Авдюшин и Егорычев - Константин Ваншенкин

– Оружие!

Николай рванулся к пирамиде, почти на ощупь, как во время учебной тревоги, необъяснимо узнал свою винтовку, схватил, прыгнул на пути, еще под какой-то состав, услышал команду: «Ложись!» – и лег между рельсами на теплые шпалы.

Неотвратимо приближающийся, ужасающий, невыносимый свистяще-воющий звук вдавил его в землю так, что шпалы едва не прогнулись под его грудью.

Последовал новый взрыв, его кинуло волной, ударило плечом и боком о вагонное колесо, но он не чувствовал боли.

– У, суки, у, суки! – повторял он шепотом. Что-то ярко горело – не то состав, не то станция, неизвестно откуда слышались конское ржанье и истерический женский крик. И вдруг среди всего этого явственно донеслась пулеметная очередь. «А ведь стреляет кто-то, – смутно подумал Николай, – не лежит под вагоном, дьявол, а стреляет».

Главный удар пришелся не по их эшелону, а по складам и вокзалу. Потом они тушили пожар, расцепляли и сцепляли вагоны, носили раненых. Ночь была короткая, скоро рассвело. Авдюшин и Мылов, грязные, закопченные, посмотрели друг на друга и ничего не сказали.

Часа через два исправили путь, и эшелон (он стал немного короче) двинулся дальше.

В их роте убитых не было. Был тяжело контужен лейтенант, командир второго взвода.

– Ничего, – заметил Мылов, – отдышится. Пусть спасибо скажет, что не ранен…

Они еще не знали, что это похуже любого ранения.

А в других ротах были и убитые. Был убит, например, один паренек – запевала из пятой роты, которого не все в батальоне знали в лицо, но все знали по голосу.

Поражало, что убиты и ранены не вообще какие-то бойцы, а свои, соседи, «с нашего эшелона».

После обеда быстро выгрузились, прошли маршем километров тридцать и стали рыть окопы в полный профиль. Хорошо, что принесли откуда-то большие лопаты, а то маленькой не управиться бы. Уже молочно забрезжил рассвет, когда Николай кончил копать. Подошел Музыкантов, постоял сверху, спрыгнул в окоп.

– Еще на штык!

Для высокого Музыкантова окоп, конечно, был мелок, и Николай спорить не стал, углубил. Потом замаскировал окоп, обложил бруствер дерном, который нарезал, как и все, за склоном холма, свернул рулоном и, стянув ремнем, принес – и для себя и для умаявшегося Мылова. Потом соскочил в окоп и почти гут же, стоя, задремал. Он так устал, что у него уже не оставалось сил для ожидания и страха.

Все случилось совершенно неожиданно и непонятно. На правом фланге начался огонь – сначала пулеметный, а затем орудийный и, видимо, минометный. Он все время усиливался, перешел в сплошной рев, и все было закрыто пеленой пыли и дыма. Затем наступила тишина, и отчетливый гул моторов, и стрельба, теперь уже только пулеметная. Это продолжалось, вероятно, долго – они не поняли сколько, все молчали, повернув головы направо и прислушиваясь.

Потом и это стихло.

Прошло полчаса, еще больше. Взводный пошел к ротному, но тот был у комбата, вернее сидел и ждал комбата, который был у командира полка.

Приказов никаких не поступало.

В тот день прозвучало страшное слово «окружение».

Лишь ночью они стали отходить и шли долго, а утром после короткого привала двинулись дальше. Шли мелколесьем, без дороги, мешаясь с другими ротами и батальонами, не зная, где соседи, где фронт, где противник.

Шли почти молча, лишь иногда Музыкантов поворачивал рябое лицо и говорил серьезно: «Давай-давай, Авдюшин!» или «Веселей, Мылов!» – и Николай снова смотрел на слегка сутуловатую, такую знакомую спину отделенного. Они были совсем из другого мира, из иных времен, эта спина и этот голос, и, если отвлечься, можно было представить себе, что это маневры, «выход» или что это они идут сейчас на пост. Но лучше было так не отвлекаться.

Остановились, потом залегли.

– Что там?

– Шоссейка.

Стали продвигаться ползком и подтянулись по кустам к самой дороге. И неизвестно каким образом, но всем вдруг стало ясно, что надо перейти эту дорогу, перешагнуть эту черту, что только в этом спасение и что, однако, это не просто.

И в это время так же, как вчера, но только ужасающе близко заревели моторы и несколько танков – а точнее, их было четыре – вышло из-за поворота. Они шли гуськом, друг за другом, и потом разом ударили из пулеметов по кустам так, что зазвенел над головой воздух. Они были совсем близко, и Николай видел их тяжелые башни с белыми крестами, их гусеницы, провисающие вверху. Один танк слегка оскользнулся на булыжнике, и из-под гусениц полетели искры.

