Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Избаловали тебя. Прикормили…
— Ваня, за что? За что укоряешь? За работу?
Но он уже перешел на крик:
— Крутятся вокруг тебя. Тот, другой в глаза заглядывают.
— С ума сошел? Да ты…
Но она не договорила, что он у нее один, пусть какой ни есть, но слова задохнулись, невыговоренные.
— Да что там… Вон Восьмое марта…
В тот день был праздник в Доме культуры. Вера, как всегда, в президиуме. Разве ж без нее обойдутся? Рядом директор — лысина, что тебе медный поднос, а туда же: норовит поближе к ней. А она в голубом платье с кружевами — всегда красивей всех хочется быть. Директор поворачивается к ней, склоняет голову к ее уху, что-то говорит. Она ему улыбается. И это на виду у всех. Ивана будто ветер вынес из зала, и он оказался в кругу своих верных друзей. Дома он в таких случаях, понятно, шумел малость, портил жене настроение. А опосля жалел — каялся. А зря… Ей урок не впрок.
— Ваня, как же ты так обо мне думаешь? — наконец прорвалась у нее обида. — Да что я, распутная, что ли? С кем ты меня видел, где? Все на народе, на народе…
От его глупой ревности было больнее всего. Терпит все. Она однолюбка. Пока жива любовь, ни о ком другом не подумает. И она же мать двух его детей. Да как он может так унижать в ней это, материнское?
И Вера расплакалась, горько, надсадно.
2
Вера уже знала, что и на этот раз уступит мужу. Как его оставишь одного? Он и на работу не сможет как следует устроиться. Практичности у мужика ни на копейку. Но вот ведь какая история: работник он безотказный, каких поискать, талант, да и только. Потому прощали ему, когда начинал куролесить, срывался, но доверие заново заработать ох как трудно, а теряешь его незаметно, легко. Интересно, как это происходит. Человек вначале лишь вянет в глазах других, а спустя немного времени вовсе стирается, в нем изживает себя личность.
«Да как же его покину в таком виде? Да совесть-то есть у меня или нет?»
Любовь к сильному рождается из уважения к силе, уму, человечности, из преклонения перед его необыкновенностью, а к слабому — из жалости и чувства покровительства. Вера не могла оставить его одного, и они пришли к согласию — ехать вместе. Дружок Ивана (служили вместе в артиллерии — правда, давно это было) звал на тверскую землю, в село Талый Ключ. Там он после службы работает электротехником. Не нахвалится: край-то какой! Лесной, луговой, озерный. Поля — так себе крохи, зато леса — силища.
От станции железной дороги до совхоза «Талый Ключ» можно доехать автобусом, но они пошли пешком. Шесть километров — не дорога. Да и поглядеть, что тут за земля, пешему сподручнее. И в пути хорошо думается. Какое бы тобой ни было принято решение, в дороге поваляешь его с боку на бок вволю.
«Пешая дорога — для розмысла, конная — для отдыха, как говаривал отец. А по нынешним временам можно и добавить: машинная — для суеты», — думала Вера, легко ступая по натоптанной уже тропе сбочь асфальта, блестевшего от влаги как черное зеркало. Ранним утром, когда они вышли, было моросно, а теперь, когда развиднелось, солнце решительно смахнуло с неба хмарь, сплывшаяся зябь парила, молодая трава вдоль дороги обсохла и зазеленела ярче. Распахнув оранжевую спортивную куртку, Вера щурилась на солнце. Пели жаворонки. Они пели по всему их пути, казалось, передавая один другому двух пешеходов как эстафету. По дороге изредка пробегали грузовики, «Жигули», «Москвичи». Сумасшедше грохотали мотоциклы. Попутные машины Иван провожал настырным взглядом, вслушиваясь в шум двигателей, то с досадой качал головой, угадывая непорядок, то удовлетворенно кивал, слыша «законные» звуки.
Дорога поднялась на бугор, и горизонт раздвинулся. Вдруг обозначились бескрайние темные леса, уходящие далеко-далеко, открылись поля, как острова среди зеленого морского разлива, петлястые речки в низинах, перехваченные бетонными мостами. Вдали на бугре они увидели село — белая церковь с колоннами хорошо высвечивалась солнцем. Два дома-пятиэтажки с плоскими крышами. Приземистые темные строения — должно быть, мастерские, а вокруг разноцветная сыпь деревянных изб.
— Это уж точно Талый Ключ, — сказал Иван. Достал сигареты, на ходу закурил. — Посидеть бы…
Они присели на бревно-скамью. Иван отвернулся. Вера видела, что он волнуется, курит поспешно, глаз не отрывает от далекого села, молчит. О чем он думает? Конечно, о том, что их ждет. А ей опять врать, скрывать его пристрастие к водке.
Она встала, ненавидя себя за свою слабость. Не сказав ни слова, пошла тропой к селу. Иван догнал ее.
— Ты думаешь, нас не примут?
— Кто знает… Примут, должно, — сказала Вера, не глядя на мужа.
— А почему бы не принять? Да, людишек тут недобор. Дружок-то говорил.
Она махнула рукой и будто про себя заговорила, что, может, с работой и выгорит, да вот который раз ты меня, Иван, вынуждаешь обманывать добрых людей, чтобы потом от стыда глаз на них не вскинуть.
— А сейчас ты сам все скажешь. Про себя и про меня. Что же я, баба, буду за тебя говорить? Не стыдно тебе?
Забегая вперед, Иван все старался поймать ее взгляд, но Вера не поднимала от земли глаз. Иван покаянно прижал руки к груди, заговорил сбивчиво:
— Вера, да ты… что ты, Вера. Да ты не бойся, Вера. Ихний директор Бахтин, говорят, хороший мужик. У него, говорят, к работягам дружественный характер. Ты подай ему молчком бумаги — и крышка. А чего говорить?
— Нет, ты все сам…
— Вера, поверь моему слову… Еще раз… Последний… Заброшу всю эту дикость. Только работа. И никогда мы отсюда не уедем. Никуда!
— Еще не принят, а уже…
— Вера! Ну хочешь — на колени упаду? Перед тобой? Хочешь?
Он стоял поперек ее дороги. Она обошла его, сказала с сожалением и болью:
— Дожил? На колени? В грязь? Да у тебя запасных брюк нет, в чем наниматься пойдешь?
У Бахтина был неприемный день. Когда Вера и Иван вошли в пустую его приемную, дверь из кабинета растворилась, и директор выдвинулся из нее как-то боком, правым плечом вперед. Он был среднего роста, широк в плечах и весь такой сбитый, крепкий. На ходу бросил на седую крупную голову серую кепку, бегло взглянул на пришельцев, задержав взгляд на лице женщины: чем-то сильно взволнована, будто невыносимое горе хочет ему выложить. А
