Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Он ничего не понял, но закричал долгим криком, ощутив в нем потребность до головокружения.

Когда он умолкал, люди снизу, из воды, поднимали вой:

— Где ты, где? — кричали они. — Откликнись, где ты?

И он кричал, чтобы восстановить молчание, потому что голоса пугали его. Он не хотел, он боялся в них вслушиваться, их узнавать. Он хотел заглушить все вопли своим собственным голосом и, глядя на луну, на ее полный, летящий свет, на легкий быстрый воздух до конца развернувшейся ночи, он извергал из себя острый вой, каким умеют владеть перед гибелью большие дикие птицы.

И на его вопль поплыли Куллук Ходжаев, секретарь комсомольской ячейки, и двое каичников. Они держались за остатки каика и, превозмогая течение, держали путь к башне.

Аул несло прочь. Люди, верблюды, кибитки, шакалы мчались в пустыню, захлестнутые водой.

Куллук Ходжаев переезжал реку, возвращаясь с собрания. Река сломала берег и прыгнула влево, когда они пересекли ее на три четверти, и она внесла их в улицы, стукнула о дома, смешала с грязью и мусором и повлекла на остатках каика прочь.

Фазли помог взобраться трем людям на свой вопленный пост. Снизу уже кричали о голосе:

— Где ты, где? Кто ты, кричащий, кричи!.. Дай голос!

И они закричали втроем. Зачем? Там, внизу, умирали спокойнее. Человеческий голос был голосом жизни. Их вопль слышали отовсюду — верблюды случайного каравана, спавшие на аульной площади, держались их крика, и многие люди, уцепившись за животных, достигли ступеней башни.

Переправившись через реку выше прорыва, Нефес достиг лишь холмов Чили, где стояли чабаньи кибитки. Моор был от него ниже в четырех километрах.

Стада были уже в ходу, подручные вертелись на конях, чолуки и сучи[1] складывали кибитки. Вернувшись на свою лодку, Нефес спустился ниже, почти до самой башни. Он слышал вопли с нее и крикнул, каково положение, но ему не ответили. Тогда он выгреб против течения километра два и переправился на свой берег.

Хилков ждал его, трясясь и ругаясь, у самой воды.

— Каики! — крикнул Нефес и побежал в сад. На бегу он обернулся, раскрыл глаза, чтобы найти Хилкова, — увидел: было уже утро, рассвет, первое солнце, туманы, — и крикнул еще раз, с привизгом, по-шакальи:

— Каики! Каики!..

— Он мне говорит об Унгузе, — сказал Манасеин, отправив Нефеса в Моор и оставшись один. — Ага, вы еще верите сказкам, что Унгуз — старое ложе Аму-Дарьи, которым можно достигнуть моря? Но мы, инженеры, давно не верим. Эго не русло Аму, это ложе одного из разливов, вот таких же, как этот сегодняшний; они уходят в пустыню и пропадают в ней. Понял? И что мне этот Унгуз, родной мой? Унгуз — катастрофа древности: река прорвалась в пустыню, прорыла себе путь в песках, зарылась в них, высохла. Теперь реки больше нет, путь ее стар и ненужен. Этой дорогой не увести реку к новому морю.

У реки прыжками шел ветер. Он вскинул и потянул за собой, трепля, усы и волосы инженера, сделав его похожим на степного коня с обветренной гривой. Дергая за усы, ветер поднял потом с края губ непредвиденную, неожиданную улыбку.

— Тридцать лет я знаю, что переведу Аму в Каспий, да время все не приходило, а вот пришло оно — голова моя свежа, за плечами опыт, смысл постройки в самой крови. Тридцать лет ждал, не мог начать…

Видимо, перевалило далеко за полночь, потому что вдруг все заснуло, как остановилось. Крики каиджей[2] на низком и песчаном берегу коротко и глухо оборвались, в ауле смолкли собаки, голубизна ночи стала наощупь влажной, легкой, сонной. Тени большими плоскими черепахами переползли открытые места, и над остановившимся, упавшим в сон временем помчалось звездами, облаками и запахами то бесшумное и воображаемое, что называется небом.

— О том, чтобы Аму-Дарью перевести из Аральского моря в Каспий, говорят, Нефес, триста лет. Эта идея, брат, всем казалась геологической фантазией, но в наше время все решается проще. Твой тезка, туркменский купец Хаджи-Нефес, еще царя Петра соблазнял проектом поворота Аму из Арала в Каспий. Умница был, сукин сын, он убеждал царя, что тот создаст этим поворотом водный путь в Индию. Понял? Он, брат, что искал? — энтузиазм, хотя бы энтузиазм завоевателей, чтобы свести свои туркменские счеты с веками. Твой тезка был политиком и политически пытался разрешить дело. В этом-то вся и загвоздка, в политике. Раньше-то мы ведь никак не могли учитывать в строительстве такую страшную силу, такую, брат, таинственную величину, как революционный энтузиазм. Понял? Я сам только недавно дошел до этого. Это ж рабочая величина. Учти-ка в проектах энтузиазм!

