Если б их было двое... - Анатолий Алексин

— Если характер подминает под себя ум, значит, беда! — говорил он, упреждая, мне казалось, и себя самого. — Каким бы мощным ни был характер, ум должен оказываться мощнее — и, когда нужно, его перебарывать. Особенно в критических ситуациях… Характер, подмявший под себя разум, — это поводырь, ведущий незрячего к пропасти.

Сам он нередко попридерживал свой характер, не унижая его.

Перед каждой съемкой в рупоре возникал его бас:

— Итак, все готовы меня слушать и слушаться… Я надеюсь.

В действительности то была не надежда его, а уверенность.

«Ты готова меня слушать и слушаться… Я надеюсь», — удостоверялся он вполушутку и за пределами студии. «Готова!» — отвечала я. Но абсолютно всерьез.

На второсортных фестивалях нам вручали первые премии. О картинах наших с унылой привычностью писали, что они — «образец высокого мастерства». Тиран реагировал то вяло, то раздраженно. Он не умел удовлетворяться и праздновать: от удач устремлялся к успехам, а от успехов — к успехам большим и громким… Потом большие и громкие стали сменять друг друга. В ответ же вместо энергии торжества скапливалась энергия нетерпения. Тиран ни к чему не желал привыкать. «В творчестве», — уговаривала я себя.

— Чемпион, без конца повторяющий собственные рекорды, уже не выглядит чемпионом. Вот и я ощущаю себя альпинистом, завоевывающим — в связке с тобой! — за вершиной вершину. Но все они примерно одинаковой высоты. Это имеет смысл исключительно как репетиция к покорению заветного пика. И для его покорения у меня есть сценарий!

Он вынул из своего сейфа ту самую папку. И вновь прижал ее к себе так, как, чудилось мне, все еще ни разу меня к себе не прижал.

Заветным пиком, подумала я, он считал премию, выше которой, как выше Эвереста средь гор, ничего не было.

— Я мечтаю увидеть, как и тебе будут вручать самый для актрисы желанный приз за лучшее исполнение женской роли. И такая роль в этом сценарии есть!

Значение для меня имела не слава, а то, что он о моей славе мечтал.

«Я объясню тебе будущий фильм…», «Я объясню тебе твою роль…» — такими словами он, как правило, предварял наши репетиции и съемки.

На этот раз было ясно, что Тиран и правда замахнулся на Эверест. Ирония и сарказм покинули его мудрый бас. Осталось желание, чтобы я прониклась и осознала…

— Кого ты должна сыграть? Женщину на двадцать шестом году жизни.

— Я уже перешагнула этот барьер.

— Чтобы установить свой возраст, надо взглянуть не в паспорт, а в зеркало. Ты упомянула слово «барьер». Оно пригодится. Так вот… Эта женщина встречает наконец своего Ромео. Сравнивать возлюбленных с Ромео и Джульеттой — безвкусица и банальность. Веронцы, впрочем, не виноваты… И — в нашем случае — я буду сравнивать… Чем занимаются у нас два героя противоположного пола? Обожают друг друга с утра до вечера. И особенно с вечера до утра… — Тиран все же не удержался и на миг перемешал грубоватый сарказм со значительностью. — Ничего не поделаешь, они обожают друг друга, как уже до тошнотворности разрекламированные подростки из прославленной ими Вероны. А семьи, естественно, против. Но наши любовники преодолевают эту — незначительную для нынешних времен! — преграду. Второй же барьер — сложность повседневного бытия, непостоянство физиологии. Перед итальянскими возлюбленными тот барьер не возник, поскольку они успели умереть в юном возрасте. Но наши герои, коим достались знаменитые имена в качестве прозвищ, преодолеть второе препятствие к вечному союзу не в состоянии. Как не в состоянии, я полагаю, никто. Подобные коллизии уже встречались в искусстве, но чаще в пародийном, комическом варианте. Впрочем, и глубокомысленных «обыгрываний» классической ситуации после Шекспира было невпроворот. Честно говоря, такое случалось и до Шекспира. Его версия, докладываю тебе, — сорок четвертая по счету, но первая и единственная по значению. Этой «новостью» обожают ошарашивать искусствоведы. Мы с ним состязаться не станем. У нас иное… Совсем иное! Фильм будет называться, как ты помнишь, «Если б их было двое…». Видишь ли, если б их было двое, чувства, возможно, до самого конца, до самого смертного часа не остыли бы ни на единый градус, как у веронцев. Но в судьбы наших возлюбленных вломился третий, который, опять же банально говоря, всегда лишний. Вломился с типичной для него бесцеремонностью двадцатый век. И еще кошмарней: его финал… Однако чтобы крушение любви ощущалось апокалипсисом, она должна быть непостижимой.

