Северное сияние. Лирические новеллы - Валентин Люков

Тут и состоялась она, нежданная, негаданная встреча.

Тень от облака упала прямо передо мной так неожиданно и так густо, что я невольно опустил глаза и посмотрел под ноги. И только теперь я осознанно понял, что повлекло меня в эти уснувшие до весны луга.

Кто же ты, наследник или наследница моего детства, сохранившие эту тропинку? Сын кузнеца, белобрысый Степка, или внучка садовода Антипыча шустроногая Катька? А может быть, вы оба вместе?…

Я вижу себя семилетним русоголовым мальчишкой в посконной рубахе и посконных штанах с большим жестяным бидоном кваса в руке. Распояской, босиком бегу я по едва уловимой глазом тропинке. Влажная трава щедро омывает ступни и щиколотки, приятно холодит сквозь посконь коленки. Солнце еще только поднялось и не успело войти в силу, и весь луг дымится в его лучах, сверкает в бесчисленных миллионах капель росы, переливается сказочными самоцветами медуницы, шалфея, клевера и сотен других цветов, которым в моем тогдашнем понимании и названия-то не было. А над всем этим – запах. Отстоенный на ночном лунном хмеле, растревоженный зоревым брожением, ни с чем не сравнимый по остроте и аромату запах покосного луга!

Косари и ночевали в лугах, чтобы зазря не тратить время на ходьбу, а на обязанности детворы лежало снабжение их холодным ржаным квасом. Вот и бегали мы взад-вперед от зари до заката, гордые своей причастностью к важному делу. Впрочем, в те военные годы наше детство не было долгим. В десять лет нам вручали грабли, в одиннадцать – косы, а в двенадцать мы со стариками и бабами вровень отстукивали цепами на току завершающую песнь крестьянской страды.

Грабли, косы, цепы… Их давно уже нет в обиходе. Зато остались густой, пахнущий сторновкой ржаной квас и эта почти незрячая тропинка, как живое воспоминание о недавнем лете и о летах, давно минувших.

Тень облака ушла своей бесприютной дорогой. А я стоял еще долго читая и перечитывая единственную строчку этой тропинки.

Лесная красавица

Она стояла одна посреди плоской, как поднос, поляны. На ней было длинное, до земли, вечернее платье из тяжелого хвойного бархата. Заходящее солнце растекалось по ее темным иглам, струясь и переливаясь, как зыбкий бисер.

А вокруг теснились молодые дубки. Они застенчиво шептались о чем то, но ни один из них не решался сделать хотя бы шаг к середине поляны, туда где стояла она – елка.

Жёлудь

На большом кленовом листе, почти слившись с ним цветом, лежал желудь. С одного конца скорлупа его лопнула, и бледноватый росток, прошив пергамент листа, ушел в почву.

Мне почудилось в этой прямой тяге к жизни что-то целомудренно-вечное, несокрушимое, что само по себе уже сильнее всех прошедших и будущих бурь и гроз.

Я аккуратно разгреб обожженную октябрем листву и присыпал желудь влажной землей.

Незнакомый друг, если тебе доведется пойти по моим следам, пожалуйста, – будь осторожен!..

Осенний букет

К моим ногам летят листья. Ярко-алые, похожие на язычки холодного пламени, бледно-желтые с легкой кофейной дрожью, пепельно-серые и багрянистые, оранжевые и коричневые. У одних в середине еще оставалась грустная зелень, а края были подпалены дыханием осени, другие казались сшитыми тонкими прожилками из множества разно-цветных лоскутков.

Октябрь наследил, его привычка.

Я машинально ловлю летящие ко мне листья и машинально разглядываю их.

Листочек с березки. Маленький, гладкий, округлый и трогательный, как ладошка ребенке. И такой же доверчивый и бездумный.

А вот удивительно кроткий, нежный и, вместе с тем, пронизанный какой-то тайной тревогой, несдержанным беспокойством, почти суеверным страхом, неизвестно перед чем цвет осинового листа. Не знаю, почему, но только теперь, сейчас вот, когда я сижу на земле, прислонившись к осине и чувствую спиной, как тепло и сильно бьются в ней жизненные соки, только теперь я начинаю по-настоящему читать лицо матери, каким оно бывает всякий раз, когда мать собирает меня в дорогу.

Со старого, узловатого дуба падает мне на колени широкий, шершавый, шуршащий, как фольга, изборожденный морщинами лист. Я долго и напряженно вглядываюсь в его извилистые роcшивы, и вдруг по моей щеке скользит в неумелой ласке большая, натруженная ладонь моего отца.

Я поднимаюсь с земли и долго стою в неподвижности, утеряв нить неведомо откуда нахлынувших мыслей и ощущений. Потом, будто что-то наконец вспомнив, набираю большой букет из самых красивых листьев и, с облегченной душой, выхожу на опушку.

Осторожно и бережно несу я домой частицу осенней лесной палитры и целое море протяжного, неотразимого и невыразимого словами запаха листопада.

