Выдержка - Наталья Андреева

— А паспорт? — окликнула меня девушка.

— Ах да!

И я вернулся.

— Тридцать лет, и все еще не женаты, — укоризненно сказала она, возвращая мне документ. Как будто я был злостным неплательщиком алиментов.

— Бывает.

— В гражданском браке жили?

— И это случалось. — Я посмотрел на нее повнимательнее: хорошенькая. И все. Больше ничего не увидел. Но сказал: — Знаете, а я еще вернусь.

Она вспыхнула:

— Что ж…

— Как вас зовут?

— Надя.

— Надежда, значит.

У меня еще оставалась надежда. На то, что я разгадаю загадку. Его ведь убили не из-за семечки. Не из-за использованного шприца. И не из-за открытки «С праздником Восьмое Марта!». Его убили из-за фотографий. И в руках у меня негатив. На конверте так и написано: НЕГАТИВ. Он велел передать это мне. Значит, верил в меня. А если бы в конверте и в самом деле лежал негатив, я бы его ни за что не получил. Те люди, которые поместили его в психиатрическую лечебницу и, ничего от него не добившись, убили, с содержимым конверта знакомы. Это вне всякого сомнения. И подумали то же, что и главврач: человек спятил. Сошел с ума от безысходности, от боли. Возможно, что его пытали. Избивали. Надо бы поехать в морг и взглянуть на тело. А если у меня будут доказательства, написать заявление в милицию и возбудить уголовное дело. Если у меня будут доказательства…

Пока у меня в руках лишь этот конверт. Содержимое которого более чем странно. При чем здесь стоптанная набойка? Имеет ли значение, что от женской туфли? Мне отдали конверт беспрепятственно. На это он и рассчитывал. Кому интересен мусор?

«Он поймет».

НЕГАТИВ.

Если у вас под рукой есть использованная фотопленка, взгляните на нее. Что вы увидите? И кого узнаете? Даже себя — вряд ли. Волосы белые, лица, напротив, черные. Мир наоборот. А потому практически неузнаваем. У меня в руках то же самое. Негатив, который надо проявить. Для этого есть средства. Я должен найти эти средства, раз было сказано: «Он поймет». Он — то есть я.

Никто не знал этого человека так хорошо, как я. Хотя мы и были знакомы от силы полгода. Но мы полгода работали вместе. Бок о бок. Вместе выезжали на съемку, вместе обрабатывали потом материалы. Просматривали отпечатанные фотографии. О главной из них он мне так и не сказал. Не успел. Хотя сказать мог только мне. Самому близкому человеку. Он никогда не был женат, не имел детей, жил на окраине Москвы в однокомнатной берлоге. Уверен: там все перевернуто вверх дном. Они искали то же самое: негатив. Или карту памяти. Может быть, он снимал на цифру. А может быть, и нет. Я никогда этого не узнаю…

Узнаю! Не мытьем, так катаньем. Мы ведь работали бок о бок. И роковые снимки, скорее всего, сделали вместе. Но его убили, а я жив. Выходит, он был догадливее. И внимательнее. У него была выдержка. Дожидаться часами наиболее выгодного освещения, хорошего кадра, снимать одно и то же место утром, вечером, в полдень, зимой, весной, летом… И он поймал в кадр… Что? Кого?

Я обязательно это узнаю. С помощью предметов в конверте, лежащем у меня за пазухой. Вперед!

Панорама

— Моя фамилия Сгорбыш. Павел Сгорбыш, — добавил он.

Передо мной стоял высокий мужчина, на вид лет шестидесяти. Он сильно сутулился, вскоре я узнал его прозвище: Горб. В самую точку. Нос у него был подозрительно красный, глаза мутные, белки в прожилках, со следами кровоизлияний, веки набрякшие, над верхней губой висели унылые усы неопределенного цвета. Возможно, их прямым назначением было скрывать плохие зубы. Я не мог этого знать наверняка, пока Сгорбыш не улыбнется. Но легче, пожалуй, дождаться конца света. Пока он только хмурился и сутулился, а на меня смотрел с откровенной неприязнью. Одним словом, передо мною стоял человек отталкивающей внешности. В старых джинсах с пятнами от реактивов и растянутом свитере. Но ему отныне предстояло быть моим начальником. Поэтому я улыбнулся и спросил:

— А по отчеству?

— Сынок… — проскрипел он и махнул рукой. Какое уж тут отчество? Но все-таки сказал: — Александрович.

— Леонид Петровский, — представился я и добавил: — Можно просто Леня.

Он опустил взгляд на мои ботинки, и я невольно поджался: вот сейчас меня разоблачат! Мои ботинки стоили долларов семьсот. Костюмчик я выбрал самый скромный, да и тот тянул на несколько сотен. У. е., разумеется. Но других в моем гардеробе не имелось. У вас, должно быть, глаза на лоб вылезли. Откуда? И кто я такой? Придется представиться и вкратце рассказать, как я сюда попал и почему моим начальником стал Павел Сгорбыш.