Он покачался на ногах из стороны в сторону.

— Ах, до чего мне докатило заняться Аму-Дарьей с Каспием. Всю жизнь прожил для этого, а тут…

Он простер глаза в сторону катастрофы, и глаза отшатнулись, — они вдруг увидели нежданно пришедшее утро, солнце на облаках у горизонта, неторопливый ползучий дым реки и Нефеса, сидящего рядом на корточках.

Манасеин стоял на высоком берегу, ветер ворошил и вскидывал его волосы, придавая ему взволнованный вид, а Нефес сидел в неподвижности, и ветер обтекал его, как камень, ничего не умея расшевелить и взбудоражить на нем. Инженер еще раз огляделся, прислушался к дому. Все было тихо, однако. Все волновались молча.

Таким, каким был сегодня Манасеин, его никто никогда не видел.

— Плохо? — спросил он Нефеса.

— Плохо, — ответил тот.

Февзи спал дома с женой и с сыном на одной кошме. Холодный крик, проникший прямо в его кровь ледяной струей, бросил его высоко, под крышу. Голова Февзи стала тверда и бесчувственна, как молот, она пробила крышку и потащила за собой тело. Потом ничего не стало.

Когда к нему вернулось сознание, он плыл. Удивившись, как это человек может делать движения во сне, он остановил руки и сейчас же стал опускаться. Тут он сообразил, что дело не во сне, а в воде, и что он плывет, закрывши глаза. Он хотел открыть их, но не мог ощутить, где они. Он не мог памятью найти место своих глаз, — и сознание тыкалось изнутри в череп, как замурованное в глухом подвале. Глаз не было.

Он провел рукой по лицу — нет, пусто, гладко. Глаз нет. Он забыл, где его глаза.

Тогда он стал плыть сильнее, чтобы покончить с водой, и навострил слух — была тишина.

«Это все сон, — решил он, — конечно, сон!»

Поток выносил его за последние арыки в глушь песков. Из Ильджика подавали первые каики. На башне старой крепости вопили люди, и лодки торопились на крик. На нижних ступенях ее дрожали ослы, верблюды, собаки, синей изморозью смерти покрывались трупы людей.

Максимов пробрался наверх, на помост. Куллук Ходжаев валялся под ногами двоих беспрерывно вопящих.

— Молчите! — крикнул Максимов. — Все кончилось. Бросьте!

Они завопили еще сильнее, их возбуждал каждый шорох.

Максимов поднял Куллука и стал приводить его в чувство. Двое завопили еще ожесточеннее, еще жутче, и псы ответили им покорным воем.

— Мы сойдем с ума, — едва сказал Куллук. — Застрели их!..

Максимов не ответил, но встал, чтобы схватить сумасшедших и втолкнуть их в люк прохода. Ощерясь на него воплями, они быстро отступили к краю крыши; он протянул к ним руку, и, отпрыгнув в воздух, перебрав в нем два или три раза ногами, они задом ринулись вниз, и вода сейчас же схватила их крик.

Почувствовав, что он падает вслед им, Максимов прилег на помост. Потом, когда голова отошла, он встал на колени и просигнализировал руками на каики Хилкову, что здесь нечего делать — аула нет, лишь в башне десятка два спасшихся.

Хилков ответил, что вспомогательная партия двинется в пустыню, стремясь опередить воду.

В партию инженера Манасеина, набиравшего людей отовсюду, райисполком бросил все свои живые силы.

Нефес поднимал людей с кроватей. Хилков в это время перегружал склад кооперативного магазина на верблюдов и свозил все к берегу, где распоряжались Максимов и Куллук Ходжаев. На берегу комплектовалась рабочая партия. Через час должно было начаться совещание по выработке плана спасательных работ, и Манасеин, развернув карты, бороздил их толстым плотничьим карандашом.

С улицы, пересекая весь двор с его занавесами, бегом шел человек. Он все повторял:

— Да где же тут Манасеин, наконец?

И, вскидывая на своем пути все камышовые ширмы, перебудил всех, кто еще спал, пока не добрался до инженера.

— Я к вам, — сказал он, — мобилизован в ваше распоряжение. Журналист. Здесь — случайно. Приехал на посевную, — Владимир Адорин.

— Начали вы здорово, — сказал Манасеин, — продолжайте так же. Разбудите всех, кто тут есть; имейте в виду, что, должно быть, только одни бабы остались, — разбудите, организуйте, гоните к берегу, разыщите фельдшера, реквизируйте через исполком лошадей, в общем создайте санитарный отряд или что-нибудь. Поняли? Не больше чем в полчаса.