Диссидент и чиновница - Евгений Козловский

После перебора возможных и невозможных вариантов, после внешне пренебрежительных, но внутренне крайне напряженных переговоров с каждым из пятерых соседей по комнате, после, наконец, почти окончательного ярикова отчаяния, любовное свидание все-таки было им назначено: на тридцатое декабря, день, когда в общежитии устраивался новогодний вечер.

Оправдавшись под мрачно-ироническим тер-ованесовским взглядом этим на сей раз действительным мероприятием, Галина Алексеевна надела лучшее платье (декольте, подол до щиколотки, черный синтетический французский бархат), из тайника, устроенного в пианино, извлекла приготовленный загодя подарок: тридцать шесть американских фломастеров в наборе, — и была таковаю Праздничный стол, покрытый листами чистого ватмана, составляли две бутылки полусухого "Советского шампанского", плитка шоколада «Гвардейский» и фрукты яблоки. Пораженный великолепием подруги, Ярик даже забыл поотказываться для приличия от дорогого и неимоверно прекрасного подарка, и первые минуты чувствовал себя между ними, подарком и дарительницею, совершенным буридановым ослом.

Шампанское пили из столовских стаканов, но так оно казалось еще вкуснее. После первой бутылки Ярик дрожал, как тогда, над ручьем, да и Галина Алексеевна чувствовала себя восьмиклассницею, и надо было как-то запереть дверь и, наверное, погасить электричество, но действия эти выглядели бы столь откровенно, что Ярик все не мог решиться на них, а уж Галина Алексеевна — и подавно. Из коридора неслась громкая, но, в сущности, грустная и философическая песенка про черного кота на стихи поэта Танича, — и под ее звуки художник составил-таки хитроумный план: выйти якобы в туалет (куда ему, впрочем, и на самом деле очень вдруг захотелось), а, возвращаясь, эдак незаметно, органичненько, щелкнуть торчащим в двери ключом.

План удался, но исполнение его взяло от Ярика слишком много нервной энергии, и он, как ни бился, ничего с электричеством придумать не мог. А Галина Алексеевна, в струнку вытянув спину, сжав коленки и полузакрыв глаза, сидела уже на узкой железной коечке под портретом себя. Медлить было невозможно. Черт с ним, с электричеством! подумал Ярик, подсел к возлюбленной, обнял ее, поцеловал, и как-то само получилось, что они уже лежали, и Ярик не успел даже, не сумел разуться, а она исхитрилась, и синие сапожки несогласованно пустовали на не Бог весть как чистом, несмотря на старания юного художника, полу.

Коечка поплыла, поплыла куда-то, в тот самый океан, который совсем еще неизвестен был нашему незрелому герою, да и Галина Алексеевна, смущенная и влюбленная, лоцманом представлялась неважным, ибо искренне верила: то, что должно сейчас произойти, принципиально отличается от того, что время от времени происходило у них с Тер-Ованесовым, — однако, поплыла, поплыла коечка и уж наверное причалила бы в прелестной и отчасти даже романтической гавани, когда б не абсолютно бестактное, неуместное, скверное появление улюлюкающих и свистающих дворовых мальчишек на крыше соседнего с яриковым окном сарая. Погаси же электричество!.. прошептала, почти простонала раскрасневшаяся Галина Алексеевна. Мой маленький Модильянию и Ярик, сгорая от стыда и возбуждения, неловко прикрывая ладошкою восставший свой срам, проковылял к выключателю, щелкнул им, — зубы будущего генерала, впитав заоконный фонарный свет, влажно замерцали в темноте, — и, помедлив мгновенье, чтобы сбросить, наконец, башмаки, пошел на ощупь назад, к узкому, жесткому и скрипучему ложу первой любви.

Свистнув еще пару раз для порядка, разочарованные цветы улиц исчезли с крыши, но, увы! — атмосфера естественного, как сама жизнь, сближения была уже разрушена и разрушена, судя по всему, необратимо: каждый из любовников слишком ясно увидел вдруг себя со стороны, — это вопреки отсутствию электричества! — и застеснялся, застыдился и обшарпанной казенной комнатки, и собственной неполной, — потому особенно непристойной — наготы и, главное, — разительного несоответствия происходящего тем возвышенным церковно-кладбищенским разговорам, которые к этому происходящему столь неминуемо привели. Однако, ни у Ярика, ни у Галины Алексеевны не хватило духу или, возможно, ума встать, привести в порядок туалеты и отложить высшее счастие до более благоприятной поры, — они продолжали заниматься чем начали, коли уж начали, — и Ярик в конце концов потерял свою несколько по нынешним понятиям перезрелую девственность, но, разумеется, ни ему, ни Галине Алексеевне удовольствия это не доставило, а принесло, напротив, только смущение да неловкость. А тут еще — по контрасту! — эта предновогодняя ночь, переполненная флюидами надежды, это уже устанавливающееся пьяно-карнавальное состояние города, дух, как стало модно говорить в последнее время, мениппеи!

