И ад следовал за ним - Михаил Любимов

С искренними пожеланиями

Михаил ЛЮБИМОВ

P. S. Вы упрекаете бедного Уилки в пристрастии к эзопову языку и излишней конспирации. Что ж, возможно, в Англии художественный вымысел не может быть положен в основу уголовного обвинения. Однако не забывайте, уважаемый сэр, что время не стерло из памяти Уилки нашумев­шие процессы Даниэля и Синявского, на ко­торых им, увы, инкриминировались высказы­вания героев их собственных литератур­ных произведений.

Что тут удивляться? Мне вполне понятны перестраховка и предусмотри­тельность осужденного разведчика, решив­шего не давать никаких карт ни самому гуманному в мире британскому правосудию, приговорившему его к 30 годам, ни так и не признавшему его Отечеству.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

которая вводит неискушенного читателя в богатый мир героя, летящего в темную ночь на тайное свидание

Большая в Гаммельне тревога.Крыс развелось там — страсть как много.Уже в домах не счесть утрат.Перепугался'' Магистрат……Вдруг волшебник — плут отпетый —Явился, в пестрый плащ одетый,На дивной дудке марш сыгралИ прямо в Везер крыс согнал.

Я выключил телевизор, набросил пид­жак, обозрел из окна темную ночь, в которой только пули свистели по степи, и спустился вниз по лестнице, позванивая ключами от машины. У подъезда под суровым ветром трепетали белый плащ миссис Лейн и ее продрогший сеттер с отвратительной мордой судьи, не устающего выносить смертные при­говоры.

— У вас железная воля, миссис Лейн! Подумать только, в такую тоскливую погоду не пожалеть себя ради этого благородного создания (тут создание, словно почувствовав мое кривляние на котурнах, состроило рожу еще постнее, вызвав не предусмотренное ситуацией воспоминание о предводителе Монастыря, Мане), а я еду ужинать в Сохо, ведь в местных пабах, дай Бог, чтобы раздобыть вечером пару хотдогов, да это и понятно: народ экономит, обжирается овсянкой дома и выбирается за сто ярдов лишь за пинтой пива. Какой смысл держать в пабе горячие блюда? К тому же я люблю итальянские рестораны, не зря ведь во мне горит четвер­тушка итальянской крови, хотя все остальные предки — австралийцы (время от времени не мешает обыгрывать легенду, это полезно для дела и тренирует и без того феноменальную память), и посему день, проведенный без ветчины по–пармски, то бишь дыни с ветчи­ной, похож на муки человека, который с утра не успел почистить зубы и мечтает вечером добраться до щетки[2]. Хорошо, что в тратто­риях цены вполне доступны для скромных тружеников (легенда — всегда легенда, сосе­дей интересует чужой карман, и никто толком не знает доходов на радиофирме почтенного Алекса), хотя, признаюсь, миссис Лейн, ветчина по–пармски — это не главное в жизни (мысль простая и афористичная!). Счастли­вой прогулки, не простудите гордость нашего дома! Разве встретишь такую прелесть даже на лужайках Хемстед Хила? Спокойной ночи, привет вашему мужу, у него уже прошел нас­морк? Мне всегда приятно с вами поговорить, я ему так благодарен за то, что вчера он по­мог завести мне машину — проклятая сы­рость! — у него золотые руки, ему надо от­крыть частную мастерскую, вам бы не поме­шала пара миллионов, миссис Лейн, правда? Хватит и одного? Смех. Аплодисменты. Занавес.

Первый переулок, второй, третий, пово­рот направо, левое колено[3], выезжаем из Хемстеда, два километра по прямой, налево и правое колено, далее прямо к автостраде. На уроках в семинарии за такую грубую про­верку прочистили бы во всех наклонениях, представляю своего грозного дядьку: «По­пытка с ходу выявить «хвост» сразу обнару­живает вашу принадлежность к известной организации!»

На автостраде фиксирую «роверы» 07435 и 24132, впрочем, наружное наблюдение — по–простому наружка — обычно меняет номера. А если серьезно обложили и оборудовали закрытые посты, и пошли не­сколькими бригадами по параллельным, и вставили в машину игрушку–датчик, он же «клоп», и прочее, и прочее, то все равно полная хана — проверяйся хоть сутки. Если ты погорел и петля затягивается, то остается только зайцем бегать вокруг капкана — ни­куда не деться! — или ожидать шапку–неви­димку да ковер–самолет.

«Хвост» — почти всегда конец, финита ля комедия, почти всегда. Бывают, конечно, и случайности — так однажды меня взяла в Веве швейцарская полиция, клюнув на ино­странный номер машины. С тех пор бегу провинциальных мест, где тупые ксенофобы видят в каждом заезжем гангстера и шпиона. Нельзя нашему брату играть с «хвостом», мы же не белая кость, прикрытая дипломатическим паспортом: они, как свободные лор­ды, раскатывают на своих лимузинах с «хвос­тами» и еще предлагают на остановках пиво утомленным сотрудникам наружки, мышкам–норушкам.

