Большой беговой день - Анатолий Гладилин

Потом, правда, разошелся, коньяк выставил. Отвык я с новым человеком: ей любую новеллу выкладывай, все интересно, не то что Раиса-крыса, губы кривит, дескать, повторяешься. Словом, вспомнил молодость; сам увлекся, глядь, а девочка готова - глазки блестят, улыбочка, то да се, не теряй зря времени, веди ее на диван. И тут...

- Деловое свидание, - говорю, - но вам, Раиса, лучше не входить. Зачем пожаловали? Если деньги нужны...

Не успел сообразить, как она меня отшвырнула (бронетранспортер, а не женщина), ворвалась в квартиру - и началось:

- Сволочь, блядь притащил, ей у трех вокзалов трешник - красная цена! Вон отсюда!

Я Раису отталкиваю, изображаю из себя двадцать восемь панфиловцев ("нерушимой стеной обороной стальной разгромим, не пропустим врага") и девочке пытаюсь интеллигентно объяснить: мол, эта шумная дама - городская сумасшедшая, из клиники вырвалась, нижайшая просьба не обращать внимания.

У девочки лицо поплыло красными пятнами. Раискина косметика потекла черными ручьями. У меня руки в кровь исцарапаны.

Отдохнул я. Повеселился...

Не знаю, сколько я оборону держал. Потом Раиска заявила, что сейчас выбежит на улицу и бросится под машину. А девочка сказала, что с нее довольно, она уходит. Я кинулся проводить ее до автобуса и в дверях крикнул Раиске, чтоб сматывалась к чертовой матери, а если не уберется по-доброму, то я ее изуродую.

Девочку посадил в автобус, она на меня зверем смотрела - ни за что ни про что, а влипла в историю.

Возвращаюсь домой бешеный от злости. Раиска лежит на диване. Глаза навыкате, губы черные.

Отравилась. Пустая пачка димедрола на полу валяется. Цирк, да и только. Я эти номера уже видел. Однажды она пачку элениума сожрала, ну и проспала целый день...

- Райка, - говорю, - тебе не стыдно? Совесть у тебя есть?

Она разом ожила и заревела. Оказывается, меня облагодетельствовать хотели. Оказывается, она вспомнила, что случилось неделю назад - и как она была жестока ко мне, как несправедлива, и какое у меня было несчастное лицо, - и вот, решила приехать без звонка, приятный сюрприз, нечаянная радость - но увидела эту стерву и... Конечно, сейчас она понимает, что дико неудобно перед девочкой, что девочка ни в чем не виновата и сама Райка вела себя по-хамски и прочее и прочее, но на нее затмение нашло...

Рев.

Я заставляю ее выпить несколько стаканов воды, потом веду ее в ванную, запираю. Слышу, как ее рвет, как она икает, плачет и опять...

Она выходит, пошатываясь, бледная, бросает на меня трагический взгляд. И в этот момент я готов задушить ее голыми руками - за все - за то, что она делает и с собой, и со мной. И мне ее очень жалко.

Не гнать же мне ее на улицу?

Наливаю ей рюмку коньяка. Она выпивает, но ничего не ест.

Фашистским голосом я требую, чтоб она немедленно легла на диван и заснула. А я? Я постелю себе на полу. К ней мне противно прикасаться. Да, вот так, спокойной ночи!

Райка разложила диван, погасила свет, заснула.

Я сижу на кухне, пью рюмку за рюмкой, чтоб как-то забыть сегодняшний кошмар. Три часа ночи. Завтра, нет, уже сегодня Большой беговой день. Хорошая у меня будет голова! Свежая! Черт бы их всех побрал! Кого их? Меня и Раиску. Черт знает, что она с собой делает. Бедная девочка! Да не Раиска, а та, с расстегнутой юбкой. Теперь, конечно, фигу. Обидно, что сорвалось.

Из комнаты тихий шепот. Раиска меня зовет. Не надо к ней подходить. Еще рюмку. А вдруг ей плохо?

Я осторожно, на цыпочках, иду в комнату, сажусь на край постели. Провожу ладонью по мокрому Райкиному лицу. Она берет мою руку. Я торопливо раздеваюсь.

БЕГА

Первый заезд.

Большой Трехлетний приз.

"Ехать два гита. Участие во втором гите не обязательно. Призовые места распределяются по резвейшему, правильно совершенному гиту. Лошадь, съехавшая в первом гите, остановленная наездником без уважительных причин или оставшаяся за флагом, не имеет права на дальнейшее участие в розыгрыше приза. Вопрос об уважительности причин остановки лошади наездником решает Судейская коллегия"

- выписка из правил.

Ах, этот первый заезд! Как много он определяет!

Я чешу от дома до ипподрома с двумя пересадками и мучаюсь: играть мне в первом заезде или нет?

Логичнее всего - пропустить. Ведь в следующем заезде - первый гит Большого Всесоюзного приза, "дербей", как говорят на ипподроме. Там у меня намечено пять лошадей, да еще проклятая Черепеть под вопросом. Их надо было бы посмотреть, а как их посмотришь, когда я опаздываю на разминку? (По теории всемирной подлости, такая ночка выдалась, что еле встал.) Я еще в метро, а тем временем на ипподроме "кони все скачут и скачут, а избы горят и горят". Горят, конечно, не избы, а деньги.

