Первая любовь, последние почести - Иэн Макьюен

Был только один способ убедить Адриана оставить нас в покое. Он не выносил, когда мы с Сесиль касались друг друга, его это ранило, вызывало физическое отвращение. Видя, как один из нас идет по комнате навстречу другому, он молча молил, бросался наперерез, надеясь, что мы переключимся на новую игру. Он неистово передразнивал нас в последней отчаянной попытке показать, до чего мы нелепы. Потом терпение его иссякало, и он бросался вон, расстреливая автоматной очередью немецких солдат и юных влюбленных на лестнице.

Но мы с Сесиль прикасались друг к другу все реже, каждый по-своему этого избегал. Не то чтобы страсть пошла на убыль, нам по-прежнему было хорошо вдвоем, но обстановка не способствовала. Сама комната. Мы больше не жили на четвертом этаже отдельно от всех, свежий ветер не дул в окно, один лишь тягучий зной, поднимавшийся от набережной и дохлых медуз, и полчища мух, злых серых слепней, отыскивавших подмышки и свирепо жаливших, домашних мух, вившихся тучами над едой. Волосы у нас отросли, стали сальными, лезли в глаза. Еда, которую мы покупали, раскисала и имела привкус реки. Мы перестали закидывать матрас на стол, на полу теперь казалось прохладнее, но пол был покрыт слоем склизкого речного песка, от которого никак не удавалось избавиться. Сесиль надоели пластинки, а ее парша распространилась на вторую ступню, и запах был соответствующий. В комнате и без того воняло. Мы не говорили про переезд, потому что вообще ни о чем не говорили. Теперь поскребывание за стеной будило нас каждую ночь, стало громче и настойчивей. Когда мы занимались любовью, оно стихало, точно там прислушивались. Мы почти не занимались любовью, и повсюду был мусор, молочные бутылки, которые никто не хотел выносить, серый прогорклый сыр, обертки от масла, баночки из-под йогурта, протухшая салями. И среди всего этого Адриан, демонстрирующий, как он умеет делать колесо, цокающий, строчащий из автомата, нападающий на сестру. Я пробовал сочинять стихи про свои видения, про существо в животе Сесиль, но не знал, с чего начать, и бросал, не записав даже первой строчки. Вместо этого шел гулять по насыпи вдоль реки, углубляясь в норфолкскую пастораль унылых свекольных полей, телеграфных столбов и стандартно серого неба. У меня остались недоделанными две ловушки, я каждый день силой усаживал себя за них. Но в душе мечтал бросить, не верил, что угри станут туда заплывать, да и кому это нужно, не лучше ли им остаться непотревоженными на прохладном илистом дне реки. И все-таки не бросал, потому что отец Сесиль тоже готовился, потому что хотел оправдать потраченные деньги и время, потому что затея сдвинулась с мертвой точки и, пусть вяло, пусть ненадежно, катилась теперь сама, и остановить ее я был так же не в силах, как вынести молочные бутылки из комнаты.

Потом Сесиль нашла работу, и я вдруг увидел, что мы ничем не отличаемся от других, у всех были комнаты, дома, работа, карьера, все так жили, только комнаты чище, работа лучше, а мы кое-как сводили концы с концами. Работа Сесиль была в одном из фабричных зданий с глухими стенами на другой стороне реки, там консервировали овощи и фрукты. От нее требовалось по десять часов в день сидеть в гуле машин перед ползущей лентой конвейера, не отвлекаться на разговоры и выбирать гнилую морковь, чтобы она не попала в консервы. В конце первого дня Сесиль пришла домой в бело-розовом нейлоновом плащике и розовом берете. Я сказал: «Почему ты не разденешься?» Сесиль пожала плечами. Ей было все равно, скучать ли в комнате, скучать ли на фабрике, где из динамиков, прикрученных к стальным балкам, орало «Радио-1», где четыреста женщин полуслушали, полудремали, пока их руки двигались взад-вперед, точно механические челноки. На второй день я сел на паром и переехал на тот берег, чтобы встретить Сесиль у ворот фабрики. Из крошечной обитой жестью двери в огромной глухой стене вышло несколько женщин, и на всей фабрике завыла сирена. Открылись другие крошечные двери, и из них повалили, устремляясь к воротам, сотни женщин в бело-розовых нейлоновых плащах и беретах. Я стоял на небольшом возвышении, стараясь высмотреть Сесиль, это вдруг сделалось крайне важно. Мне почудилось, что если не отыщу ее в этом шуршащем нейлоновом потоке, то потеряю навсегда, и сам потеряюсь, и значит все у нас было напрасно. Приближаясь к воротам, поток густел и убыстрялся. Одни почти бежали с тем особым неисправимым скосом ног, которому женщин учат с детства, другие просто ускоряли шаг. Позже я выяснил, что они спешили домой, чтобы приготовить ужин семьям, выиграть лишнюю минуту для домашних дел. Опоздавшие к следующей смене вынуждены были пробиваться против течения. Сесиль я не отыскал, и меня охватил ужас, я выкрикнул ее имя, Сесиль, Сесиль, но слова потонули в топоте сотен ног. Две женщины средних лет, остановившиеся прикурить, презрительно усмехнулись: «Сам соси». Я пошел домой длинной дорогой, через мост, и решил, что не скажу Сесиль про то, как ждал ее у фабрики, иначе придется объяснять свой испуг, а я не знал, как. Она сидела на кровати, когда я вошел, на ней был нейлоновый плащ. Берет лежал на полу. «Может, разденешься?» — сказал я. Она сказала: «Это ты там стоял у фабрики?» Я кивнул. «Почему ты меня не окликнула, если видела?» Сесиль отвернулась и легла лицом вниз на кровать. Плащ был в пятнах, от него пахло машинным маслом и землей. «Чертегозна, — сказала она в подушку. — Не сообразила. Совсем не соображаю после смены». Ее слова прозвучали как последний вздох умирающего, я окинул комнату взглядом и замолчал.

