Вербы и мостовая - Ванда Василевская

— Как? Уже? — забеспокоился Вицек. — А где же эта «тяжелая дорога»?

Мать его не поняла.

— Что ты чепуху городишь? Это уже город, Краков.

— А ну, кума, слезайте с телеги, — сказал Палюх.

Дети мгновенно ринулись на улицу. Неизвестно откуда сразу появилась тетя Бронка и стала покрикивать на сына Палюха и какого-то высокого худого подростка, которые начали разгружать телегу:

— Тише! Осторожнее! Не поцарапайте сундук! — а потом обратилась к матери: — Чего ж ты стоишь? Идем. Мой уже ждет вас… Вицек, Владек, Хелька, отойдите-ка от лошадей! И марш в дом!

И они поплелись за тетей Бронкой. Прошли ворота, маленькие сенцы, откуда открытые двери вели в квартиру.

Вицек увидал теперь новый, совершенно иной мир.

В сенях двое дверей. Одни ведут в квартиру тети Бронки, а другие — в ту, где они будут жить. Рядом — лестница наверх. Это не такая лестница, по какой в Броновицах лазили на чердак. Там, наверху, над ними, тоже живут люди. Отчетливо слышны шаги, скрип передвигаемой мебели и даже голоса.

В первые дни Вицеку кажется, что потолок не выдержит и люди, живущие наверху, свалятся на них, живущих внизу.

Он уже знает, кто там живет — горбатый сапожник с двумя детьми и больной женой. А над квартирой тети Бронки — зеленщица с площади Щепанского. Ее никогда не бывает дома. Только забрезжит утренний свет, на лестнице уже раздаются ее тяжелые шаги — она забирает свои корзины и идет к заставе, через которую приезжают в город крестьяне из деревень.

Она скупает у них цветную капусту, помидоры, морковь, салат. Все это надо доставить на площадь, где она торгует. Тащит сама тяжелые корзины, а Стаська и Казик, ее дети, помогают ей. В квартире остается Зося. Она слаба здоровьем и не может тащить корзины, поэтому на нее возложен уход за младшими детьми.

Пан Юзеф, муж зеленщицы, спускается вниз из своей квартиры в шесть часов, идет на стройку. Он — каменщик.

У тети Бронки тоже есть ларек с овощами. Ее тоже целый день нет дома. У тетки только одна дочь, взрослая. Она живет отдельно и работает на фабрике, так что в торговле тетке помогает муж, худой пан Алоиз.

Это все обитатели маленького дома.

Вицек вертится во дворе. Знакомится со всем и со всеми. За ним плетутся Владек с пальцем во рту и ошарашенная Хелька.

— А хлев где? — спрашивает она.

— Ну и глупая! — ворчит Вицек. — Здесь ведь нет коров.

— Нет коров?

— Ну конечно! Это ведь город, а не деревня! — говорит строго старшин брат.

— Город, а не деревня, — повторяет за ним маленький Владек.

Изо дня в день все трое приучаются к тому, что здесь город, а не деревня.

Мать целый день сидит на табуретке в углу комнаты и плачет. Но вечером врывается тетя Бронка, шурша широкими юбками.

— Родная моя, от плача никакого толку не будет. В чем могла тебе помочь, помогла и еще помогу, но так сидеть и плакать ты у меня не будешь. С завтрашнего дня надо начать ходить стирать. Была сегодня у двух господ, которые всегда покупают у меня овощи, договорилась с ними. Если им подойдешь, они тебя и другим порекомендуют. Работы хватит — только рукава хорошенько засучи.

Мать уложила детей спать. Вицек лежит и смотрит. Мать и тетка сидят за столом. Свет маленькой керосиновой лампочки отбрасывает на стол их темные силуэты. На освещенном фоне они кажутся необычайно огромными. Тетя Бронка втолковывает что-то матери, сперва сердито и резко, потом спокойно и серьезно, а затем опять сердито. Но Вицек знает: тетка не взаправду сердится, а только хочет убедить в чем-то мать. Мать отвечает тихо, о чем-то спрашивает. Вицек засыпает, убаюканный голосами женщин.

Утро как утро. Казалось бы, оно такое же, как все другие утра. Но в том-то и дело, что оно совсем иное. Сегодня мать первый раз уходит стирать.

— Вот здесь молоко, здесь хлеб. Когда приду вечером, что-нибудь вам сготовлю, а до тех пор придется как-нибудь обойтись. Ты, Вицек, присматривай за детьми, ты ведь уже большой мальчик, — говорит мать.

Вицек видит, что ее душат слезы.

— На улицу не бегайте! Лампу не зажигайте и дверей никому не открывайте… Да чтобы Владек с Хелькой не дрались! — продолжает мать, беспрерывно вспоминая что-нибудь новое, и, наконец, уходит.

Хелька — сразу в рев. Бежит за матерью.

— Ведь мама пошла белье стирать, — сурово убеждает ее Вицек.

— Я с мамой! С мамой! С мамой! — надрывается Хелька, точно с нее живьем кожу сдирают.

— Нельзя с мамой. Не реви, вечером мама вернется! — уговаривает Хельку Вицек, и она постепенно успокаивается.

— Надо бы комнату прибрать, — говорит Вицек, и они все принимаются за уборку.