Вообще-то, меня зовут Лео. Моя мать очень красивая женщина, шикарная женщина, модельной внешности. Лицом и ростом я пошел в нее. В детстве меня дразнили «пупсом». У меня такие губы, что, по словам знакомых женщин, хочется их тут же поцеловать. При виде меня губы самих женщин невольно растягиваются в улыбке. «Эй, пупс!», «Какой пупсик!», «пупсеныш», «пупсеночек»… Вас еще не тошнит? Меня от себя давно уже тошнит. С самого детства. Годам к двадцати я с трудом добился, чтобы меня называли Лео. Тоже пошлость, но уж лучше, чем Пупс. Я высокий, худой и вертлявый. Женщины говорят: гибкий. Ох уж эти женщины! Умудряются все мои недостатки обращать в достоинства! Должно быть, из-за моих замечательных губ. Я даже пробовал отпустить усы, но — не растут! Природа спланировала это мне назло. Замедленный рост растительности на моем теле при бешеном темпе обмена веществ. Я не полнею, даже если ем с утра до вечера и целыми днями валяюсь на диване. А позволить себе такую роскошь я могу. Потому что я… Ох! Поехали!

Я — типичный представитель так называемой «золотой молодежи». Единственный сын богатых родителей. Мой отец занимается строительным бизнесом, мать — светская львица. У нас особняк в заповедном месте, на Рублевском шоссе, вилла на Лазурном берегу, шикарная яхта, ну и так далее по списку. Было время, мне все это нравилось. Я рос так же, как и мои ровесники, дети людей нашего круга. Окончил элитную школу, поступил в МГИМО, был жутким снобом и считал, что мир принадлежит мне. Да так оно и было. Вы уже начинаете тихо меня ненавидеть. А некоторые громко и вслух. Хочется набить мне морду, ведь так? Бейте! Я бы и сам это сделал, причем с огромным удовольствием. Есть за что. Я ведь был не только снобом, но и хамом. Ездил по встречной, совал, опустив до половины стекло своей крутой тачки, деньги ментам, которые меня останавливали, унижал официанток и строил портье во всех гостиницах мира, а горничных имел. Что было, то было. У меня лишь одно оправдание: тогда мне не было и двадцати. Наглый, самоуверенный щенок, который думает, что весь мир у него в кармане, где лежит туго набитый бумажник. Деньгами папы.

Я отучился в МГИМО три курса. А потом со мной что-то случилось. Сам себе я давно уже поставил диагноз: замедленное развитие. Честно признаюсь: я инфантилен. Родился слабеньким, голову начал держать в полгода, в десять месяцев еле-еле научился сидеть, первый зуб появился тогда же, а пошел я в год и три. Так оно началось, так и продолжается. Я отстаю от своих ровесников в развитии, хотя по виду этого не скажешь. Подростковый период, когда изо всех сил хочется самоутверждаться, пришелся аккурат на мое совершеннолетие. Мне исполнился двадцать один год, и я вдруг почувствовал, что не могу больше быть маменькиным сынком. В общем, я сорвался.

Бросил институт, связался с подозрительной компанией и пустился во все тяжкие. Мне захотелось посмотреть мир. Я думал, что он огромен, а оказалось, что умещается в пакетике героина. Нет, до героина я не докатился. К счастью. Но другими наркотиками баловался. Пил, курил, ну и так далее по списку. Меня носило сначала по стране, потом по миру. Сначала на «Порше», потом на мотоцикле, а под конец пешком. Я промотал все до цента, а родители отказались дать еще денег. Подробностей этого периода моей жизни не помню, все было смутно. Я вел жизнь хиппи, не брился и отрастил волосы до плеч. Я имел много женщин в период свободной любви, но не помню ни одной. Все было смутно. Лет через пять мне все это осточертело.

Однажды я проснулся в грязном номере дешевой остиницы, в стране, абсолютно мне чужой, голова болела, язык ворочался с трудом. Я посмотрел в потолок и подумал именно так: мне все это осточертело. Что богатство-рабство, что нищета-свобода-ото-всех-обязательств приедаются. С первым расстаться легко, из второй выбраться трудно. Но у меня-то был шанс! Я родился под счастливой звездой, которая все еще мне светила.

И я вернулся в отчий дом, помылся, постригся, завязал с выпивкой и наркотиками, после чего залег на диване перед телевизором. Сначала мир принадлежал мне, потом я ему, а потом мы стали друг другу безразличны и отдалились на расстояние от дивана до телевизора. Он был там, а я здесь. Я изменял его, как хотел, при помощи пульта. Он не сопротивлялся. Меня это устраивало. Мы нашли наконец компромисс. Родители меня не трогали, они были счастливы уже тем, что я дома.