Баши-Ачук - Акакий Церетели

— И в самом деле, откуда столько лесу несет? То и дело всплывают бревна…

— Видно, смыло потоком заготовленный в горах лес, да прямо в реку…

— Должно быть… Но разве некого больше поставить?

— Люди-то есть, как не быть! Да у каждого своя работа, оттого и досадно мне, что пастухи слоняются без дела…

— Дров, милый, заготовьте побольше, сколько рук хватит. Известь понадобится, пережигать придется, чтоб церковь подправить. Священник не дает мне покоя, да и княгиня требует: «Побелить, говорит, надо бы…» Дело доброе, богоугодное, да и дрова, что рекой принесло, — хорошие, чистые дрова, вот и пойдут на святое дело.

— Воля ваша, батопо.

Во время этой беседы вдали на лугу показался всадник. Он мчался прямо к замку. Заал увидел его и сказал:

— Либо безумец какой-то, либо беда над ним стряслась… Слыханное ли дело, чтобы человек пустился в путь без шапки, с непокрытой головой?..

Управитель вгляделся попристальнее и, улыбнувшись, ответил:

— Имеретин, должно быть; а папанаки[2]издали не видать, волоса-то во как растрепаны!

— Имеретин? Но как и зачем попал он сюда?

— Не могу знать, ваша милость, только наверняка имеретин — и коня горячит как-то не по-нашему…

Тем временем всадник подъехал к Арагве. Увидав, что мост снесен, несколько раз проскакал вверх и вниз по берегу в поисках брода, затем повернул коня и отъехал прочь от реки.

— Ага, видно плохи твои дела, имеретин! Извини, пожалуйста, что мост не припасли для тебя! — насмешливо воскликнул Заал и снова обратился к управителю: — Вообразил, видно, будто перед ним имеретинская речушка, что вертит крохотные мельницы… перепугался, кажется, на смерть, целый год не очухается.

— Не обойтись ему без знахарки, клянусь вашей милостью, не то сердце лопнет от страху! — ухмыляясь, поддакнул управитель.

Всадник, проскакав несколько раз взад и вперед по лугу, разогнал коня, направил его прямо к реке и, пришпорив, кинулся в круто вздымавшиеся волны; и конь и всадник мгновенно скрылись из глаз, словно их поглотила пода. Немного погодя показалась голова коня — он плыл наперерез течению. А всадник как бы прирос к седлу; натянув поводья, он вел коня к противоположному берегу, повыше скалы.

Он был уже близок к цели, но в эту минуту плывущее по реке огромное бревно налетело на коня, сбило его в сторону и отнесло течением пониже того места, где можно было выбраться на берег. Всадник отпустил поводья, и в одно мгновение конь вместе с седоком очутились в водовороте.

— Эй, люди, кто посмелее? Живо па помощь! Зовите пловцов! Спасите его! — кричал Заал.

Попав в водоворот, конь перестал бороться, как бы отдавшись на волю судьбы; это была только короткая передышка, — ободряемый гиканием седока, он вырвался из водоворота, но тут его понесло и закружило в кипении водопада; седока выбило из седла; схватившись за гриву, он плыл рядом с конем.

Долго следил за пловцом эристав, но вот и он и его конь скрылись из виду.

— Бедняга! — воскликнул с сожалением князь. — Здесь, в этой пучине, их еще можно было спасти, но там — страшный водопад, кто туда сунется…

Князь торопливо направился к двери, но в это время на балкон выбежала испуганная Мариам: она слышала, как муж ее звал на помощь. Князь рассказал ей о том, что случилось.

— Там уж, видно, не избежать ему гибели, — заключил он.

Мариам пронзительно вскрикнула.

— О, злосчастная его мать! — причитала она, хлопая себя по коленям и царапал щеки.

Облегчив сердце слезами. Мариам взялась за псалтырь и обратилась, по привычке, к «Канону страстей».

На балкон робко вошел управитель и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание князя.

— Что же ты сделал? Послал на помощь? — спросил его Заал.

— Послал, ваша милость, но пловцы испугались, не осмелились сунуться в воду… Уж очень разбушевалась река.

— Унесло, значит?

— Унесло, да недалеко… Выкинуло тут же за поворотом, где обычно застревают и сбиваются кучей бревна.

— Надо бы вытащить как-нибудь, грешно так бросать, — сказала княгиня.

— Да кому он теперь нужен, госпожа моя? А был на редкость хорош! Иза сто золотых не уступил бы отец своему родному сыну!

— Ты, видать, спятил, управитель? — прервал его князь. — Разве можно так говорить о христианской душе?

— Какой христианин, ваша милость? Я говорю о коне, а седок-то ведь выплыл.

— Выплыл?! — воскликнули в один голос супруги.

