Ленькин салют - Борис Азбукин

Ленька кинулся бежать в гору к своей хате. Казалось, сама гора с ревом и грохотом извергала дым и пламя. Летели камни, визжали осколки, с злобным скрежетом врезаясь в землю. А он бежал, задыхаясь в дыму, падал, поднимался и снова бежал. Ноги дрожали, сердце, казалось, вот-вот разорвется гранатой.

Наконец, он взобрался на гору, выскочил на свою улицу и тут в растерянности остановился.

На месте его хаты еще курилась желтым дымом огромная воронка, по краям которой дыбились груды камней, тлеющих балок. И только рядом, каким-то чудом, устояла часть обрушенной стены…

Даже под землей, где помещалась теперь флотская типография, пол и стены поминутно вздрагивали. Рассыльный, прибежавший за гранками, сказал, что фашисты бомбят Зеленую горку.

Женя не находила себе места, тревожась за мать. Но лишь в конце дня она освободилась и, получив разрешение, побежала домой.

Как всегда, к вечеру небо от самолетов очистилось, но обстрел продолжался. Пробираясь улицами, где меньше рвалось снарядов, Женя вышла на спуск, ведущий к вокзалу.

Над южными слободками и станцией висела черно-сизая туча. Всюду тлели пожарища. Воздух был накален, пропитан гарью, едким смрадом серы. На привокзальных улицах люди ворошили развалины, что-то отыскивая в них. С Зеленой горки навстречу спускался грузовик, набитый изуродованными, обгоревшими трупами.

Еще издали Женя увидела свой дом: он уцелел, только стекла вылетели. Она поднялась в гору и улицы не узнала: всюду серые кучи камней, голые одинокие трубы; уцелевшие хаты — без стекол, стены иссечены, поцарапаны осколками; на дороге — воронки, поваленные столбы, сломанные деревья, и везде под ногой хруст битого стекла.

А где же Ленькина хата? И тут на фоне обагренного заревом неба: она увидела на развалинах сиротливую фигуру мальчика.

— Леня! — вскрикнула Женя и побежала к нему.

Худой, остроплечий, в разорванной на груди рубашке, он сидел одиноко на краю низкой обрушенной стены. Лицо окаменевшее, застывший взгляд устремлен вдаль, на городские пожарища; казалось, ничто, даже клекот снарядов над головой и взрывы, не могло вырвать его из оцепенения.

Почему он молчит? Или грохот разрывов заглушил ее голос? Женя положила руку на его костлявое плечо.

— Леня, почему ты сидишь тут один?

Только теперь, как бы очнувшись, он молча посмотрел на нее сухими воспаленными глазами.

— А где же Клава и Олечка?

Ленька проглотил горькую от гари слюну и глухо выдохнул:

— Их нет…

— Что с ними? — ужас отразился на лице Жени.

— Убиты… Машина увезла их…

Теперь в лице его ничего не осталось от прежнего безразличия, глаза горели, казалось, в них бушевало отраженное пламя пожаров.

— Скажи, за что они их? За что? Зачем им все это нужно?! — воскликнул он, указывая на развалины. Звери… Звери!

Слезинки выкатились из Ленькиных глаз, оставив след на темных, прокопченных щеках. Он вскочил и побежал к убежищу. Женя пошла за ним.

В небольшой пещерке она увидела два набитых сеном тюфяка, одеяла, ватную тужурку, рядом ящик с жестяным чайником; котелком и кружками, а в углу клетку с голубями. Это все, что уцелело.

Понимая, как тяжко Леньке оставаться в этой каменной норе, Женя сказала:

— Переселяйся к нам, будешь жить пока с мамой. Ей одной тоскливо. Или иди к своей тете Шуре, она ведь тоже одна.

Но Ленька наотрез отказался.

III

Фашистские войска вступили в разрушенный, охваченный пожарами город.

И в тот же день Ленька увидел на улице жандармов — до этого о жандармах он читал только в книжках. Все они, как на подбор, были дюжие, с красными, распаренными жарой лицами, в мышастой серо-зеленоватой форме с белыми металлическими бляхами, на которых был изображен орел. На улицах появились также люди в черных кителях и высоких форменных фуражках (как потом он узнал, — полицаи), которые замазывали на стенах домов и заборах советские лозунги и расклеивали немецкие объявления и приказы.

А на следующий день в районе вокзала начались облавы. Чтобы на людей охотились, как на зверей, — такого Ленька, еще не видал. Жандармы хватали коммунистов, командиров, советских активистов, евреев и толпами гнали в концентрационные лагеря, наскоро устроенные на территории флотского экипажа. Ночью он слышал трескотню пулемета и автоматов — за городом шли расстрелы.