Небольшой «форд» резко вывернул из темноты и остановился у бензоколонки, дру­гая машина, полыхая дальними фарами, приближается сзади, карамба, стоп! Вы­скакиваю к автомату за сигаретами, которые не курю, дамочка в спортивной куртке роется в сумке, достает свои гривны, получает пачку и отходит к «форду» 125–11, сзади она вполне ничего, хотя ноги чуть подкачали.

«Мерседес» 767–19 проскочил мимо, ложная тре­вога! Разворачивайся, Алекс, доезжай до бакалеи и дуй на другую авто­страду.

Мышек–норушек вроде бы нет, но в голове учебный фильм ужасов, популярный в семинарии: встречный поток разбегается в боковые улицы, на ходу меняя номера, по­ворачивает на все 180°, пристраивается сзади, по бокам и впереди, блондины пере­крашиваются в брюнетов, бросают под заднее стекло клетчатые кепи, розы и апель­сины, дабы выглядеть гуляющими ковбоями, шоферы наклеивают бороды патриархов или перевоплощаются в юных леди, музыка игра­ет танец с саблями, в кадре — объект слеж­ки, зловещий и неврастеничный, как все ино­странные шпионы. Вот он паркует машину, вытягивает трубочкой губы в любимой «Боже, славь королеву!». Бодро шагают бригады сыска: обнявшиеся две сестрички–шизофренички, старушка — божий одуванчик и пьян­чуга с расстегнутой ширинкой (действие, естественно, разворачивается в Мекленбур­ге). Расслабившийся объект мирно движется к перилам универмага, где в магнитном кон­тейнере таится план уничтожения всех военных баз Мекленбурга, вот он прикоснул­ся к перилам — вспышки, вспышки, вспышки фотоаппаратов! И берут подлеца под белы руки наши молодцы, и тянут, завернув оные за спину, в «черный ворон»… Не дай бог такое!

Правый поворот — до сих пор холодок пробегает по телу при воспоминании об этой альпийской дыре Веве — от страха чуть не выпрыгнуло сердце и дрожали руки, когда разводил костерик в унитазе гостиничного номера.

В окна летели липовый цвет и дурацкие марши из соседнего ресторана, полиция по­вертелась вокруг, проверила подозритель­ного австралийца у портье и бросила к чертовой матери: почему меня зацепили?

Перехожу в другой ряд, набираю ско­рость. В зеркальце — пустая мгла, сворачи­ваю налево, еду на красный (благо на улице ни полицейских, ни собак), еще пару миль, и, если не верить во всевидящее око спутника, в черную магию, в сверхдостижения элек­троники и химии, от которых и блохе не укрыться в Лондоне, то можно бросать ма­шину и двигать по маршруту проверки на своих родимых костылях.

До встречи с Генри еще целый час, с ума сойти, как медленно тянется время! «The inaudible and noiseless foot of Time!»[4], как пи­сал идол моего австралийского папы. Что же скажет Генри? Неужели рыбка сорвалась с крючка? Будет очень обидно, это затянет всю операцию «Бемоль», потребует новых сил…

Нет, Генри настойчив и родился с сере­бряной ложкой во рту, у него не сорвется… А если вдруг ни черта не выйдет и все полетит в тартарары? Центр меня по головке не по­гладит, такое вставит…

И прежде всего старый друг Челюсть, подброшенный фортуной под самый купол Монастыря, уважаемый Николай Иванович, один из главных распорядителей судьбы вла­дельца небольшой фирмы радиотоваров, легкомысленного австралийца Алекса,— ви­димо, зависть к его звезде никогда не вылезет из моих пропитых печенок.

Так и видится он мне в далекой ретро­спекции в виде огромного бесформенного юнца, входящего в кабинет, что выходит окнами на улицу Несостоявшегося Ксендза (весь район дышит этим именем, тут и его памятник, и площадь, чего тут только нет), вот Челюсть входит в развевающихся шта­нинах и мрачном, как вся История, галстуке, открывает дверь и впускает вместе с собою шквалы коварного ветра. «Дуй, ветер, дуй!» — словно кричит король Лир из своего не­бесного угла[5], и ветер отбрасывает оконную раму, звенит стеклами, обходит все углы и выдувает (еще не повесили нитяные сетки) в июльскую жару документ на тонкой бумаге и не просто выдувает, а возносит над пло­щадью и несет в сторону улицы Убиенного Царевича, показывая нижестоящим гриф «Совершенно секретно».