Златая цепь времен - Валентин Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Валентин Иванов чувствовал себя одинаково вольно и в стихии живого общения, и в письмах-беседах. Он оставил большое эпистолярное наследие — явление нечастое в наш век телеграмм, телефонных разговоров и устойчивой нелюбви к переписке.
Ему писали из Сибири, Дальнего Востока, из глухих российских глубинок, писали люди разных возрастов и неожиданных профессий. Всех их, незнакомых, далеких друг от друга, сблизили книги Валентина Иванова о Руси, послужившие поводом для глубоких размышлений. Таким же поводом, открывающим простор для живой мысли, оказываются и письма Валентина Иванова, публикуемые в сборнике «Златая цепь времен».
Близки к письмам по своей форме и своей наполненностью мысли вошедшие в сборник рецензии. Валентин Дмитриевич не считал себя рецензентом и не писал рецензий в общепринятом виде. Откликаясь на просьбу одного из издательств, он так определил свой взгляд на внутреннее рецензирование: «Пытаюсь поделиться с Вами некоторыми мыслями, которые возникли у меня, вернее, оформились за время, в течение которого я сам занимался писанием исторических книг». И щедро делился ими.
Отдельные имена авторов рецензируемых произведений скрыты за инициалами. Этому есть свои обоснования. Время показало, что не все из упомянутых авторов стали писателями. И не все рукописи превратились в книги. А те, что увидели свет, после исправлений и доработок выглядят иначе, чем в тот момент, когда была написана рецензия.
В то же время внутренние рецензии Валентина Иванова и его письма с нераскрытыми именами имеют право на самостоятельное существование, независимо от того, кому они адресованы, так как по существу представляют собой литературные эссе.
Материалы сборника «Златая цепь времен» разнообразны по своему содержанию и жанру. Но, собранные вместе, они служат единой цели: показать богатство духовного мира писателя, круг его значительных забот и интересов. В какой-то степени это его биография, написанная с предельной открытостью, доверием к читателю, искренне и честно.
В. Путилина
ПОЛНОМОЧНЫЙ ПОСОЛ РОССИИ
Загадка: голода-жажды им не утолишь, ноги не обуешь, тела не укроешь, дома из него не поставишь. Оно не сталь, без которой нельзя ступить шагу. Оно не золото, на которое берут сталь, да и не все ль на свете из нужного, из полезного, без чего обойтись человеку нельзя. Оно без пользы, но перед ним люди преклоняются больше, чем перед золотом, и покоряет оно пуще стали.
Ответ: искусство.
Даже само это слово трудное, в своих корнях до удивления многозначное. Коснемся одного из них — по старому русскому языку искус обозначает испытание: вкусить, кусать — пробовать на зуб, то есть проверить, выверить самому. Выверить — познать правильно, не впадая в искушение ложной дороги, не соблазняясь обманным качеством. О своих простых, житейских делах наши отцы скромно молились: «И не введи нас в искушение». Однако ж нигде, как в искусстве, трудно совершение, и часты, и тяжки ошибки, и трудней всего поправимы. Наши отцы говорили: «Искусство пользует душу». И молитвы об искушеньях в искусстве не сложили, слов не нашли — тайнодействие здесь совершается прямо душой, всей душой, наедине.
Повторим, что искусство бесполезно — житейского, практического значения оно не имеет. Но с такой же очевидностью мы видим, как все нужное, полезное, без чего сегодня шагу не ступишь, проваливается в небытие. Золотые монеты истираются, теряются, становятся достояньем музейных витрин, где соседствуют с обломками стали, — напоминание о рухнувших на наших глазах царствах и распавшихся империях.
Тысячи три лет тому назад по берегам Эгейского моря бродил певец — сказитель Гомер. О нем самом мы не знаем ничего сколько-нибудь достоверного, кроме, пожалуй, того, что никаким саном он облачен не был, должностей не занимал и все свое достоянье носил на себе.
Через полторы тысячи лет, — на середине расстояния по времени между Гомером и нами, — когда изменились не только общественные уклады и явились новые государства, но когда были похоронены и старые боги, воспетые Гомером, пожар погубил государственное книгохранилище Византии. Историк-современник счел необходимым особо упомянуть о гибели в огне Гомеровых поэм, написанных на цельной коже гигантской змеи.
Сегодня только специалист по древней истории назовет общественный строй, при котором жил Гомер. И не так уж многие из нас способны увлечься чтеньем «Илиады» и «Одиссеи». Но каждый знает — коль выдернуть Гомера из фундамента нашей культуры, все здание даст трещину от низа до верха.
