Ералаш - Максим Горький

- Идут! Марфа - идут! Марья, что же ты всё сидишь, а? Ясан, где ж ты? А, господи...

Он весь дрожит, точно лететь собрался, а сзади на него лезет испуганный Ясан и тоже кричит:

- Гирь бул по пуд четыр, бачка, стал - тыри! Куда девал - не снай!

- Бултыри, сталтыри,- орет Устин, топая ногами,- дьяволы! Тыщу лет живете... Прохожий, вот - гляди: тыщу лет живут!

Со двора вышел черный петух, приподнялся на ногах, взмахнул крыльями и возгласил:

- Реку-у...

- Марья, гони его, задавят!

- Гони сам...

- Отчего?

- Что мне - и в праздник отдыху нет?

- Пропаду я с вами!

К перевозу шариками катятся мальчишки, быстро идут девицы, подобрав юбки до колен, в черных башмаках жирной грязи.

- О всепетая мати,- глухо несется с поля; там, над мохнатыми головами людей, сверкает, ослепляя, квадратный кусок золота, весь облеплен солнцем. Впереди иконы едет седобородый урядник верхом на белом коне, обрызганном грязью.

Краснолицая веселая баба звонко кричит:

- Дядя Юстин, на степи, с версту от балки, мертвяк лежит, совсем раскис...

- А ты - ори больше, дура! Наш?

- Не знай...

- Ну - царство небесное, только и всего... О господи, владыка пресвятая... Марь, становись к весам, гляди в оба. Ясан - где сестра?

Тысячная толпа темным валом катится к речке, готовая запрудить ее, лезет на паром, толкаясь и шумя, над нею колеблется икона, реют хоругви и, золотом в куске черной руды, сверкают ризы священников. Марья стоит бок о бок со мною, крестится, вздыхает, шепчет красными губами:

- Милая, сердешная... спаси-помилуй-сохрани... Мати господня...

И деловито говорит мне:

- Постой у весов с Ясаном, постереги, пожалуйста, как бы гири не украли,- я отбегу на минутку на одну...

Икону внесли на паром, он дрогнул и отделился от берега, разукрашенный ярким ситцем, кумачом и золотом.

- Тиш-ше! - кричит урядник, а монахи, толстые, точно караси, стройно поют:

- О всепетая мати...

На реке, вокруг парома, полощутся яркие пятна отражений, по улице мечется, растопырив крылья, черный петух, дородная Марфа сладко распевает:

- Оладышки да пышки, покупай мальчишки, с патокой да медом...

Сзади меня кто-то говорит вполголоса:

- Лежит он вверх грудью, знаш, голова-то по ухи в земле затонула, а рот раззявил,- таково ли страшно,- беда!

- Эй,- кричит Устин, хватая меня за плечо,- где Марья?

- На пароме, кажись.

- На пароме?

Он смотрит из-под ладони на реку и бормочет:

- Ералаш... А посему...

Богомолы тесно окружают телегу, на которой Ясан и Марфа торгуют хлебом, баранками, жареным мясом, оладьями; на дворе за столом люди пьют чай, им служит работница, безмолвно, точно немая, а на улице дудят в дудку слепой старик с ястребиным носом, и поводырь его, черноволосый мальчик, звонко кричит:

Ой, дудка моя,

Ух, я!

Весялуха моя,

Ух, я!

Над землей стоит весенний гул, победно звучат голоса девиц и женщин; задорен смех, бойки прибаутки, благозвонно поют колокола, и надо всем радостно царит пресветлое солнце, родоначальниче людей и богов.

Сияет солнце, как бы внушая ласково:

"Прощается, вам, людишки - земная тварь,- всё прощается,- живите бойко!"

Вечер.

С реки веет холодом; мутноокие туманы вздымаются на полях и белой толпою плывут к селу. Из-за края степи выкатился в небо оранжевый жернов луны, заря играет в зеркалах вешней воды. День промчался на золотом коне, оставив в душе моей сладкое утомление, насытив ее радостями,- я точно в бирюльки наигрался,- хорошо! Сижу во дворе, на телеге, сыт по горло, в меру пьян.

Сутырин разлегся на соломе и говорит похмельно:

- Собираются бить меня мужики, а посему и тебя, наверно, вздуют! Уж спрашивали Степаху, работницу: "Который тут у вас прошение составлял?" Чуешь? Тебе бы, того... уйти от греха, к ночи-то...

Молчу, уходить не хочется.

- Дремлешь?

- Нет.

- Выпить мы с тобой можем, однако же! - хвастается Устин и шмыгает носом.- Лешие, положили мертвеца по эту сторону - перевезли бы на ту. Ему в селе место, около сборной, а не подле меня.

В сыром воздухе тошнотворно пахнет гнилым мясом. На селе девки водят хоровод, ясно слышны задорные слова песни:

А кто вдовушку полюбит

Вечное спасенье!

А кто девушку полюбит

Всем грехам прощенье!

- Ф-фу, - вздыхает Устин, - тяжело мне несколько...

Встретив икону, он немедленно и тяжко напился, отколотил сестру, укравшую из выручки два целковых, задавил черного петуха и уснул, но к вечеру проснулся, как встрепанный, опохмелился и снова беспокоится:

- Марью не видал?