— Слава тебе, господи! Радостную весть ты принес нам. Поистине приятно… А ты не узнал, кто он и что ему нужно?

— Мне он пока ничего не сказал, торопится вас повидать. Если прикажете, явится, как только обсохнет.

— Прекрасно… Приведи его!

Управитель вышел, а Заал, придя в доброе настроение, сказал жене:

— Видно, не из простых. Какой смельчак! И ловок к тому же на редкость! Слышала? Пловцы не решились сунуться в воду, а он, можно сказать, взял да перешагнул разбушевавшуюся Арагву. Сказать правду, даже я в юности навряд ли решился бы…

Мариам рассмеялась.

— Ты чего смеешься? Вспомнила небось, как я, чтобы покрасоваться перед тобою, кинулся верхом в Алазань? Эх, всему свое время! — добавил князь со вздохом.

Управитель ввел в комнату молодого человека. Высокий, с тонкой талией, широкоплечий, с растрепанной копной волос, с откинутым за плечо папанаки, с тонкими закрученными усиками на бритом лице — юноша был весьма приятен на вид.

С достоинством скрестив ноги,[3]он приветствовал князя низким поклоном.

— Гамарджоба! — поздоровался с ним эристав.

— Да пошлет тебе господь победу во все твои дни, мой государь! — ответил гость и еще раз поклонился.

— Слава тебе господи, спасся ты от гибели. Зачем подвергал себя такой опасности? Чего ради?

— Стоит ли, государь, говорить обо мне, когда опасность угрожает всему христианскому миру? К тому же я не думал, что меня ждет такое испытание… На коня понадеялся… Сколько раз я кидался на своем Абхазуре в бурные волны, и он всегда с честью выносил меня на берег; а нынче не повезло, одолела нас самая обыкновенная река. Так ему, видно, на роду написано, — заключил гость с тяжелым вздохом; на глазах у него показались слезы.

— Жаль тебе твоего Абхазуру, я вижу, и очень!

— Я любил его, государь мои, как родного брата. Сам его вырастил, выходил.

— С волнами мой конь, может, и не справится, но на суше нет ему равного… Дарю тебе взамен моего Арабулу!

Юноша шагнул к князю и, преклонив перед ним колено, приложился к краю чохи. Управитель, пожав плечами, с завистью оглядел награжденного князем пришельца.

— Слышишь, управитель? Чего мнешься? Оседлай Арабулу твоим золоченым седлом, оно тебе пока ни к чему, потом получишь другое, — приказал эристав.

— Не лучше ли, мой господин, пожаловать гостю рыжего мерина?

— Разве тебя кто спрашивает? Делай, что приказано!

— Воля ваша, мой господин, но к Арабуле окаянному не подступишься с седлом.

— То есть как не подступишься?

— Да вот— не дается! С год уже никто на него не садился. Два конюха с трудом выводят из конюшни… Одичал конь.

— А ты не тревожься! Кому подарили, тот пусть и справляется!

— Да на что ему конь, на которого не сядешь?

— О господи! Заладил одно! Только глупого нельзя сделать умным, а буйного всегда можно укротить. Ты что скажешь, юноша?

— Справлюсь божьей и вашей милостью! Люди сказочных крылатых коней обуздывают, как же мне не справиться с обыкновенной лошадью, — с улыбкой отозвался гость.

— И я так же думаю. Владей на здоровье! А теперь расскажи, откуда ты и зачем к нам прибыл?

— Я из Кахети, ваша милость.

— Из Кахети? А разве дорога открыта?

— Нет, государь, но у меня фирман.

— Ты же сам как будто имеретин?

— Имеретин, только я давно уже покинул родные края и живу в Кахети. Послал меня ваш зять, Бидзина Чолокашвили.

— Что случилось? В чем дело?

— Он приказал передать вам письмо, мой государь, в нем все сказано. — Юноша вынул из-за пазухи письмо и подал князю. — А это старшей госпоже — от дочери.

— Удивительно, как письмо не промокло?

— Я завернул его в вощеное полотно.

Эристав поспешно вскрыл письмо и стал читать про себя. Княгиня принялась искать очки. Имеретин и управитель молча глядели на них. Читая письмо, князь явно волновался и несколько раз кидал взгляд на имеретина.

— В своем ли он уме? Мыслимое ли это дело? — спросил Заал гостя.

Имеретин молча указал взглядом на управителя. Эристав понял и отпустил его. Ушла и Мариам за очками, Князь и имеретин остались одни.

— Он пишет: «Гибнет христианский мир, в церквах не справляют службы, умолкли колокола, иконы осквернены, храмы поруганы». Слыхали об этом и мы, да что поделаешь, — нет у нас сил. Бог покарал нас гневом своим, надо терпеть, положившись на волю божию.