Последние месяцы нашей любви - Айван Демински
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я хочу тебя сфотографировать, — вдруг произнёс я то, что уже давно не давало мне покоя.
— Сфотографировать? Ещё никто ни разу не отел меня сфотографировать… Ну, разве что только родители в детстве…
— Это очень странно, — улыбнулся я, прочёсывая её легкие, как свежий снег, волосы, — ты невероятно красива.
— Конечно, я согласна. Постой, я только схожу в душ: я вся в краске.
— Нет, не стоит, — удержал я её, — так будет даже лучше, более художественно. Ну-ка, сядь вот так, нет, постой, повернись в эту сторону, — начал распоряжаться я, доставая фотоаппарат.
Я входил в транс. Передо мной находилось самой прекрасное существо в мире, и она позировало мне. Я создавал нечто гениальное, и мне казалось, что аппарат в моих руках превращается в кисть, создавшую все шедевры живописи, кисть, которую держали такие гении как Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонарроти, Рафаэль Санти. Я касался кнопки спуска с таким же благоговением, с каким они создавали образ Мадонны. А она лежала совсем нагая, измазанная краской, свесив голову с дивана и закинув ноги на его спинку, а над диваном такая подходящая репродукция «Больших купальщиц» Поля Сезанна. И я понял, что это мой magnum opus, моя «Мона Лиза», цель, ради которой стоило жить все эти годы. Она стала моей музой, посланницей небес, неповторимой и прекрасной хранительницей вдохновения. Эмоции переполняли меня, и я, щёлкая затвором, творил, творил, творил…
Наконец, я опустил аппарат и подошёл к ней. Она встала, коснулась меня и расстегнула мою рубашку, а затем прижалось своей небольшой упругой грудью к моей. Мы слились в единое целое, в едином порыве пускаясь в бесконечный танец любви. Я целовал её соски и подтянутый живот, а она обнимала меня своими нежными руками художника. Я входил в неё и чувствовал, как её энергия пробирается в меня. Мы стали целым и неделимым, как инь и янь. Наш секс не был чем-то пошлым и грязным, он был прекрасен и возвышен. Два человека, которые делятся своими телами друг с другом, что может быть восхитительнее!
А потом мы лежали на полу с закрытыми глазами, держась за руки, а пластинка продолжала вертеться и петь, и вертеться, и петь… И нам было так хорошо и свободно, как никогда раньше. И я до сих пор, когда вспоминаю это чувство нежной любви и безмятежности, замираю в благоговении.
— Поднимемся на крышу, — вдруг предложила она.
И мы, не одеваясь, вышли на лестничную клетку. Бетон холодил ступни, но мне было всё равно, ведь сейчас мы чувствовали себя подростками, сбежавшими с уроков и целующимися за школой. Наконец, мы оказались на крыше. Холодный утренний ветер обдал моё тело, и я поёжился. А она, раскинув руки и подняв голову к небу, вздыхала эту прохладу. Это маленькое мгновение свободы, миг, когда ты чувствуешь, что можешь сделать всё, что захочешь, миг, когда ты по-настоящему живёшь, он так редок. Но тогда мы оба чувствовали эту свободу. С какой нежностью я теперь вспоминаю эти мгновенья!
Она уселась на самый край и свесила ноги. Город просыпался. Вдали слышалось гудение машин, загорались огни. Алые полосы рассвета слабо прорезали серый утренний туман. Её светлое обнажённое тело ярко выделялось на фоне городской серости. Она закурила. Медленно пропуская эту серость через лёгкие, она похрипывала.
— Мне кажется, ты много куришь, — заметил я, — твой кашель наверняка связан с этим.
— Не мешай мне наслаждаться жизнью, — ответила она, выпуская в набирающий цвета воздух облако дыма, — мне не так много осталось.
— О чём ты? — насторожился я.
— Знаешь, — начала она из далека, — ты первый человека, которого я полюбила. По-настоящему полюбила. У меня были мужчины и до тебя, но это был только секс и не более того. Отношения на одну ночь, способ расслабиться и зарядиться. Они все были так жалки и приземлены. Ты первый, в ком я почувствовала Человека, — я невольно понял, что она говорит обо мне то, что я сам думал о ней, — такого человека, как я. Мы с тобой очень похожи, это мне и нравится в тебе. Ты необычный. Ты достоин счастья. Но без меня.
Я вздрогнул.
— Ты подарил моей жизни краски. Наполнил её смыслом. Но… мне недолго осталось жить. Не больше года. У меня… рак лёгких. Неоперабельный.
— Почему ты сразу мне этого не сказала? — воскликнул я, — Ты дала мне полюбить себя, зная, что скоро уйдёшь!
— Разве это хоть что-нибудь изменило бы?
Она была права. Ничего. Я обнял её, прижал к себе и спросил:
— Неужели совсем ничего нельзя сделать? Найти хорошего врача, пройти химиотерапию?
— Химиотерапия не спасёт меня. Она сможёт дать мне ещё год жизни, которую и жизнью-то назвать нельзя. Я буду лежать на больничной койке и страдать от беспрерывной тошноты, моля смерть поскорее забрать меня, а ты будешь выносить за мной утку, и каждый раз, подходя ко мне, ты будешь отворачиваться от меня, не находя в себе сил взглянуть на то, во что я превращусь. Последнее своё время на земле я хочу прожить полной жизнью. Ты должен меня понять.
Я её понимал. Будь я на её месте, я поступил бы также. Но мне было тяжело её отпускать.
— Но пока я всё еще с тобой, — продолжала она, будто бы читая мои мысли, — и я хочу, чтобы и ты был со мной всё это время. Я хочу, чтобы ты в последний раз поцеловал меня, когда я буду покидать это мир, где-нибудь в маленьком уютном домике у подножья Альп.
И она заплакала, прижавшись головой к моей груди. А я гладил её прекрасный волосы и тоже плакал.
***
Я приехал в Шамони на неделю позже неё. Она невероятно изменилась с нашей последней встречи. Отражение смерти в её глазах исчезло. Сейчас она была живой как никогда, такой свежей и воодушевлённой, словно бы ещё вся жизнь была у неё впереди, а не один месяц.
— Как я счастлива, что ты, наконец, приехал, — радостно воскликнула она, — здесь так красиво, так замечательно, что я даже рада, что умру именно здесь, а не
