. Я ждал и боялся. К тому же наш городок паниковал вовсю. С базарных

прилавков сметали пшенную крупу и смалец, запасались свечами, спичками и тугими

конопляными веревками, разбирали сахар, соль, тягучее как смоль домашнее вино,

мешками таскали древесный уголь и отруби для свиней. Помню, как двое худых стариков

передрались из-за последней пачки табака. Сестра закатывала в банки полузрелые

помидоры, сушила горные травы пучками, развесив бельевые веревки по кухне. Однажды

вечером возвратилась домой в сопровождении беснующихся дворовых псов. Она принесла

с рынка ведро бескостной, струхлившейся селедки. Полночи я вертел ручку мясорубки,

перемалывая рыбное филе в форшмак.

Тревожные вести выкрикивал газетчик, пробегая утром по нашей тихой улице:

– Враг все ближе! Враг на подступах! Не исключена эвакуация!

Нам советовали ночевать на первом этаже и при малейшей опасности спускаться в

подпол. Я снес большую часть наших пожитков в дровяной сарай и повесил на него

внушительный замок – чтобы никто не унес раньше времени. Дом опустел, только мебель

осталась на своих местах да картины, что написала мама, все еще украшали стены.

Отцовское завещание в серой папке, скрепленной синей сургучной печатью, все его

бумаги и наши с сестрой документы лежали на дне одной холщовой сумки, а скромные

фамильные драгоценности – два обручальных кольца, мамина недорогая брошь да пара

сережек с тусклыми жемчужинами – прятались в подкладке другой. Свой игрушечный

револьвер я на всякий случай тоже сложил в котомку. Было смешно и неловко – все-таки

давно уже не ребенок, но зачем-то я все же оставил любимый подарок при себе.

Вскоре началась эвакуация. Сперва пришло письмо от отца, в котором он просил

нас ничего не бояться, обещал, что через пару месяцев война закончится, он вернется и все

будет как прежде, а еще предупредил о том, что мы, скорее всего, в ближайшее время

станем полуголодными и нищими, и мы должны быть к этому готовы, никто в этом не

виноват, нужно для начала расправиться с врагом, а там уже и жизнь налаживать.

Но с врагом расправиться никак не могли. Он оказывался сильнее. На всех фронтах

он наступал, и вскоре наш мирный, защищенный, казалось, неприступными скалами и

бушующим морем городок эвакуировали. В предрассветный час заныла тревожная сирена,

взволнованно зазвонили колокола и улицы наполнились непривычным для маленьких

городов гулом машин, гомоном и криками. Сгребали пожитки в кучи, оставляли ненужное

у дороги. Многие плакали. Невыспавшиеся конвоиры-новобранцы в плохо отутюженной,

мешковатой форме грузили тюки и коробы в зеленые грузовики, выстроившись вдоль

мостовых, а по ним вышагивали строем горожане. Примчался встревоженный дядя. Лицо

его было в порезах, сочилась кровь – брился наспех. Он схватил меня за руку, другой

рукой обхватил наши с сестрой котомки и потащил по главной улице вслед за

грузовиками.

– А где бабушка с дедушкой? – испуганно пролепетал я.

– Остаются, – словно отмахиваясь, бросил дядя. – Бегом, бегом, бегом!

Племянница, жми!

Сестра остановилась у обочины, не давая пройти обалдевшим от страха соседям.

Взгляд ее, до того печальный и безнадежный, наполнился холодом, который можно было

ощутить даже в предутреннем полумраке.

– Я тоже остаюсь, – решительно вымолвила она.

– Что? – возопил дядя. – Куда, дура? Да ты знаешь, что они с тобой сделают?

– Ну и пусть. Я останусь, – твердо повторила сестра.

– Нет, пожалуйста! – взмолился я. – Ну сестричка, ну миленькая! Ну хочешь, я

всегда буду…

– Ты еще ребенок, – сестра горестно качнула головой. – Без бабушки с дедушкой…

не могу. Как ты вообще позволил им остаться? – кинулась она на дядю, словно отрезвев.

– Ты знаешь мамин характер! Ее не переспоришь! – неумело оправдывался он. –

Отец не может идти. Солдаты отказались брать его в машину. Что ж мне, на своем горбу

его тащить? Пойдем скорей!

– Я не могу, не могу! – закричала вдруг сестра.

– А ну пошевеливайтесь! – рявкнули напирающие сзади соседи.

– Я не могу… – она обессилено опустилась на корточки, закрыла руками лицо и

заплакала навзрыд. Дядя ринулся к ней и приговаривал, увещевая:

– Им ничего плохого не сделают… Им немного осталось… Переживут, вот

увидишь, переживут, и не такое переживали… А ты молодая…

– Я остаюсь… – сквозь слезы прошептала она и, сглотнув тяжелый комок в горле,

повторила холодно, звучно, глядя дяде прямо в лицо: – Я остаюсь!

– Ну и дура! – неожиданно злобно ответил он. – Марш, младший! Быстрее!

Но я уже не слушал его.

Я принял твердое решение сбежать, спрятаться где-нибудь в городе и жить

партизаном, защищая дом и своих родных. Поэтому я крепко обнял все еще бьющуюся в

истерике сестру и, подхватив наши вещи, зашагал вслед за дядей, но на первом же

повороте дал деру в закоулки. Слышал я истошные дядины крики, слышал, как солдаты

переговаривались вполголоса о том, что опоздавших ждать не будут, слышал лошадиное

ржание, сирену, рев моторов и приближающиеся залпы орудий. Окольными путями я

вернулся к дому и спрятался в соседском подвале. Сквозь узкую створку я видел, как

занимается рассвет и исчезают звезды, как они тают, наполняя своим изумительным

светом небо нового дня, как самая яркая звезда превращается в солнце, и представлял

себе, что совсем скоро стану настоящим героем, получу медаль и обо мне, может быть,

даже напишут в газете. Тогда все будут мной гордиться – и сестра, и бабушка, и дедушка.

И отец, когда вернется с фронта. И брат, которого я тогда еще считал живым. И она, она

тоже узнает, она подумает: «Какой я была дурой! Кого я променяла на этого обычного

моряка!» И тогда она бросит его, бросит и забудет, прибежит ко мне и полезет со своими

ласками, но я буду холоден, я буду безразличен, как должен быть безразличен всякий, если

его предают.

Так я и задремал на лестнице в подвал, а проснулся от того, что военный в сером

мундире схватил меня под руки. Сперва я решил, что это враги уже берут меня в плен,

стал отчаянно брыкаться, но военный ткнул меня кулаком в бок – и я обмяк.

Присмотревшись, я осознал, что мундир у него наш и надписи на нашивках выполнены

понятным языком.

– Гляди, какой дурак, – сказал военный водителю грузовика, который стоял тут же,