Хэллоуин - Дмитрий Ачасоев

Многие спорят о том, как мы погибли. Одни говорят о гигантском метеорите, другие — о глобальном похолодании, третьи во всем обвиняют вспышку сверхновой. Я много думал об этом, еще будучи инсектом, но сейчас я твердо уверен — это не главное. Нет смысла говорить о причине нашего вымирания, значительно важнее то, что мы существовали. Особенно сейчас, когда на Земле возродился последний из нас. Он помнит все, о чем знали мы: и брачный восторг весенних ночей, и лунные блики на влажной шкуре, и великий раскол континентов, и мышиную возню первых приматов под ногами.

Теплокровным вряд ли было бы приятно узнать, с каким удовольствием мы, как будто случайно, давили их далеких пращуров. И мне нечего больше делать в этой дыре, настало время идти дальше.

В один прекрасный день все умерли, а я пропал без вести. Дело в том, что летом 1973 года наша работа была завершена. Мы наконец-то построили штуку, о которой мечтал Пентагон. Она была хороша всем, за одним исключением: никого, кроме меня, и ничего, кроме своей дурьей прихоти, эта штука не признавала. В первые пять минут полигонных испытаний она заглушила во всей округе радиосвязь, нарезала в лапшу армейских наблюдателей и навсегда заткнула глотку Коху-старшему. Генерала с ласковым голосом эта штука послала от моего имени к черту и расстреляла шрапнелью. В течение последующих двух часов она лязгала, громыхала, плевалась огнем, баловалась с реактивами в лаборатории и пускала ракеты по казармам охраны. В конце концов, она добралась до складов горючего и устроила небольшой фейерверк на зависть любому голливудскому пиротехнику. Когда на объекте «сто семь» не осталось ни одного теплокровного, я поблагодарил ее за услуги. Эта штука тихо отошла в сторонку, блеснула вспышка, волна горячего воздуха прокатилась по вертолетной площадке и мне стало легко и весело. Вертолеты стояли, как новенькие — все, кто пытался к ним добраться, были изрешечены из автоматических пушек моим беспокойным детищем, но на самих машинах я не увидел ни единой царапины. Я выбрал себе темно-зеленый «сикорски» армейского образца (на таких мы воевали во Вьетнаме) и через несколько минут уже держал курс на юго-восток.

«Вообще-то, они сами виноваты, — бормотал я себе, набирая высоту, они ни за что в жизни не отпустили бы меня с объекта, не построй я им эту чертову куклу. И Кох-старший сам виноват — нечего было цепляться ко мне со своими дурацкими замечаниями. И к тому же, какого черта я тратил нервы во Вьетнаме? И, кстати, почему меня не отпустили в Корею, я ведь так хотел!»

Я был сильно взвинчен, но решил не огорчаться по пустякам, тем более, что впереди уже виднелась трава — я подлетал к южной границе пустыни Смоки.

Я посадил вертолет у въезда в первый попавшийся городок. Трансконтинентальное шоссе рассекало его на две одинаковые в скуке и серости части. Над домами дрожало зарево, на улицах было пустынно, без всяких признаков жителей города, которые, наверняка, поголовно заняты потреблением холодного пива. Пейзаж дополнял огромный щит с надписью «Добро пожаловать в Уорм-Спрингс! Славный Уорм-Спрингс!» Признаться, за час пребывания в этой дыре я не нашел в ней ровным счетом ничего славного. В пустой закусочной бутерброды были какие-то пресные, виски не в меру теплый, да и хозяин попался чересчур общительный.

— Вы, никак, большая шишка? — осведомился он, с назойливым интересом оглядывая меня с ног до головы.

— Да, здоровенная, — небрежно бросил я.

— Тогда, может, вы скажете, что заглушило утром телевизор?

— Скажу, — ответил я. — Это вторжение.

— Да ну? — ужаснулся хозяин. — И что же теперь?

— Посмотрим. Ситуация критическая.

— А что, разве тяжело справиться с какими-то краснорожими марсианами?

— С марсианами справились бы, но это не марсиане.

— А кто же это?

— Я.

Я купил у владельца местной автомастерской подержанный «бьюик» и, оставив хозяина закусочной в тягостном недоумении, покинул Уорм-Спрингс. Через несколько часов там уже были армейские кордоны, суетливая национальная гвардия и хмурые фэбээровцы. Пока они соображали, что к чему, пока они разбирались, кого искать, я успел пересечь границу штата. «Бьюик» оказался неплохой машиной, и с каждым часом я удалялся от несчастного объекта на сто с лишним миль.

Было уже темно, когда на обочине я разглядел неподвижный «форд». Присев рядом с ним на корточки, курила женщина. Больше я не разглядел ничего, так как пронесся мимо нее маленьким торнадо. Через несколько секунд я понял, что не мешало бы вернуться, очень не мешало бы вернуться. И я вернулся.

Ее звали Джин. Меня — Рекс, Тайри Рекс.

У нее была холодная кожа, славная холодная кожа, такая же, как и у всех нас. Свой первый рок-н-ролл мы танцевали на просторном заднем сидении ее «форда» той же ночью. Я скрывался от ФБР, Джин от своего мужа. И мы решили поиграть в прятки вместе. Уютный «Хилтон-отель» в Финиксе прекрасное место для наших танцев и замечательное укрытие от симпатичных людей в бежевых плащах, которые ищут некоего Фарвуда, свидетеля и, предположительно, главного виновника Невадской катастрофы. У каждого из них есть жетон агента ФБР, автоматический пистолет и желание пристрелить Фарвуда при первой же встрече. Рано или поздно кому-то из нас не повезет.

Удивительно быстро юркнул в прошлое август; солнце промчалось галопом через точку осеннего равноденствия; красное и желтое заменили в привычной палитре зелень нашего лета. Каждая ночь была длиннее предыдущей, каждый новый дождь все дольше, все злее и злее стучался в наше окно, все меньше и меньше отделяло нас с Джин от расставания. Это ощущение, сперва прозрачное и зыбкое, постепенно обретало четкую структуру, твердело, оформлялось в жестах, словах. Я получил передышку, я был взведен, как хорошая часовая пружина, я был готов сменить шкуру на кожу — и холодная октябрьская ночь окончательно доказала мне это.

В то утро я проснулся и почувствовал, что вымираю. Ужас вымирания был заложен в нас еще тогда, когда первый ящер, сопя и отфыркиваясь, вылез на берег мезозойского моря, и, смакуя сладость чистого воздуха, сам того не желая, осознавал себя как нечто, отдельное от окружающего мира. Вначале были восторг и удовлетворение. Были игра солнца и волн, был хруст вкусных моллюсков, было ожидание встречи с себе подобными — как много они расскажут друг другу! Но солнце постепенно тянулось к горизонту, и вечерний ветер донес запах мертвых хвощей и гниющих папоротников. И ящер, привычный к соленой свежести морской воды и счастливому бездумью, помрачнел, поднял голову и заревел, обращаясь к далекому лесу. Был канун Хэллоуина, стомиллионный год до Рождества Христова.