Дуэль на мандаринах - Андрей Гордасевич

Старик взял следующую дольку.

- Секунду! - девушка встрепенулась.- Я не заметила! Вот!.. Двадцатая! А? Она небольшая, но по условиям считается, правильно?

- Конечно, - и негр отправил дольку в рот.

К этой минуте у каждого из них оставалось еще по четыре дольки, четыре оранжевых, полных соком кусочка в нежной кожице, которые уже начали слегка подсыхать от ветра и жары.

- Подожди! Давай вместе! - она бойко схватила одну из четырех своих и засунула в рот, а потом прижала ее изнутри к зубам, не раскусывая, лишь водила языком по чуть шершавой белесой шкурке, пытаясь отгадать, что внутри.

- У меня еще две, - старик положил их на блюдечко. Вкус этих фруктов порядком надоел ему, но что было делать?..

- У меня тоже, - она наконец раскусила свою дольку и с удовольствием выдавливала кисловатый сок, выкусывала косточки, одну, другую... нет, все, больше нет. - Тоже две,- она аккуратно выложила их на свое блюдечко губами там уже отдыхали двадцать желтеньких никчемушек. - Давай дальше! Теперь счет: двадцать две - девятнадцать.

Он вновь раздавил дольку зубами. За годы он выдумал особенную технику: прилепив толстый внешний край дольки к губам, аккуратным, методичным движением смыкал зубы посредине и медленно сдавливал, отчего косточки, вжимаясь в тонкий край, прорывали его и выскакивали на язык. Потом ловким движением языка выталкивал их на ладонь и блюдце - всегда чистенькие, не раскушенные и не раздавленные зубами:

- Две.

- Сейчас... У меня... М-м... Одна... - она отправляла косточки на блюдце по очереди, - две... три!.. У меня три! - она победоносно улыбнулась, сжав губы в каплях сока. Уголки губ надменно опустились, но в глазах светилось тепло, - старик знал, что это напускное, и промолчал, только чуть приподнял брови, перекосив их домиком, ветхой хижиной с тростниковой легкой крышей.

- Двадцать пять : двадцать одна. Продолжаем! Давай же! Хочется купаться...

- Если хочешь, можем продолжить после. Я подожду. Мне некуда торопиться.

- Не стоит. Может, попозже. Продолжай!

Старая темная рука с глубокими морщинами на суставах и зажатыми в ладони, словно распущенная бечевка. Кисть большая и темная, а косточки светло-желтые, как капли Солнца в голубом блюдце - в небе - в море - в глазах.

Мягкие губы шевельнулись, чтобы обхватить оранжевую пленницу. Его розовый язык, зайдя сбоку, из уголка рта, подтолкнул ее в бессветную пустоту:

- Две.

- Ты скучный! Всегда две. Ты же чемпион! Наверно, можно придумать что-то пооригинальнее, а?.. Что ты молчишь?..

- Это не я придумал, - он спокойно пожал плечами, глядя ей в глаза.

- Хорошо. Теперь у тебя двадцать три. Но две - это слишком просто, слышишь? Две - это легко. Смотри, сейчас у меня тоже будут две. Я даже не боюсь ошибиться. Даже не хочусуеверничать. Гляди!

Она быстро схватила с блюдца дольку.Зовущие губы стремительно изгибались в сонно телесных движениях, приклеились одна к другой в вечной страсти, а она водила внутри языком, все водила, искала вторую косточку, прижимала язык к верхнему небу, затем к щекам, потом начала полегоньку сглатывать приятный сок, стараясь не проглотить долгожданную... вдруг она стиснула зубы и услышала хруст. - Ой!.. Одна... Это была вторая... Да. Сейчас... Подожди... Вот, - она осторожно вынула изо рта раздавленную косточку. К ней прилиплонемного мякоти, а зерно частично вывалилось, но это неоспоримо была косточка, и она считалась.

Старик рассмеялся. Он вспомнил, как часто люди давили косточки и глупо расстраивались под его улыбкой: они так болезненно воспринимали малейшую неудачу, - вот и сейчас на ее лице появилась капризная маска, которая, впрочем, держалась недолго и вскоре уступила место плохо скрываемому торжеству:

- У меня двадцать семь. И еще одна долька. Сделай ход, и я искупаюсь.

Молча он повторил последовательность запомненных мышцами движений:

- Теперь у меня двадцать шесть. Но ты все равно впереди. Искупайся. Я жду тебя здесь.

Она встала и гибкой кошкой двинулась к пене прибоя, доверчиво лизавшей песок.

