Друзья детства - Дмитрий Мамин-Сибиряк

— Я, брат, теперь завалюсь спать на двои сутки, — объяснил Окатов на прощанье. — Надо отоспаться… Ведь целых двенадцать ден не спал на железной дороге. Так, как заяц, закроешь один глаз и лежишь всю ночь, настоящего сна ни-ни!

Окатов сдержал свое слово, проспал «двои суток» и явился с визитом к Гаряевым только на третий день. Он принес прямо в кабинет небольшой деревянный бочонок и какой-то таинственный сверток, заделанный в рогожку. Авдей Семеныч очень обрадовался ему, а Елена Павловна приняла его довольно сдержанно.

— Я так много слышала о вас от мужа, — проговорила она как-то особенно кисло.

— Ну, это он напрасно, — ответил Окатов. — Не велика птица, о которой стоит говорить… А вот я вам, вударыня, привез сибирских гостинцев: в бочонке соленые омули, а тут бытылки с наливкой из облепихи. Моя баба отлично делает наливки…

Елена Павловна при слове «моя баба» поморщилась, а Гаряев радостно заметил:

— Омули? Ах, вот это отлично… Леля, облепиха — это наша сибирская ягода, которую называют сибирским ананасом. Спасибо, Прохор Козьмич… Из омулей мы устроим сибирский пирог… да?

Гость довольно бесцеремонно осмотрел всю квартиру, удивился ее цене и все покачивал головой.

— Да, по-барски живете…

— Нельзя, Прохор Козьмич, от других отставать, — точно извинялся Авдей Семеныч. — Я, собственно говоря, не люблю все эти обстановки… гм… да…

— Пыли много наберется, — согласился Окатов.

Елена Павловна была недовольна, что гость явился с первым визитом прямо к обеду, точно не мог выбрать другого времени. Она дала понять это мужу без слов, и петербургский муж принял виноватый вид.

За обедом собралась вся семья, и все смотрели на сибирского гостя, как на заморского зверя. Кока шепнул Милочке:

— Обрати внимание, какой у сибирского друга красный нос.

— Мне кажется, что он вот-вот подкрадется с пальцем к собственному носу… — ответила Милочка, принимая по-институтски невинный вид.

— Я тоже подозреваю, что он имеет довольно смутное представление об употреблении носовых платков… Это открытие цивилизации еще не дошло до Сибири, как употребление мыла и ножниц.

Молодые люди шептались довольно невежливо и сдерживали смех. А гость ничего не замечал и держал себя довольно развязно. Он громко захохотал, когда горничная подала маленький графинчик водки и какую-то ликерную рюмочку.

— Я, Прохор Козьмич, ничего не пью, — объяснил Авдей Семеныч.

— А я все пью, Авдей Семеныч… Только не найдется ли у тебя рюмки побольше?

«Он напьется и устроит какой-нибудь скандал», — решила Елена Павловна, с ужасом наблюдая, как гость хлопнул две рюмки.

— По-нашему, по-сибирски, сударыня, между первой и второй рюмкой не дышать, — объяснил Окатов, прожевывая кусок селедки. — Да-с… А вот скоро у нас введут в Сибири винную монополию, водка будет дешевая.

Хлопнув Авдея Семеныча по коленке, Окатов прибавил:

— Как ведро водки выпьем, так рубль двадцать копеек в кармане… Ха-ха!..

— Сибирская политическая экономия, — шепнул Павлик Милочке. — И очень просто…

А гость продолжал ничего не замечать, даже когда Кока довольно ехидно его спросил:

— Прохор Козьмич, а вы умеете закусывать водку живой рыбой?

— Даже отлично… Спросишь живую стерлядку, графинчик водки и закусываешь.

— Живой стерлядью? — с ужасом спросила Елена Павловна.

— Да… Ломтиками ее нарежешь, перчиком посыплешь, солью — и отлично.

— Это ужасно…

— Нисколько, сударыня. Ведь едят же живых устриц…

Выпив графинчик, Окатов раскраснелся и окончательно повеселел. Когда подали рыбу, он опять осрамился, потому что начал ее есть с ножа. Елена Павловна старалась не смотреть на него, а Милочка убежала из-за стола, чтобы отхохотаться в коридоре. Но там вышла новая беда: в коридоре Милочку остановила горничная Маша и шепотом проговорила:

— И что только будет, барышня…

— Что случилась?

Горничная фыркнула, закрыв рот из вежливости ладонью, и объяснила:

— Бочонок-то, который гость привез, мы поставили в кухню, а от него такой дух пошел… С души прет!..

— Ну, это дело мамы…

А в столовой друзья детства предавались своим воспоминаниям, которым не было конца. Окатов после двух — трех фраз повторял:

— Авдей Семеныч, а помнишь, как мы с тобой голодали? Ах, как жрать хотелось… Смерть! Одежонка плохонькая, сапоги дырявые, брюхо пустое… А тут еще дерут и за букву ять, и за латынские спряжения, и за пение на гласы. Ох, как драли… Из своей кожи готов выскочить, — вот как драли, сударыня. Зато теперь уж нас ничем не проймешь, как дубленую кожу, которая не боится ни дождя, ни холода, ни жара.