Николай лежал на животе, касаясь щекой земли, испытывая страх, унижение и дикую, растущую ярость. «У, суки, у, суки!» – исступленно повторял он про себя, как тогда, во время бомбежки. И еще он с ужасом чувствовал, что никакая сила не заставит его подняться с этой земли.

Танки прошли мимо и стали разворачиваться вдали.

– Встать! Вперед! – крикнул кто-то властно, а до этого казалось, что нельзя даже громко разговаривать.

Николай оттолкнулся ладонями и локтями, поднялся на колени, вскочил на ноги и, держа винтовку сперва в одной руке, а затем наперевес, в несколько прыжков достиг шоссе и мгновенно перемахнул через него, стараясь не отстать от бегущих впереди. В какое-то мгновение он даже оглянулся и увидел, что многие не захотели встать и остались лежать на той стороне. И он удивился, вернее сам перед собой притворился, что удивляется и не знает, почему они остались там. Все это промелькнуло в мозгу молниеносно. Он уже бежал между осинками, проваливаясь, ругаясь – здесь оказалось болото – и стреляя на бегу. Немцы били справа, и он стрелял в том направлении.

Разорвалось несколько мин, они плюхались, поднимая столбы коричневой торфяной жижи.

Противогаз съехал вперед, бил по коленям, и Николай на бегу сбросил его. Краем глаза он заметил, что сбоку кто-то упал, споткнувшись, а потом перед ним появилось рябое, перемазанное болотной гнилью лицо Музыкантова.

– Коля, помоги ему! Быстро!

Николай повернулся и увидел Мылова, лежащего на мху лицом вниз. Он потянул его за плечи, и тот неожиданно легко поднялся и пошел, прихрамывая, держась за плечо Николая.

– Веселей, Мылов! – машинально говорил Николай, не удивляясь тому, как Музыкантов увидел, что Мылов, бегущий сзади, упал, как он узнал, что Мылов жив, и тому, что отделенный назвал его на «ты» и Колей.

Они миновали болото и все шли, бежали и снова шли – уже лесом, настоящим большим лесом, который тянется, наверное, на сотни, а то и на тысячи верст.

Шум боя совсем затих вдали, они вышли на полянку – несколько человек – и опустились на землю.

Они поняли, что вырвались, и неуверенно посмотрели друг на друга: они не знали, нужно гордиться этим или стыдиться этого.

– Ну-ка, спускай штаны! Ага!

На правой ноге Мылова, повыше колена, была сквозная ранка.

– Это тебе осколком зацепило, – сказал Музыкантов. – Ну, ничего, кость цела, заживет…

Он забинтовал ногу.

Из своей роты их было трое, двое из своего батальона, и шестеро совсем незнакомых бойцов.

– Одиннадцать человек!

– Футбольная команда, – хмуро бросил Николай.

– Я буду вратарем, – подхватил Мылов, – бегать не могу, буду в голу стоять.

– Ничего, придется и побегать, – сказал Музыкантов. – Коммунисты есть?

Коммунистов (вместе с ним) было двое, комсомольцев пятеро, остальные несоюзная молодежь.

– Ну что же. – Музыкантов помедлил – Нужно нам решить главное: к своим будем пробиваться или останемся в тылу и организуем партизанский отряд?

Решили – к своим.

– Тогда пошли!

Ночевали в лесу. Огонь разводить не стали, пожевали сухарей, попили воды из ключика. Свалились и заснули после напряжения последних дней мгновенно. Дежурили по очереди. Музыкантов разбудил Николая, как прежде, в караульном помещении, – потряс за плечо: «Авдюшин, подъем!» – посидел с ним минуту и, удостоверясь, что Николай больше не заснет, лег. Николай обошел вокруг спящих, потом сел, прислонившись спиной к сосне и положив винтовку на колени.

Сосны чуть слышно поскрипывали, вершины их, если смотреть прямо вверх, мерно раскачивались, а между ними спокойно и ясно горели звезды. Тихонько стонал во сне Мылов.

А на земле творилось невероятное – земля полосовалась железом и огнем, выворачивалась наизнанку. И гибли, гибли люди – на это уже почти не обращали внимания. И катились на восток наши армии – Николай не знал, остановились они уже или нет.

Он стал думать о доме, о Клаве и сыне Мише, но думал обо всем этом как-то отчужденно. То, что у него где-то там, за лесами-горами, за полями-фронтами, есть дом и жена Клава, с которой он прожил до армии три месяца, и сын Миша, которого он никогда не видел, было настолько странным, и далеким, и недостижимым, что мечтать об этом и не стоило.

Небо над вершинами сосен посветлело, звезды стали совсем бледными.

Николай разбудил белобрысого, испуганно вскинувшегося бойца:

– Подневаль-ка, брат, немного, я вздремну.