В углу стоит березовая метла, которую привезли из деревни. Облако пыли поднимается с пола.

— Водой надо побрызгать.

Но в комнате нет воды. Есть только водопровод в стене. Вицек, насупив брови, важно подходит к водопроводу и откручивает кран так, как это делала мать.

Вода хлынула неудержимым потоком.

Вицек пытается заткнуть кран пальцем, но это ему не удается. Вода брызжет по сторонам, на стены, вода гудит. Страх охватывает Вицека. Крутит кран — нет, еще хуже. Вода бежит такой быстрой струей, что больно бьет по рукам, словно ивовыми прутьями.

Наконец, удалось. Кран закручен. Вицек вытирает пот с лица. Торжествующе смотрит на малышей.

Подмели пол, вытерли пыль.

Что же теперь делать?

— Пойти бы на лужайку, побегать вперегонки, — предлагает Владек.

— Здесь нет лужайки…

— К коровам, — складывает губы в подковку Хелька.

И снова Вицек сурово поучает ее:

— Здесь не деревня, а город!

Ну и долго же тянется этот день без матери! Не потому, что нечего делать. Работы, оказывается, уйма. Хелька голодна, надо подогреть ей молоко — холодного она пить не хочет. Первый раз в жизни Вицек узнает, что развести огонь в печи — дело не такое уж легкое. Не загораются щепки, принесенные из сеней, не хотят гореть сыроватые дрова. А об угле и говорить не приходится! Вицек предпочитает и не прикасаться к нему — греет молоко на одних щепках.

Пока Вицек раздувает огонь, Владек шмыг в сени — и на лестницу. Через минуту крик и рев: упал. Из носу идет кровь. Надо намочить платок и приложить к носу. Но кровь все идет. Вицек промывает платок под водопроводным краном и снова пытается удержать кровь. Тем временем в печи опять погасло. У Вицека нестерпимое желание сесть на пол, возле черных дверец печи, и плакать так, как плачет Хелька.

— Мама! Мама!

Но ведь он уже взрослый! На его попечении оставлены двое младших. И в конце концов он согревает молоко, режет хлеб ломтями. Покормив малышей, он выводит их на прогулку. Они не слушаются. Владек все время куда-то удирает, а здесь ведь не деревня!

Едут телеги, пробегает автомобиль, раздается звонок велосипеда. Вицеку приходится вести брата за руку. А Хелька всего боится, и ей надо объяснять, что автомобиль не заедет на тротуар, что фонарь не сорвется и не упадет ей на голову.

И так все время.

Когда вечером мать возвращается домой, Вицек чувствует себя усталым до смерти. Но мать устала еще больше, и Вицек помогает матери приготовить запоздалый вечерний обед.

Дни текут однообразно. Мать ходит стирать, Вицек замещает ее дома.

Только по праздникам иначе. Мать спит дольше — она ведь так измучилась за целую неделю! Болят ноги от беспрерывного стояния у корыта. Ломит поясницу, оттого что она все время гнется. Горят пальцы, изъеденные содой и кипятком. Так что в праздники она отдыхает. Потом отправляется с детьми гулять — неподалеку парк. Иной раз они идут к тетке Бронке, и она рассказывает что-нибудь или читает матери свои вечные наставления.

Больше всего любит мать посидеть без дела у окна. Из окна виден соседний двор, а на дворе маленький огород. Жалкий огород — несколько редких, выжженных солнцем кустов картофеля, несколько грядок помидоров. Но вдоль картофельной грядки растут подсолнухи. Такие же, как те, которые росли у них в Броновицах: крупные, золотые, с широко раскрытыми темно-коричневыми глазами, окруженными золотыми лепестками. Мать кладет голову на руку и глядит на подсолнухи. Глаза ее заволакиваются слезами, но она улыбается — улыбается этим высоким подсолнухам.

— В городе лучше, — важно заявляет маленький Владек: здесь ему всегда хватает еды, а в деревне в последнее время частенько приходилось туго. Но потом он задумывается на секунду и говорит:

— Только вот Калины нет…

Не только по Калине тоскует Владек. Он тоскует по зеленому лугу, по маленькому извилистому ручейку, который журчал во рву за деревней, по ветру, плывшему над полями. Он тоскует по тем часам, которые проводил на пастбище, в зеленом безбрежье лугов, когда только издалека виднелся город, затуманенный, незнакомый, загадочный, как сказка.

Мать вздыхает, и вместе с ней вздыхает Вицек. Нет, не в одной Калине дело! Там, где ручеек разливался шире, иногда попадалась мелкая плотва. Если же пойти вниз по течению, видно было, как он постепенно суживался, стиснутый лугами, и в его черных берегах копошились в своих норах раки. В ольховом лесочке вили себе гнезда птицы, на вербу в поле изредка садилась кукушка. Хата и поле — это было одно целое. Выбежишь на одну минуту, и ты уже на свободе, как птица. Здесь же кругом — стены, на окраине, правда, низкие, но и они заслоняют весь мир. Тесно в их убогой квартирке. Там их жильем было все пространство вокруг, стены хаты не были границей, разве только зимой. А здесь все замкнулось в тоннель улицы, где раскаленная мостовая жжет подошвы.