Через два дня, в субботу, я купил два кило тугих, как резина, сочившихся кровью коровьих легких для наживки. Вечером мы разложили их по ловушкам и во время отлива выехали на лодке на середину реки опустить ловушки на дно. Все семь мест пометили буйками. В четыре утра в воскресенье меня разбудил отец Сесиль, и мы отправились на его грузовичке туда, где оставили лодку. Нам не терпелось подплыть к буйкам, поднять ловушки, посмотреть, сколько там угрей, понять, имеет ли смысл наделать больше ловушек, чтобы в них попалось больше угрей, которых мы будем раз в неделю возить на рынок в Биллингсгейт, ждет ли нас богатство? Утро было унылым и ветреным, я ничего не предвкушал, чувствовал только усталость и непрекращающуюся эрекцию. Полудремал, согретый печкой грузовичка. Ночью я почти не спал, слушая поскребывание за стеной. Один раз даже встал и постучал по плинтусу ложкой. Поскребывание прервалось, потом снова возобновилось. Сомнений не оставалось: кто-то пытается пролезть в комнату. Отец Сесиль сел на весла, я стал высматривать буйки. Разглядеть их оказалось труднее, чем мы думали, они не белели над водой, а проступали из темноты едва различимыми силуэтами. Первый мы нашли через двадцать минут. Потянув за него, я поразился, как быстро чистая белая веревка из магазина стала такой же, как все остальные веревки у реки, бурой, с налипшими на нее тонкими водорослями. Ловушка тоже выглядела видавшей виды, неузнаваемой, не верилось, что ее сделал один из нас. Внутри были два краба и большой угорь. Отец Сесиль открыл затворку, вытряхнул крабов в воду, а угря переложил в пластмассовое ведро, лежавшее в лодке. Мы наполнили ловушку свежей порцией коровьих легких и бросили ее за борт. Следующую обнаружили только через пятнадцать минут, в ней было пусто. Потом еще полчаса плавали туда-сюда, но больше ловушек не нашли, к тому времени начался прилив, и продолжать поиск не имело смысла. Мы поменялись местами, и я погреб к берегу.

Мы возвратились в гостиницу, где жил отец Сесиль, и он приготовил завтрак. Говорить про потерянные ловушки не хотелось, мы убеждали сами себя и друг друга, что найдем их во время следующего отлива. Хотя оба знали, что не найдем, что их унесло течением, и я совершенно точно знал, что в жизни больше не сделаю ни одной ловушки. Я также знал, что мой напарник забирает Адриана с собой в короткое путешествие, они уезжали во второй половине дня. Собирались посмотреть на военные аэродромы и надеялись успеть в Имперский военный музей. Мы поели яиц, ветчины и грибов и выпили кофе. Отец Сесиль рассказал про свою новую идею, простую, но сулящую хорошие барыши. Здесь на набережной креветки стоят совсем дешево, а в Брюсселе они очень дорогие. Можно каждую неделю отвозить туда два полных грузовика, он говорил об этом в своей обычной манере, без нажима, по-дружески, и в тот момент план показался мне вполне выполнимым. Я допил кофе. «Что ж, — сказал я, — об этом стоит подумать». Взял ведро с угрем — будет нам с Сесиль обед. Мой напарник сказал, пожимая мне руку, что самый надежный способ умертвить угря — это засыпать его солью. Я пожелал ему хорошо провести время, и мы расстались, всем своим видом убеждая друг друга, что в первый же отлив один из нас возьмет лодку и поедет искать ловушки.