Озимые

Стою на гребне кургана, гляжу вдаль, на веселую зелень озими, и уже сейчас слышу запах будущего хлеба и хруст его подгорелой на капустном листе корочки.

В стороне, из оврага подымаются грибники. С лукошками, ведрами, рюкзаками идут они гуськом, след в след, поперек борозд, прямо по озими, по хрупким зеленям. Каждый их шаг болью отдается у меня в сердце, будто идут они не по земле, а по нему, по моему сердцу. Я напрягаю дыхание и кричу им:

– Эй, остановитесь, если вы – люди! Под вашими ногами – жизнь!..

Они машут мне привет руками и идут дальше, – гуськом, след в след, прямо по озими, по сгоревшим на поду капустным листам, по румяным хрустящим корочкам неиспеченного хлеба и… по моему сердцу.

Последняя песнь

Матерый лось знал, что последняя песня осеннего леса принадлежит ему, и был готов к этому.

Он вышел на опушку тихим, полным смысла и ожидания утром, когда омытые ночной изморосью солнце едва выглянуло из-за горизонта и еще не успело зажечь дневные свечи спелых кленов.

А когда они вспыхнули, лось горным рывком вскинул горбоносую ветвистую голову, напряг бронзовые мускулы всего прекрасного тела, широко разметанными ноздрями втянул полную грудь воздуха и – затрубил.

Могучий, рокочущий рев взлетел туго натянутой струной над притихшим, настороженным лесом, над изумленными лугами, над звучной печалью далеких и близких деревень.

Грозная лавина звуков вылилась криком глубоко раненной души молодого сильного зверя, тоской и болью по безвременно ушедшему лету.

Но было в этом крике и нечто другое: буйство нерастраченных сил и страстей, неземная жажда жизни, готовность к жестокой борьбе с надвигающимися невзгодами, уверенность в непременной победе.

Солнце поднялось уже высоко, а лось все стоял на опушке, изящным силуэтом вписанный в строгую раму леса, и трубил в небо, бросая вызов всем и всему живущему на земле, и самому небу.

Наконец он ушел, а подхваченная стоголосым эхом его трубная песня победы неслась по лесным чащобам и балкам в дали осени, сквозь ветер, сквозь облака, сквозь беззвучную капель переспелых кленов.

Песня осени

Золотая середина золотой осени. Тихие пустынные дни, немного холодные ранним утром, когда изумрудом и хризолитом блестит роса в косых лучах ослабевшего солнца; приветливо-теплые в полдень, обласканные еще не злым ветром, распахнутые настежь для взора и грустно-туманные вечером, овеянные кроткой, слегка розоватой закатной синью. Как хороши они, эти дни, когда еще по-летнему высокое небо сверкает чарующей синевой, и на фоне этой, едва приглушенной синевы причудливым бронзовым узором сквозят поредевшие пущи молодого леса. Воздух легок, чист и стеклянно-прозрачен. Четко выступают степные холмистые дали. И оттуда, из-за холмов, с каждым днем все глуше и печальней доносится призывное ауканье лета. Но никто не откликается на его зов, не подает ответного голоса и теперь уж ни у кого нет сомнения, что лето окончательно заблудилось в волнистых холмах.

Опустели пашни. Ушли из полей трактора. Лишь почерневшие от забот грачи уныло бродят вдоль глубоких борозд, не думая о чистоте своих смолевых поддевок. Поредели сады. Освобожденные от тяжести плодов деревья стоят вольготно, расправив каждую веточку, какие-то непривычно лёгкие и голенастые, будто сразу выросшие. В затухающей жухлой зелени листвы мелькнет кое-где случайно позабытое яблоко, вызывая удивление перезрелой янтарной прозрачностью и тут же с влажным рассыпчатым шмяком упадет наземь. Над садами висит острый застойный запах аниса, поздних цветов и влажной земли. Нынче не только ветру везде просторно. По своим и чужим огородам, наслаждаясь неожиданно обретенной свободой, безнаказанно бродят однолетошные телята, наедают бока сочными капустными кочерыжками и бросовой свеклой. Октябрь торопится. Разжигает холодные, бездымные пожары в лесах, особенно ярко горят на возвышениях клены и долго еще будут пылать, не сгорая до конца, пока не подуют сырые ноябрьские ветры. Тогда сорвутся с родимых веток их семена, снабженные загодя маленькими пропеллерами, разнесутся по белу свету, и там, где они упадут с наступлением весны появятся хрупкие побеги сотен новых жизней. Но это будет. А пока стоят светлые, просторные осенние дни. Лето будто собрало за своими курганами остатки солнца и щедро выплеснуло их на улицы деревни. Выйдешь на крыльцо и невольно залюбуешься пестрой погожестью. Глаза покалывает запоздалая зелень травы под нижним венцом избы. Сверкают разноцветьем чешуйчатые шиферные крыши. В конце улицы висит легкая дымка. Беззвучно летят кудельки паутины – это отправились в далекое путешествие беспокойные странники пауки бокоходы и тенетники. Дышится легко, свободно, всей грудью. Как славно в такую пору в лугах, в поле, в лесу!..