- Нет.

- Врешь!

- Зачем?

- Мало ли зачем! Без вранья не прожить. Человек безо лжи, как петух без перьев,- лысый! Но, подумав, говорит:

- Лысых петухов - не бывает. Сманила меня баба эта, ей-богу! Конешно грех, ну - она вдовая, я - тоже Необыкновенная же до чего! Просто - смерть! А мне, всего-навсеё, сорок девять годов... Хороша баба?

- Хороша!

- То-то вот и оно! Дьявол! На село, видно, улизнула. Тут есть один татарчонок... ноги ему перебить надо!

Он выскочил из телеги, точно уколотый, и побежал со двора к реке, растрепанный, нечесаный, с соломой в волосах. Покурив, я тоже пошел за ним, но он уже колыхался посредине реки, в маленькой лодке, часто размахивая веслами.

У парома, на сырой, плотно утоптанной земле лежал мертвец, высунув из-под рогожи ноги в истоптанных лаптях и огромную, с отвалившимся большим пальцем руку; над ним сидел, покуривая трубку, маленький старичок, с палкой на коленях.

- Не признали - что за человек?

Старик помотал головою, указывая пальцами на свои уши. Глухонемой, видно. Паром - на той стороне, лодок нет,- не попадешь в село!

Я пошел берегом против течения реки, подальше от мертвеца, к остаткам моста, сорванного половодьем, сел на сухое место под кустами, думая о жизни. Забавно жить, и отличное удовольствие - жизнь, когда тебя извне никто не держит за горло, а изнутри ты дружески связан со всем вокруг тебя.

Село шумно ликует; слышно, как двое пьяных налаживаются петь; заливчато и звонко хохочет девица, надрывается гармоника, орут мальчишки. Благодушие до того одолевает, что даже спать хочется.

По реке неумело скользит челнок,- точно длинная, черная рыба извивается вперед хвостом. Тихо булькает весло, опускаясь в масленую воду. Добравшись до берега, шагов на десять выше меня, челнок прячется в кусты, и сквозь шорох голых веток о борта я слышу знакомый голос Марьи:

- Иде загряз по сю пору? Я ждала, ждала...

Кто-то тихонько говорит непонятные слова, и вновь голос женщины:

- У, нехрись! Да постой, не тискай!

Целуются, и так смачно, что, наверно, в селе слышно.

- Ой, Мишенька... Ой, милый, увел бы ты меня куда-нибудь!

"Бедняга",- думаю я о Мустафе, полагая, что Мишенька - это не он, но женщина говорит:

- Хрестись ты, пожалуйста!

- Ныльза!

- А то - пришиби моего-то свинью...

- Гырех пришибать ему...

- Ну, еще... А вот эдак-то, со мной, не грех?

Тихо. Только кусты, колеблемые течением, шуршат о челнок Тяжелая луна, поднявшись на сажень над землей, больше не может и снова опускается к степи, лениво, как Марья.

- Вон Марфа живет же с Ясашкой, а я - хуже ее, что ли? И ты его не хуже.

- Нисява!

- Тебе всё - ничего.

Плеснулась рыба, по звуку - лещ, он всегда шлепается о воду плашмя Паром идет, как будто часть берега оторвалась и островом перегородила Студенец. В селе ударили собаку, она визжит отчаянно и жалобно.

- Кабы извести его, так и Марфа довольна будет, тогда всё хозяйство ей!

- Турма будит, острог тибе!

- Эхма, ведь - как хочешь, а - не доскочишь!..

- Яса-ан,- кричит с парома Сутырин.

В кустах беспокойно завозились, зашептались, а я, повинуясь желанию созорничать, громко говорю:

- Не бойтесь, я его задержу...

- Ух,- испуганно вздыхает женщина, я вижу над кустами белое пятно ее лица.

- Прохожий, ты?

- Я.

- Ой... Господи!

Я иду прочь, но через несколько шагов она догоняет меня и, застегивая на ходу кофту, заправляя под платок волосы, горячо шепчет:

- Ты уж молчи, милый, я тебе за то полтинку дам, молчи, родной, а?.. Ты - молодой, должен понимать, какое это всё... А!..

Уверяю ее, что буду молчать, как мертвец, но говорю:

- Что ж ты, умница, не нашла другого места для эдаких разговоров?

- А ты - не стыди меня,- шепчет баба, прижимаясь ко мне.- Уж, конешно, грешница я... да - сам ты говорил - красивый он! А что татарин - так у нас вон попов сын, доктор, на французинке женат...

- Да я тебе не про это, бог с тобой! А вот уговаривала ты его, чтобы свекра пришибить...

- Да какой он мне свекор, коли у меня мужа-то нет? - угрюмо говорит она и вдруг предлагает просто, как работу:

- А может, ты возьмешься, пристукнешь его? Слушай-ко: чего тебе бояться? Сегодня ты здесь, а завтра - никто не знает где. А я бы тебя уж так-то ли поблагодарила! И он тоже,- он, гляди, богатый! А?

Смотрю в ее милое лицо, размалеванное природой самыми яркими красками, смотрю в синие глаза, большие, выпуклые, точно у куклы. Такая лубочная, но чистая красота, сильная и спокойная, как весенняя земля, нагретая солнцем...