Половодье - Геннадий Машкин

Антон помедлил с ответом.

— А вдруг Иркой сильно разольется?

— Будешь контачить с нами, не пропадешь! — Гоха одернул куртку, взблеснувшую медными клепками и застежками. — Общий сбор завтра в шесть часов ноль-ноль минут на свалке — с бульдозером, канатами, баграми — у кого что найдется…

Парни зашагали вдоль берега, разгоняя туман литыми плечами.

Антон ощутил холод своей мокрой одежды и передернулся. Заусенец расценил это по-своему.

— Ты не ковряжься! — зашептал он. — Куда против Гохи попрешь?

— А я и не думаю против…

До смерти отца все хорошо было в семье Ковалевых. Павел Максимович считался лучшим плотогоном в своей сплавной конторе. Павел Ковалев мог бы стать и старшим на сплаву, сидеть в иркойской конторе за большим столом и распоряжаться плотовщиками: лесотехнический техникум окончил между сплавными делами. Но молод он был еще, любил тайгу и нравилось ему гонять зыбкие пахучие плоты с верховьев Иркоя.

Антон же зайчишкой бежал на верхнюю перемычку в назначенный день, чтобы встретить отца. Здесь, в начале большой петли Иркоя, был отстойный последний пункт сплавщиков. Посуху до Заливановки рукой подать, а сплавом по воде — полдня ходу. И усталые плотогоны причаливали к берегу в спокойном заливе, чтобы отдохнуть и назавтра осторожно пройти заливановскую петлю, и лихо пристать к причальной стенке сплавной конторы. Позор плотогону, который провел плот через сотню опасностей, но посадил свою связку на местной шивере! Поэтому сплавщики не торопились домой. Они ночевали у костров, подтягивали вязи, подбивали скобы и сами набирались сил для последнего перехода.

Антон издали узнавал горбливую фигуру отца над передним веслом-правилом. Забегал в воду, ловил пеньковый конец с петлей и накидывал его на отшлифованный столбик. Потом попадал в захватистые объятия отца, притирал свою щеку к подбородку отца, не мягче коры.

«Ну, хватит миловаться! — замечал отец. — Давай-ка за дело, сынок!»

Они сносили на берег нехитрый скарб, разводили костер и начинали варить уху из хариусов, которых отец доставал из своего линялого и залатанного рюкзака.

А когда глаза уже не могли отличать искр от звезд, все укладывались спать. Засыпали под хлюпанье и журчание воды у плота.

Поутру отходили от берега с чадящим костерком, ноги окатывало водой из щелей между шевелящимися бревнами. Но утренняя вода была незлой, и парнишке скоро становилось даже приятно от ее щекотки.

Антон стоял у правила, наваливался на рукоять рядом с отцом и пыхтел, как заправский плотогон.

Шивера на самом скруглении Заливановского мыса серебрилась мелкой чешуей. С виду веселая, она была коварнее порогов и прижимов. Здесь все время перегоняло по дну песок, намывало целые подводные барханы и водило стрежень. Надо было издалека уследить за ходом течения и вывести связку вовремя на стремнину, иначе растеряешь плот у самого затона, а с ним и трудный заработок.

А улыбнуться плотогоны позволяли себе только на берегу, когда прикручивали концы к причальным стоякам. Тогда отец взваливал на спину рюкзак с таежными гостинцами и говорил с долгим выдохом: «Ну, теперь кончили дело — гуляй смело!» И они шли домой по тянучим улицам Заливановки.

Мать, завидев их, начинала метаться по квартире, точно ее Паша отсутствовал не какую-нибудь неделю, а целый год. Дед Федор солидно уставлял стол закусками да бутылками. Потом приходили соседи, начинался праздничный обед и разговоры. Хозяина расспрашивали про сплавные дела, и тот охотно рассказывал про то, как их с новичком-напарником чуть не затянуло в мелкую протоку, как сломалось кормовое правило напротив деревни Поты, или как видели переплывающего Иркой сохатого.

«С каждым разом неприятностей все больше, — прибавлял отец, сгоняя брови в одну темную тучку. — Перепады воды большие, вот беда… Тайгу прорубают всяко-разно. От этого паводки все яростней… До большой беды недолго…»

Мать умоляла своего Пашу бросить опасное дело, а Антон теребил отца, требуя: «Возьми меня, пап, на следующий плот!»

Отец обещал взять, если сын хорошо закончит седьмой класс. Но не получилось: седьмой-то класс Антон закончил, да отец не вернулся из очередного сплава.

Иркой зализал все следы Павла Максимовича Ковалева в своем коварном русле. Лишь линялый рюкзак найден был уже после в Ангаре…

Три года мать горевала, а сейчас — или это только казалось Антону? — стала оттаивать. Случилось это после налета Ивана Бульдозериста на барак.