Я не ожидал, что после недели на фабрике Сесиль проснется к моему возвращению, но она сидела на кровати, бледная, обхватив руками колени, и неотрывно смотрела в угол. «Она здесь, — сказала Сесиль. — Вон за той стопкой книг на полу». Я присел на кровать, чтобы снять мокрые ботинки и носки. Мышь? Тебя опять мышь разбудила? Сесиль ответила почти шепотом. Это крыса. Она перебегала комнату, и я успела ее увидеть, это крыса. Я подошел к стопке книг и пнул по ней ногой, и тотчас же она выскочила, сперва я услышал клацанье когтей по половицам, а потом увидел бегущий мохнатый ком вдоль стены, она показалась мне размером с маленькую собаку, крыса, мерзкая тварь, откормленная серая крыса с волочившимся по полу брюхом. Она пронеслась вдоль всей стены и юркнула под комод. «Надо ее прогнать», — простонала Сесиль не своим голосом. Я кивнул, ибо в тот момент не мог ни двинуться, ни заговорить, она была огромна, эта крыса, и она жила с нами все лето, скребла стену в глубокой кристальной тиши, слушала, как мы трахались и как спали, почти член семьи. Я испугался, струсил больше, чем Сесиль, был уверен, что крыса знала о нас столько же, сколько мы о ней, она и сейчас сознавала наше присутствие в комнате, так же, как мы сознавали ее присутствие под комодом. Сесиль хотела что-то сказать, как вдруг с лестницы донеслись знакомые звуки, топот маленьких ног и автоматные очереди. Эти звуки вернули меня к жизни. Адриан был в своем репертуаре, распахнул дверь ударом ноги и впрыгнул, низко пригнувшись, держа воображаемый автомат у бедра. Он осыпал нас градом резких гортанных звуков, мы прижали указательные пальцы к губам, показывая, чтоб замолчал. «Вы убиты, оба», — сказал он и собрался сделать колесо поперек комнаты. Сесиль зашикала и замахала рукой, подзывая его к кровати. «Чего шшш? Совсем, что ли?» Мы показали на комод. «Крыса», — сказали мы. В ту же секунду он был на коленях, всматривался. «Крыса? — выдохнул он. — Фантастика, здоровая какая, ты смотри. Фантастика. Что вы с ней будете делать? Давайте поймаем». Я бросился к камину и схватил кочергу, понял, что возбуждение Адриана вытеснит мой страх, создаст иллюзию, будто под комодом просто жирная крыса, а ее ловля — просто азартная игра. Сесиль опять застонала. «Зачем тебе кочерга?» И я почувствовал, как пальцы сами собой разжались, это не просто крыса, не просто азартная игра, мы оба это знали. Адриан тем временем подзадоривал: «Ага, кочергой ее, кочергой». Адриан помог мне принести книг из другого угла комнаты, мы огородили ими комод, оставив крысе узкий проход посередине. Сесиль не унималась: «Что ты делаешь? Зачем тебе книги?», — но с кровати сойти не рискнула. Зато когда мы покончили с книжной оградой, и я протянул Адриану вешалку, чтобы он начал выгонять ею крысу, Сесиль подскочила ко мне и стала вырывать из рук кочергу. «Отдай», — крикнула она, повисая на моем левом предплечье. В эту секунду крыса шмыгнула в оставленный ей проход между книг, нацелилась прямо на нас, и мне почудилось, что я вижу ее зубы, оскаленные и клацающие. Мы бросились врассыпную, Адриан запрыгнул на стол, Сесиль и я — на кровать. Теперь у всех было время рассмотреть крысу (она задержалась на миг посреди комнаты, но тут же устремилась дальше), оценить, какая она сильная, жирная и проворная, как подрагивает все ее тело, как хвост скользит за ней следом услужливым червем. Она нас знает, мелькнуло в моей голове, она нас хочет. Я не мог себя заставить взглянуть на Сесиль. Занося кочергу и прицеливаясь, слышал, как она завизжала. Кочерга угодила в пол в нескольких сантиметрах от вытянутой крысиной морды. Крыса на ходу развернулась и убежала обратно в проход между книгами. Было слышно, как она царапает пол когтями, устраиваясь под комодом.