Он любовался ее прямой спиной, решительной, быстрой, и вместе с тем притягивающе-женственной походкой. На спине ее от опущенных грациозных рук пробежали из-под плеч бархатистые складочки, плавно шевелившиеся, как уголки зовущих губ, то раскрывавшиеся, то вновь смыкающие свои мягкие объятия с воздухом - в голове старика пронеслась размытая вереница грез с теплом женских тел, разогретых зноем и негой, с ореховым пахучим загаром, онемевшими поволочными зрачками, набрасывающими силки на неопытных, желторотых искателей развлечений; ему вспомнились ночи, разящие истомой и вожделением, рождающие мечтания о недостижимом, первые несмелые прикосновения и едва ощутимые потери, яд близких губ и удивление чужой коже, которая похолодевшим пальцам казалась пламенной, из ее пор под округлостями плеч и живота вытекал нектар, который так страстно было высасывать до капли, - возможно, от сознания того, что он мог принадлежать другим. И позже, после - вскипающий сгусток смычки, где до боли вжимались один в другую, тискали страждущие, выгнутые в безумии, движущиеся бугры, готовые лопнуть от натяжения экстаза...

Она легко шагала между развалившихся на пляже тучных матерей, миновала крючкастые взгляды самцов с грудью, поросшей черной шерстью, подала далеко укатившийся мячик детям, играющим у кромки воды без тени похоти, хотя все они были абсолютно наги, - и, брызгаясь, взрывая мелководье стремительно юным бегом тонких ног, ворвалась в морской воздух, раскинув руки, а после взметнула бумеранг золотистой грации в бездонную высь, где отражения чаек пугали мальков, а водяные растения кутали лодыжки аквалангистов, как диковинные тропические гетры. Клювом пеликана она вонзилась в разошедшуюся мякоть воды, сложивруки над головой остро-остро, втекла полностью, подобно играющему дельфину, всплеснув ступнями, как секущим хвостовым плавником - и исчезла. Только расходящиеся по поверхности круги выдавали еще ее прыжок, да несколько пар любопытных масляных глаз шарили по поверхности в стремлении угадать, где она покажется своенравной головой, взмахнет волосами, откинет их со лба, а после перевернется на спину и полежит несколько секунд совсем не двигаясь, но нет, так слишком скучно, это ведь нудно - загорать, хотя солнечные лучи так греют воду и сквозь нее, что мысли плавятся, и она никак не может сосредоточиться на его желании, мучительно вспоминает выражение его глаз и их утлые щелки, как челноки на ночной бухте в лунной тропинке, протоптанной желто-бело между скал, - черные пятнышки чужих зрачков, бросающих в нее шипы, - но что, что? - о чем он думал, ах, море, твои крепкие руки без мозолей, лелеющие меня на груди, покрытой соленым потом, бесстыдно проводящие по мне, где вам вздумается, да, но он... чего он хочет? Какую цель преследует? Что это за желание? Что? Что? Этот кон. Этот матч. Эта игра - последняя, затаенная борьба двоих, двух фруктов, напитанных солнечным теплом, соками и плотью земли - все же у меня чуть больше шансов, он такой... - и масло в следящих глазах закипало при взгляде на ровные взмахи ее рук; она почти без брызг вдевала и вынимала их уверенными стежками... к берегу... над океанской травой... у отмели... на мелководье... она внезапно поднялась во весь стройный рост, в воде чуть выше колен, остановилась, нагнулась, откинулась спиной к заливу, тряхнув черной игривой, и медленно, отдыхая, вышла на промокший одинаковый песок.

Старик пристально смотрел на нее, даже на таком расстоянии он видел или вспоминал? - капли, бежавшие вниз по бедрам, переваливающиеся, чуть покачиваясь, оставляя после себя дорожки, как струи ливней на стеклах - они извилялись между тоненьких волосков на икрах и плечах, жидко тянулись к пересохшему горлу песка, одна за другой пропадали в его бездонности, и небо с морем уже казались мелкими и бессильными, потому что вместе лежали в этом песке, покоились на шершавой груди. Запах прибоя щекотал невозмутимые ноздри и шумел в ушах ровным гулом, стукал в голове прыгающим в ликовании сердцем, отдавался в пальцах ног, подергивая подушечки сладкой дрожью. Старик не знал, исполнит она или обманет: даже если - он верит - снова выиграет... он ветхий и рассыпающийся, а она такая свежая... и все глядят ей вслед, и черногрудые самцы, и самки-завистницы, и тот мальчишка, которому она подкатила мяч, но она лишь расправляет плечи им в ответ и подставляет лоб солнцу, а ртом ловит новый ветер, проглатывает его струи в то время, как пляж тонет в теплой слюне и закрывается веками, чтобы незаметно, тайно от других, вообразить недоступное близким, превратить отказ в согласие - и мужчины вдруг переворачиваются на живот, скрывая волнение. Она уже так приблизилась, что глаза захватывают фигурку вместе с лазурными блюдцами, на которых лежит по одной солнечной дольке; чудится иногда - контуры блюдец расплывчаты, - будто это морские брызги, долетевшие досюда, сорвавшись с ее ступней, - мерещится, будто она восходит на облако, оттолкнувшись от переливчатой глади.