"В алмазную пыль..." - Евгений Сартинов

Ваську Краплёного, недавно исчезнувшего при загадочных обстоятельствах…"

Получив обратно паспорт, Шалимов прошёл к пункту осмотра и сразу понял, что его узнали и там.

— Очередное расследование, Михаил Иванович? — спросил молодой лейтенант, принимая из рук Шалимова паспорт.

— Да нет, на родину надо съездить, я же из этих мест родом, — пояснил журналист, ставя свою объёмную сумку на ленту транспортёра. Вытащив из карманов весь металл и сняв часы, Шалимов предупредил проверяющих: — Только у меня ещё не родная железяка в бедре торчит, так что звенеть я всё равно буду.

Оба милиционера понимающе кивнули головой. Историю гибели семьи Шалимовых, после которой в бедре журналиста оказались металлические запчасти, довольно подробно освещалась и в прессе и по телевидению. Но был ещё один предмет, который Шалимов не хотел пускать под бдительное око досмотра. В красивую деревянную трость, на которую он опирался, был вмонтирован длинный, тридцатисантиметровый стилет. Эту трость ему подарил в больнице старинный друг по институту, Мишка Фомин, ещё в те же самые, студенческие времена незаметно переквалифицировавшийся в работника "невидимого фронта". Пускать в ход это необычное оружие Михаилу не приходилось, но к трости он привык и не расставался с ней, хотя давно уже не хромал. После контузии журналист плохо воспринимал любое волнение, у него начинали жутко трястись руки, и он вцеплялся в ручку своего «посоха», стараясь скрыть это от чужих глаз.

Проклятая рамка, конечно, зазвенела, но лейтенант сделал разрешающий жест и, рассовав по карманам свою мелочёвку, и подхватив сумку, Шалимов прошёл в зал накопителя. Почувствовав на себе заинтересованные взгляды ожидающих, Михаил отошёл в сторонку, и остановился около большого оконного стекла. Мигали цветные огни самолётов, жемчужными нитками вытягивались ожерелья взлётной полосы, пронзительный свист разогреваемых двигателей даже в помещении давил на уши. Но Михаил не обращал внимания на эту привычную картину. В черном зеркале ночного окна Шалимов разглядывал самого себя. Высокий, плотного сложения мужчина с вихрастой, наполовину седой шевелюрой и такой же расцветки бородой смотрел на своё отражение устало и равнодушно. Михаил ещё в больнице отпустил бороду, чтобы скрыть следы ожогов на лице, да так к ней привык, что уже не мыслил себя скоблящим по утрам подбородок бритвой. Этот новый облик делал его гораздо старше своих тридцати девяти лет, но на это ему было уже наплевать. Главное что он в душе чувствовал себя столетним стариком.

Прежний Шалимов умер. Со стороны это было незаметно, журналист казался всё таким же деловым и остроумным. Лишь всё тот же Фомин в разговоре с глазу на глаз высказал то, что не заметили другие.

— Да, прогорел ты, брат, до тла прогорел. Один пепел остался.

— Верно, тёзка, — согласился Михаил. — Не тот я уже. Одна зола. Живу по привычке. Потому что умирать не хочется.

Тот взрыв, унёсший жизнь жены и дочери, словно выжег душу журналиста. Вся его прежняя деятельность казалась теперь ему суетной и никчёмной. Из газеты он ушёл, благо подвернулась вакансия телеведущего на одном из Московских телеканалов. Теперь уже другие копытили землю в поисках сенсационных материалов, а он просто и доходчиво комментировал чужую работу, внося немалую долю скепсиса и знания подноготной всей нашей действительности в азартные реляции коллег. Эта его манера ведения программы очень нравилась зрителям, и за какой то год его передача «Криминал-видео» стала самой популярной среди передач подобного рода. Зарабатывал он теперь больше чем прежде, начальство им было довольно, но не давала покоя глухая тоска, поселившаяся в стенах его дома. И это было не только от чувства потери самых дорогих людей. Всё, что двигало им раньше: азарт, жажда успеха, обострённое чувство справедливости — всё это потеряло свой смысл и заменилось болезненным чувством собственной вины.

Он ещё лежал в больнице, когда в Лондоне, под одним из мостов, обнаружили повешенный труп Сазонова. Убили его свои же подельники, банкир отыграл свою роль и стал не нужен никому. На все остальное Скотланд-Ярд закрыл глаза.

На родине все было по-другому. Милиция на удивление быстро вычислила непосредственного как посредника, так и исполнителя заказа банкира. Но труп бывшего специалиста-подрывника к этому времени уже выловили из Москвы- реки с пулей в башке, а посредник успел смыться за бугор.