Они молча продвигались к дому Тер-Ованесова мимо благодушных алкашей и заказных Дедов Морозов, и каждый винил в случившемся одного себя и скорбно хоронил столь нелепо запачканную и, как им казалось, невозвратимо погибшую любовь.

Оба переживали разрыв крайне тяжело, но по-разному: Галина Алексеевна в искреннем самобичевании, чуть было не разрешившемся покаянием перед супругом, Ярик же — в некотором озлоблении против женщин вообще, против скверны половой жизни и даже против развратной (как ему всякий раз представлялось, когда он воображал на ней голого, поросшего седой шерстью Тер-Ованесова) подруги. Попытки установить контакт, вызываемые особенно сильными приступами надежды или отчаяния, все как одна были почему-то безуспешными, укрепляя в каждом из героев уверенность в отвращении, которое он якобы возбуждает у другого.

Портрет со стены перекочевал под кровать, а в начале августа, в день совершеннолетия, Ярик женился на девочке-однокурснице, на которой просто обязан был жениться, как порядочный человек.

3

Август вовсю жарил полупустую Москву, и Ярик, на третий день после свадьбы отвезший молодую супругу в больницу по поводу серьезного токсикоза, целыми днями слонялся в районе центра, порою заходил в кино, порою задерживался в очереди возле арбузной клетки и после, устроившись на скамейке бульвара, кромсал зеленый полосатый эллипсоид карманным ножом и закусывал незрелую, вялую, розовую плоть украинским бубликом из соседней булочной, — однако, отчетно или безотчетно, — маршруты прогулок с каждым днем все ближе подходили то к окрестностям министерства, то — к тер-ованесовскому дому, так что ничего особенно случайного в случайной с Галиною Алексеевной встрече по сути не было.

Увидев художника, она обрадовалась, а он с виноватым, но каким-то особенно агрессивным видом в первый же миг, первыми же словами сообщил о женитьбе, и Галина Алексеевна поймала себя на возникшем одновременно с уколом ревности облегчающем чувстве: отношения с Яриком, сбросив излишек ответственности и серьеза, должны, показалось ей, наконец, наладиться, — и, едва поймала, — начала, словно прогоняя постыдное это облегчение, с неорганичной заинтересованностью выспрашивать своего Модильяни о творческих планах и свершениях, — и он, приняв интерес за чистую монету, потянул Галину Алексеевну в общежитие, место в котором, переехав в дом жены, покуда за собою оставил. По дороге они зашли в "Российские вина", и Галина Алексеевна купила за свой счет бутылку муската и солидный кулек болгарского винограда.

Заметив отсутствие в комнате портрета себя, Галина Алексеевна снова ощутила укол той самой иглы, однако, тут же и оправдала Ярика, а, когда он, достав из тумбочки стаканы, вышел, чтобы сполоснуть их, — открыла лежащую на кровати огромную папку и стала перебирать листы ватмана с античными орнаментами, слепыми гипсовыми головами и внеэротическою обнаженной натурою. Ярик тем временем возвратился, обернул низ бутылки нечистым полотенцем и принялся колотить дном о косяк, вышибая пробку, но исподлобья все поглядывал за Галиною Алексеевною, ибо с замиранием сердца ждал, когда же она, раскопав скучные эти, учебные листы, наткнется, наконец, на папочку маленькую, куда он собирал настоящие работы.

Дождавшись, художник прервал сервировку и, затаив дух, на цыпочках, подкрался к Галине Алексеевне, остановился за ее спиною и, весь внимание к реакции зрительницы, принялся ревниво следить за перемещением ее взгляда по своим детищам. Детища явно несли печать незаурядности и снова были сильно стилизованы и рискованно сексапильны, и Галина Алексеевна, чувствующая, как под молодым горячим дыханием колышется на ее затылке прядка, совсем смешалась, засмущалась, закраснелась и только приборматывала робко: вот видишью я ж тебе говорилаю я ж в тебя верилаю и, право-слово, происходи дело не в этой сакраментальной комнатке без штор, свидетельнице их позора, их неудачи, — оно, пройдя через головокружительный, как над ручьем, поцелуй, вполне могло завершиться узкой железной коечкою, и рисунки, — и учебные, и настоящие, — полетели бы грудою на плохо метенный пол.