А кто назовет имена правящих, имена и дела тех великих, могущественных, богатых, кто в годы жизни Гомера распоряжался сталью и золотом и кто мог бы по случайной прихоти раздавить поэта, как муравья? Никто!..
Ржавеет золото, и истлевает сталь.
Крошится мрамор, к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль,
И долговечней — Царственное Слово…
(А. Ахматова)
Мы не знаем имени русского, сотворившего «Слово о полку Игореве». Но как странно и необратимо потускнело б наше прошлое — и мы вместе с ним! — не скажи он своего «Слова».
Мы ничего не знаем о поэте, сложившем миф об Орфее-певце, на звуки голоса которого из лесов выходили хищные звери и ласкались к нему. Но как близок и понятен этот поэт всем, знавшим нашего русского Орфея!
Вечером двенадцатого апреля 1938 года замечательная французская актриса Сорель, упав на колени, обратилась со сцены к зрителям:
— Сегодня мы потеряли величайшего артиста нашей эпохи!
Восемнадцатого апреля было необычайно холодно для Парижа. Шел второй день католической пасхи, когда парижане привыкли покидать город. Но тысячи, тысячи и тысячи их с утра собирались и на авеню Эйлау, у квартиры усопшего, и на улице Дарю — к зданию русской церкви, и у Большой Оперы, и на кладбище Батиньоль.
Гроб выносят Борис Шаляпин, сын покойного, И. Мозжухин, Г. Хмара, С. Лифарь… Цветы из теплиц и скромные букетики. Венки от министров, от обществ, и просто. На лентах: «Величайшему артисту века», «Национальной русской славе», «Русскому гению»… И другое, подобное.
Море обнаженных голов под ледяным ветром. Из храма звучит напутствие: «За все то духовное наследие, что он нам оставил, за прославление русского имени — за все это низкий ему поклон от всех нас и вечная молитвенная память».
В центре Парижа все движение остановлено. На тротуарах шпалеры людей с обнаженными головами в молчании провожают глазами погребальное шествие. У здания Большой Оперы ждет весь культурный Париж. Открывают двери колесницы, и два русских соединенных хора исполняют трижды «Вечную память».
На кладбище место было выбрано им самим. В открытую могилу его жена и дети бросают горсти сбереженной в семье псковской земли. За ними никому не известные русские люди идут и идут длинной чередой. И каждый делится с ним припасенным для себя, отсыпая в могилу из раскрытого мешочка долю священной для него и для нас родной земли. Речи сквозь слезы. И слезы без речей… Духовное наследие. Царственное Слово.
Нашей так часто поспешно-жестокой, так слишком часто грубой и беспощадной технике да простится немалое за то, что она почти сохранила, а кусочками и вполне сберегла Слово Федора Ивановича Шаляпина. Но что он сам рассказывал о себе и хотел сказать о своем Слове обычными, простыми, нашими словами?
Его часто задевали, ибо ему слишком завидовали иные мелкие люди, и он, обижаясь, отбивался. Его оскорбляли нагло и грубо, и он бранился. Его оскорбляли тонко — вкрадчивой лестью, — и он поддавался. Что ж, ведь он для себя самого был обыденным, обыкновенным, как все. Вспомните: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…»
Леонид Андреев писал о Шаляпине: «Здесь начинается область великой тайны — здесь господствует гений».
Сам Шаляпин вспоминает о своем первом детском ощущении от театра: «То, главным образом, было чудесно, что знакомые слова издавали незнакомый аромат».
Где это произошло? В базарном театрике он вопреки, казалось бы, всему сумел почувствовать прикосновение Искусства.
В разное время и по разному поводу он говорил:
«Само понятие о пределе в искусстве мне кажется абсурдным. В минуты величайшего торжества в такой даже роли, как Борис Годунов, я чувствую себя только на пороге каких-то таинственных и недостижимых покоев».
«В своей душе я ношу образ Мефистофеля, который мне так и не удалось воплотить. В сравнении с этим мечтаемым образом — тот, который я создаю, для меня не больше, чем зубная боль».
«…Но от цели — совершенства — я был очень далек. К цели я не переставал двигаться всю жизнь и очень искренне думаю, что она так же далека от меня теперь, как была далека тогда. Пути совершенства, как пути к звездам; они измеряются далями, человеческому уму непостижимыми».