Немало женщин из многочисленного телевизионного контингента проявляли знаки внимания к импозантному ведущему, но Шалимов отвечал на это ледяным равнодушием ко всем этим откровенным намёкам, вызвав немалое раздражение со стороны заинтересованных лиц. От глухой тоски могла спасти работа, но Михаил не чувствовал былого азарта, и держался только за счёт опыта и природного обаяния. Со временем всё это переросло во всё усиливающуюся депрессию, начала одолевать бессонница.

Так что когда два дня назад позвонила сестра, и, сказав, что младший брат лежит в больнице, попросила срочно приехать, Шалимов выпросил у начальства полагающийся отпуск, и с немалым облегчением вырвался из цепких объятий душной столицы.

3. РАССТАНОВКА СИЛ

Последний перелёт на АН -24 с провалившимися от старости креслами доставил Шалимову мало радости. Жутко болтало всю дорогу, к тому же всё это время донимала сухонькая женщина лет пятидесяти, рассказывавшая, под потоки слёз, грустную историю своей жизни. Муж у ней умер, сына убили, и ни от кого она не могла добиться справедливости. Наговорив кучу необязательных слов, Михаил с облегчением выбрался из душного самолёта и, пользуясь тем, что старушка осталась получать багаж, отправился на остановку перед аэропортом. По времени это было уже утро, но по осеннему стояла ещё ночь. Повертев головой Шалимов не обнаружил ни такси, ни какого другого транспорта. Для него, привычного к Вавилонскому столпотворению вокруг Московских аэропортов это было удивительно, но этот маленький аэропорт, принимающий только местные рейсы, совсем не походил на Шереметьево или Орли.

— А как отсюда уехать? — спросил журналист у толстого мужчины, с благодушным видом вышедшего на крыльцо аэропорта покурить.

— Через час будет троллейбус до города.

— Нет, мне нужно в Ангарку.

— Ну, это тоже только до автовокзала, там автобус каждый час ходит.

— Да, перспектив мало.

Последний раз на родине Шалимов был лет десять назад, изрядно подзабыл особенности местного бытия, и лишь слова добродушного попутчика напомнили ему, что за все эти годы в родных краях ничего не изменилась.

Михаилу все-таки повезло, подвернулся частник, и, переплатив на его взгляд как минимум вдвое, через час он уже был в родном посёлке.

Проезжая по знакомым улицам Шалимов испытал странное чувство изумления, на гране шока. Ангарка совсем не изменилась, наоборот, всё те же длинные улицы с потемневшими от времени домиками, статуя Ленина перед бывшим райкомом, растерявшая привычные черты лица из-за многократного наслоения краски. На памяти Михаила Ленин был и коричневый, и золотой, и зелёный. Сейчас, очевидно с последними веяниями в сексуальной сфере, его выкрасили в голубой свет. Остановив машину среди единственного района пятиэтажек, журналист расплатился с шофёром и тут же понял, что попал в глупое положение. Он не знал куда идти. Писем он не писал давно, всё ограничивался телефонными разговорами, и на новой квартире брата, полученной Витькой лет пять назад, не бывал никогда. Более того, он даже не помнил адрес брата. Полистав записную книжку и убедившись, что это так и есть, Михаил недовольно мотнул головой и пробормотал себе под нос: — Дожил, нечего сказать.

После короткого раздумья Шалимов отправился искать дом сестры. Автобус в этом районном центре, носившем гордое наименование "посёлок городского типа", ходил один, примерно раз в сорок минут, так что дожидаться его

Михаил не стал, а отправился пешком на своих искалеченных, но все еще надёжных ногах.

Путешествие это оказалось полезным. В который раз журналист убедился, что в России трудно хоть что-то изменить к лучшему. Всё тут осталось по-прежнему, ничего не изменилось: те же дома, те же улицы, даже асфальт на тротуаре оказался всё тот же, уложенный в его, Шалимова, детские годы, и знакомый до каждой трещинки. Только и дома, и деревья, всё словно стало ниже ростом и выцвело, как изображения на слабо закреплённой фотографии.

Возведённый в штурмовые тридцатые годы несуразно длинный посёлок был словно зажат двумя заводами, на одном из них пилили древесину, на другом из оставшихся опилок гнали первоклассный технический спирт, благополучно употребляемый для пития доброй половиной сибиряков.

С поисками дома сестры у него получилось лучше, и через час он уже сидел на кухне и, попивая чай, слушал постаревшую, ставшую какой то маленькой и высохшей сестру.