В первом заезде - одиннадцать лошадей. Конечно, тотошка, как чокнутая, будет лупить фаворита, седьмого номера. Примата. В одинаре его разобьют в копейки, в одинаре играть нет смысла. (Есть смысл, если поставить на Примата пятьдесят рублей, а заплатят по рубль пятьдесят - вот уже двадцать пять рублей навару. Но нет у меня пятидесяти рублей.) Ставить десятку, чтобы получить пятерку? А вдруг Примат заскачет или поедет только во втором гиту? И плакала моя десятка, плакала горючими слезами.

Нет, если ставить, так в дубле. (То есть вязать первый заезд со вторым.) Но опять же, от Примата играть к нескольким лошадям - не вернешь своих денег. Во втором гиту придет Отелло или Идеолог и получишь меньше, чем поставишь. Вдарить в лобешник. Пятеркой или трояком! К Отелло или к Идеологу. Может, десятку заработаешь. Но тогда, по извечной подлости, приедет Колос, и будешь ты драть волосы и причитать: "Я же говорил, Колос! И, опять же, Гунта, любимая наездница..."

Однако какой соблазн угадать первый дубль! Сразу "жизнь станет лучше, жизнь станет веселей" (И.В. Сталин).

Решено. Рискнем.

На Белорусской сажусь в троллейбус. В салоне половина пассажиров шелестит программками: изучают, гадают, усе бо-о-ольшие ученые. Опускаю в кассу пятак, отрываю билет. Первые три цифры - 8 3 4, вторые - 3 8 5. Значит, только что взяли счастливый билет! А я опоздал. Нет счастья в жизни...

Значит, решено: первый заезд пропускаю.

На ипподроме - три входа. Один - за двадцать копеек, другой - за сорок, третий - за восемьдесят. Вход за восемьдесят - солидный: ступеньки, колонны. Одна из колонн, наверно вон та, крайняя правая, построена на деньги, которые лично я оставил на "дураковом поле", так сказать, внес в развитие отечественного коневодства. Если подсчитать, сколько я проиграл за десять лет, то, точно, на колонну хватит. Ну, может, недостает еще нескольких кирпичей, плюс штукатурка. Ничего, пусть отечественное коневодство не волнуется, за мной не заржавеет, доложу оставшиеся кирпичики.

На площадке около колонн в два ряда стоят машины. Сегодня их очень много, съехались со всей Москвы частники проклятые, жулье, завмаги, директора овощных баз. Ладно завидовать, у самого когда-то был "Запорожец". Но ведь теперь машины стоят в три-четыре раза дороже, и откуда у людей столько денег? А не ходи на бега, откладывай. Отложишь, фигу с маслом! А жулики ставят в каждый заезд рублей по тридцать, и ничего. Значит, крадут в другом месте. На ипподроме есть свое жулье, своя мафия. Но эти - не на машинах. Стесняются или?.. Как объяснить ОБХСС, на какие доходы куплены "Жигули"? Мне бы их заботы... Нет, не надо, я играю на свои трудовые. Ипподром - единственное в Москве заведение, основанное по принципу "проклятого капитализма": иногда выигрываешь, чаще проигрываешь, но сохраняешь иллюзию, что тут все зависит от тебя самого - простор для частной инициативы. На несколько часов отключаешься от всего на свете, нервничаешь, рискуешь, сражаешься с превосходящими силами ипподромного жулья - и ни единого признака советской власти! За такое удовольствие можно заплатить и десятку.

На ступенях лестницы хромой старик в помятом пиджаке радостно мне подмигивает - он продает программки. В киоске программка стоит десять копеек, но за ними длиннющий хвост народу. У старика без очереди, но за двадцать копеек. У каждого свой бизнес. По двадцать копеек за программку берут и кассирши, что торгуют входными билетами, но я обычно покупаю у старика. Лучше дать заработать ему, чем этим толстым наглым бабам. Но сегодня я прохожу мимо старика, приветственно махнув своей программкой, купленной заранее, в пятницу. Он понимающе разводит руками: Большой беговой день, все хотят "проработать" программку дома, спокойно, без суеты.

Я поднимаюсь по ступенькам и вспоминаю, что чаще всего, когда я беру программку у старика, мне везет. Опять плохая примета? Да черт с ними, с этими приметами! Настроение прекрасное, погода отличная, впереди восемнадцать заездов, большие призы, масса неожиданностей, которые, естественно, мы учтем и используем. Впереди, можно сказать, вся жизнь.

С трудом пробираюсь в свою ложу. Как и обычно в призовые дни, масса случайной публики. Завсегдатаи ипподрома только однажды выбирают свое определенное место и никогда ему не изменяют. Тоже примета. Моя пятнадцатая ложа, крайняя слева, нависает над сорокакопеечной трибуной. Место не очень удобное - когда лошади на последней прямой проходят мимо нас, им еще остается метров тридцать до финишного столба. Если едут голова в голову, то нам нелегко определить, кто же пришел первым. Обычно в ложе просторно, но сегодня... Моя компания притиснута к углу, а ложу оккупировали незнакомые рыла, заплатившие за стулья. (Мы стулья не берем, за них надо заплатить по сорок копеек непозволительная роскошь.) Моя компания - это мои ипподромные друзья. У каждого своя подпольная кличка: толстый одутловатый старик - главный специалист в каком-то тресте - Корифей; высокий молодой инженер-математик - Пижон; молчаливый аспирант с красивым лицом и холодными глазами - Профессионал. Меня здесь зовут УЧИТЕЛЬ.