Сначала в барак заскочил Заусенец и почему-то бросился к ним в квартиру.

— Нина Федоровна, — закричал он с порога, — спасите!

Ни хозяйка, ни дед, ни Антон не успели опомниться, как по коридору разнесся топот Ивана Иванова, или Бульдозериста. Тот кинулся сначала к соседке Моте, рванул ее дверь так, что затрясся весь барак.

— Где Колька? — раздался рык, усиленный длинным пустым коридором. — Где мой сын, Мотя? У кого спрятался?

— Надо карты раскинуть, золотой, — пробовала отговориться хитрая баба. — Прикрой дверь, Ванечка, присядь, а я раскину картишки, мой дорогой…

— Даю на карты две минуты! — проговорил Иван. — Не покажут — все двери разнесу к чертовой матери!

— Зачем же всем людям вред такой приносить, — по-цыгански запричитала Мотя. — Из-за одного человека… Вот метнем вальта червонного, и покажет он путь, Иванушка…

— Ну! — прикрикнул Иван. — Где?

— У тебя за спиной, дорогуша! — указала Мотя. — Мою-то дверь оставь, возьмись за ту, что напротив. Только не трогай дите. А я тебе интерес нагадаю! Какие виды имеет на тебя наш драгоценный Зав с мечтой про механизацию…

Завом именовали Тимофея Веревкина, ведающего конным двором.

Иван рявкнул и протопал к противоположной двери. Распахнул ее и оглушил всех басом:

— Я этому дитю устрою капремонт! Думает, матери нет, так все можно!

Заусенец шмыгнул из кухни в комнату, забился за стеллаж, перегораживающий комнату. Глухой дед ничего не понял, но забеспокоился. Антон схватил кочергу. Только мать осталась спокойной.

— Здравствуй, Ваня! — сказала она.

Бульдозерист остановился, будто налетел на бетонную опору.

— Мое почтение, Нина Федоровна.

— Куда торопишься, Ваня?

— За своим обалдуем, всыпать ему!

— Это за что же?

— За двойки!

— А сам ты двоек не получал?

— Я?! — набычился Иван. — До ученья ли было… При той голодухе!

— Оставь парня в покое, — попросила хозяйка, — пусть живет, как ты его приспособил.

— Да я… Я чего?.. — поостыл Иван. — Пускай садится на бульдозер. — И, помявшись, достал из кармана поллитровку. — За Павла твоего, за Надюху мою… Разреши?

Дед, увидев бутылку, заулыбался, но дочь оборвала его радость.

— В другой раз, когда по-человечески придешь, — сказала она Ивану. — И мальчишку не трогай. Ладно?

— Ладно… Понял я, Нина, кого не хватает моему Заусенцу… Ну, до свиданьица.

Заусенец не сразу ушел от них, не поверил отцу, считая, что тот прячется за дверью. Пришлось Антону провожать паренька. Так они и сдружились. Заусенец стал приходить в барак. И отец за ним потянулся… Слух пошел о сватовстве Ивана…

Но главное — история с Лаской.

Это было в прошлом году.

На конном дворе оставалось всего две лошади. И вот спокойный трудяга, рыжехвостый Звездач, разодрал себе ногу на свалке. Конюх Степанцов выпряг его из телеги, привел к колодцу, и они со Свальщиком — соседом и начальником над хламом — стали промывать Звездачу ногу. Кровь не унималась, окрашивала воду, и скоро натекла красная лужа. Тогда Степанцов зажал порез широкой своей ладонью. А Свальщик протянул ему кусок мешковины. Конюх быстро наложил тряпку на рану и стал заматывать ее мешковиной. Но та сразу же пропиталась кровью.

— Никакого порядку у тебя на свалке, Ефим! — ворчал Степанцов, и единственный глаз конюха сердито поблескивал. — Железки везде разбросаны, проволока на дороге… И черт ногу сломает!

— Господь с тобой, Егорушка, — отвечал Свальщик, по-сомьи шевеля усами. — Дорога у меня всегда чистая… Тут уж как бог даст… Можно и на чистом месте занозиться.

— На чистом месте! — возмущался Степанцов. — Надо слоями мусор складывать, чтоб железо перекрывать кусками асфальту, к примеру… Слоями, а не кучами! — заметив идущего к ним Зава, Степанцов загрохотал на полную мощность: — Этак мы кажный день будем напарываться! Потом загноение, и лошади конец! Это сколько же потребуется лошадей?!

Свальщик, не отвечая, мигал седыми ресницами, а Зав горестно перекривил губы и склонился над раненой ногой Звездача.

— Пора списывать лошадей, — заметил он, — тогда быстрее мусоровозы дадут.

Антон был тут же, все видел и слышал, молчал, переживая за Звездача, но теперь не выдержал.

— Как списывать? — спросил он. — Хотите оставить Ласку одну?