В высоких и высочайших чувствах он разбирался до тонкости, но сам чувствовал по-другому, по-своему.

Тиран заходил по комнате, загребая и даже заграбастывая руками пространство.

— Самые загадочные сотворения художников — это, как известно, образы нарицательные: тот похож на Обломова, тот на Хлестакова, а тот на Гобсека… И еще когда сочиненные герои становятся символами самых глобальных качеств: достоинств или пороков. Иногда подобные символы являются к человечеству из самой реальности: Наполеон утвердился как олицетворение величия, Моцарт — естественной гениальности, а Сократ — мудрости. Джульетта и Ромео — прости заезженную истину! — тоже сделались символами. Олицетворением любви на века! И вы, оба актера — верней, созданные вами характеры, чувства — стать символами абсолютно обязаны! Сыграть, как сыграли бы Вивьен Ли и молодой Лоуренс Оливье… Еще ошеломительней! И не сыграть — внесу существенную поправку, — а проликовать, прострадать в действительности… Все остальное на экранах уже видали! «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, — утверждал великий Екклесиаст, — и нет ничего нового под солнцем». Это касается и сценарных сюжетов. Но не их воплощений, которые имеют право быть только и исключительно небывалыми. В противном случае… Ничего противного, однако, в нашей картине не будет!

Бездумно он не поддакивал даже Екклесиасту. Что, конечно, очень мне нравилось…

— В самом деле, — не останавливался Тиран, — внешне все уже было. Сколько любовей попадали под колеса обыденных обстоятельств! Помнишь «Мост Ватерлоо»? Кинотеатрам грозили наводнения… затопления зрительскими слезами. А сюжет-то совершенно нелеп! К этому приходишь «по размышлении здравом», когда сентиментальные эмоции отступают. Ну почему женщина, узнающая, что потеряла жениха на войне, должна, чтобы обрести средства к существованию, отправиться на панель? А не в швейную мастерскую, допустим? Или не няней в госпиталь? Ты представляешь Джульетту (будь она из бедного рода!) на панели после потери Ромео? Ее можно представить себе только в гробу. Так и с вами… Ваши отношения — это безумство шекспировской колоссальности. Но чтобы оно осталось таким и в людской памяти, есть, оказывается, лишь одно средство: скончаться. Вы же продолжаете существовать… Кончина человека особенно потрясает в том случае, если сначала потрясает его жизнь. То же самое и с кончиной любви… Вы обязаны сотрясти ею зрителей. Сотрясти!

Перечисляя наши с Ромео обязанности, Тиран меня заклинал. Что не мешало ему обстоятельно растолковывать:

— Слово «любовь» звучит едва ли не самым затертым и замусоленным. Произнести «Ай лав ю!» — все равно что сказать «Приятного аппетита!». Мы вернем этому слову, этому понятию их первозданность! Пусть и зрители ошеломятся зрелищем такого сумасшествия, такого беспредела страсти, каких и вообразить не могли. Иначе сюжет не имеет смысла. А для всего этого — не упади в обморок! — вы обязаны возлюбить друг друга не только на экране, но и за ним. Или ничего не получится. Да, да, да!.. Такова сверхзадача: дойти до апогея в самой яви… Поверь: это имеет смысл! — Позаграбастав пространства побольше, он что-то вспомнил: — Ты, кстати, его уже видела? Не в других фильмах, а так… вблизи? На студии, в павильоне? Клянусь, сам бы влюбился без памяти. Я как мужик ногтя его не стою!

Тон его сделался грубоватым. Тиран был убежден, что грубость порою действенней деликатности. Ради Эвереста он не щадил, выходит, не только меня, но и себя.

— Вы созданы для беспредельной взаимности. Поверь мне, режиссеру с международным авторитетом. Сценарий для вас — таких, какие вы оба есть, и в той ситуации, которую я предлагаю! — не отказался бы сочинить и Шекспир. Влюбленные играют влюбленных… А там, в академии киноискусства, только и жаждут сенсаций! Того, чего еще никогда, ни единого раза не было! Или не было в такой форме, в таком масштабе.

— Но им же известно, что я… и вы…

— Тем лучше. Двойная сенсация! Я приношу жертву во имя своих зрителей. И искусства… Так ведь оно и есть. Ты же знаешь, что я по-своему…

— Знаю! — Я отважилась и его перебила. — Так что же все-таки мне следует совершить?

— Отдаться ему всем существом своим… так же, как шесть лет назад отдалась мне.