После этого он несколько дней на улице почти не появлялся. Вместе с Димкой и Витькой пропадал в степи, лазал по блиндажам и окопам, подбирая винтовки, автоматы, патроны. Часть оружия он закопал под разбитым немецким танком, остальное — в воронках, засыпав землей и камнями.

— Мне все сгодится, — говорил он Димке. — Я должен расквитаться с ними за сестру, за все… Ух, как же я их ненавижу!

Жители города не считали себя побежденными. Но если взрослые сурово замкнулись и, затаив ненависть, угрюмо молчали, то Ленька не умел молчаливо скрывать свои чувства. Его так и подмывало выказать презрение завоевателям, чем-нибудь досадить жандармам и полицаям. Особенно невзлюбил он ближайшего представителя новой власти — уличного старосту Зайнева.

Он и раньше не жаловал этого рябого гнусавого ловкача, смотревшего на всех с какой-то хитрой прищуркой. Он знал, что до войны Зайнева дважды судили за растрату, а теперь прошел слух, что по его доносу жандармы арестовали трех рабочих-коммунистов, и все три исчезли бесследно. Став «начальством», Зайнев незамедлил показать себя: чванился, требовал, чтобы его звали «господин староста», вымогал взятку, когда к нему обращались с какой-нибудь просьбой, и изводил мелочными придирками женщин и особенно ребят.

Вот с ним-то и начались стычки.

Однажды Ленька рано, вернулся из степи. День был удачный. Ему посчастливилось найти и припрятать: револьвер, ракетницу, две пачки ракет и еще притащить домой несколько банок мясных консервов и полный вещевой мешок черных солдатских сухарей, подобранных возле разбитой полевой кухни.

Выпустив голубей полетать, он вместе с соседскими ребятами уселся на обрученной стене хаты. Ему очень хотелось петь, и он затянул: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

В это время Зайнев ходил по хатам и выгонял женщин расчищать улицу от хлама и засыпать снарядные воронки.

Лёнькины голуби, покружив-покружив, подлетали к женщинам, работавшим на дороге, садились на груды мусора и что-то клевали, вспугнутые резким взмахом лопат — поднимались и снова садились.

А Ленька, делая вид, будто не замечает старосты, нарочито громко, чтобы слышали все, выводил слова припева: «Ки-пучая, мо-гучая, ни-кем не по-бе-ди-мая»…

Некоторое время Зайнев, морщась, посматривал на голубей и косился на Леньку, а потом подошел к нему.

— Слышь ты, убери своих голубей и не пускай больше летать, — прогнусавил он.

Ленька удивленно уставился на Зайнева.

— Это ж птицы, господин староста, — им положено летать.

— Коль не велят, значит, не положено. Может, они почтовые какие.

— У меня почтовых нет, вы же хорошо знаете.

— Все равно — полиция не разрешает.

— Хорошо, — ответил Ленька деланно покорным тоном. — Я не велю им летать, скажу, что полиция запрещает.

Ребята прыснули со смеху. А Зайнев, поняв издевку, весь налился кровью и повысил голос:

— И брось орать тут советские песни! А не то у меня допоешься.

— Господин староста, а чем эта песня не хороша? — спросил Ленька с затаенной усмешкой в глазах. — Вы только послушайте: «Страна моя, Москва моя — ты самая любимая». Разве плохо? Вы небось тоже любите Москву?

— Хватит болтать! Агитатор выискался. Сказано, нельзя петь и все тут.

— Как же мне быть? — На лице Леньки отразилось напускное огорчение. — Учитель пения велел мне петь громко, упражнять голос, а вы запрещаете. Я ж без песен не могу.

— Иди в свое логово и там упражняйся, — Зайнев кивнул на убежище. — А услышу на улице, враз глотку заткну, — пригрозил он и, круто повернувшись, пошел прочь.

Тут уж Леньку прорвало:

— А я не боюсь! Продажная шкура!

— Доносчик! Хапуга! Предатель! — дружно подхватили ребята.

Под свист и улюлюканье староста шел по улице, кусая губы. Перед оравой горластых мальчишек он был бессилен. Женщины перестали расчищать дорогу, переглядывались и посмеивались, и это еще больше его бесило.

Дня через два Ленька позже обычного возвращался домой. Спускаясь с горы, он увидел пару своих белячков, суматошно круживших над развалинами хаты. Сердце его забилось. Утром, перед уходом он, как всегда, запер всех голубей в клетке. Кто ж их мог выпустить? Ребята? Нет, они этого не сделают. Это кто-то по злобе. И почему только два, а где ж остальные?

Он поспешил опуститься с горы и, подойдя к убежищу, увидел, что клетка открыта, а птиц нет.

— Где же голуби? — спросил он подбежавших мальчишек.