III

Окатов был еще несколько раз у Гаряевых, а потом сразу прекратил посещения. Это очень огорчало Авдея Семеныча, хотя дома он и не решался высказать своих мыслей открыто. Очевидно, сибирский друг детства догадался, что он является в обстановке петербургской чиновничьей семьи и лишним и смешным. Это мучило Авдея Семеныча, как всякая несправедливость. Сибирские омули были выброшены в помойную яму, а о наливке из облепихи Серж сказал, что она пахнет кошачьими хвостами. Эта выходка взорвала Авдея Семеныча, и он «сделал сцену».

— Как ты смеешь так говорить, щенок? — накинулся он на Сержа. — Что ты понимаешь, кроме ресторанов? Ты просто погибший ресторанный человек…

За Сержа вступилась Елена Павловна, и разыгралась целая семейная история.

— Вы все ничего не понимаете! — кричал взбешенный Авдей Семеныч. — Вы все — дармоеды и нахлебники. У нас ни у кого живого места нет, и поэтому свежий настоящий человек производит впечатление какого-то монстра.

Конечно, Авдею Семенычу за свою выходку пришлось просить потом прощения у Елены Павловны. Впрочем, она поняла, что нужно держать себя с сибирским другом детства вежливее, и сделала детям строгий выговор. Между прочим, она открыла, что муж потихоньку бывает у Окатова и тщательно это скрывает. Задето было женское любопытство. О чем они могли говорить и что могло их связывать? Видимо, Авдей Семеныч чем-то тревожился.

— Отчего твой друг перестал бывать у нас? — спрашивала Елена Павловна мужа. — Может быть, он чем-нибудь обиделся?..

— Нет… гм… Зачем ему у нас бывать?

— Мне кажется, что мы его принимали как следует и я делала все, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома.

Авдей Семеныч засмеялся, что с ним случалось очень редко.

— Зачем ему у нас бывать, Леля? Это вольный человек, из совершенно другого мира… У него свои интересы, свои понятия и взгляды. Ты думаешь, он не понял, как его вышучивали наши милые молодые люди? Очень даже понял, хотя и не говорил ничего мне. Я знаю только одно, что он жалеет меня…

— Он?.. тебя?!. Этот… этот…

— Не договаривай, пожалуйста… Он для тебя «этот», а для меня… гм… Нет, ты не поймешь меня, Леля. Мы будем говорить на двух разных языках.

— Он смеет тебя жалеть?!.

— Представь себе, что смеет, потому что он прав… Да, прав… Разве это жизнь, как мы живем? Разве мы с тобой живые люди?

— Благодарю вас, Аздей Семеныч…

Елена Павловна даже прослезилась и демонстративно ушла в свою комнату.

Окатов прожил в Петербурге около двух недель и как-то вдруг собрался домой. Он приехал прощаться в воскресенье утром, а не к обеду, как делал раньше. Аздей Семеныч понял, что старик догадался, как петербургские хозяйки не любят кормить лишнего человека.

— Да, брат, уезжаю, — говорил он, тяжело расхаживая по кабинету Авдея Семеныча. — Будет, всего насмотрелся. Пора домой…

— Да ведь ты хотел прожить здесь целый месяц? — уговаривал его Авдей Семеныч немного фальшивым тоном.

— Хотел и передумал…

Известие об отъезде сибирского друга детства так тронуло Елену Павловну, что она назначила даже завтрак на целых полчаса раньше. Это мог оценить только один Авдей Семеныч.

— Что же вы так рано нас оставляете, Прохор Козьмич? — говорила она с деланным участием. — Наш весенний сезон только что открывается… Посмотрели бы на наши острова, съездили бы в Павловск на музыку или на Иматру… Загородные сады начинают открываться… Серж говорит, что будет хорошая оперетка…

— Нет, это нам не рука-с, сударыня, — довольно грубо ответил Окатов. — Пора в свою берлогу…

Улыбнувшись, он прибавил:

— Стар я стал и ничего вашего не понимаю… Вот хоть у вас: сидим за столом, полный порядок, а ежели разобрать, так все у вас какое-то игрушечное — не графин, а графинчик, не рюмка, а рюмочка, не чашка, а чашечка… Да и люди мне кажутся тоже как будто не настоящими, а так, как берут вещи на подержание. Взять и Авдея Семеныча — совсем он отстал от своего-то родного и даже разговора нашего сибирского не понимает.

— Ну, это ты уж напрасно, — обиделся Авдей Семеныч.

— А вот и не понимаешь! — спорил Окатов. — Вот переведи-ка на свой питерский язык: лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли… Ха-ха!..