Омар Хайям. 100 и 1 цитата - Сергей Ильичев

— Да как же они смели?..

— Зато, став с виду бестолков, я вольный хмель веков пригоршнями испил, мороча этих простаков. Беда, она тогда беда, когда она из рук Аллаха — вот что ценнее в сотни раз. А о себе могу сказать лишь так: я был комком земли, замешанным со скорбью пополам. Что рот разинул? Можно закрывать! Однако же я обещал тебе о своей жизни рассказать. Для этого, мой юный друг, нам придется начать с самого детства. Это случилось в городе Нишапур восточной провинции Хорасан. И хотя по нынешним меркам он был небольшим, в нем уже тогда были школы среднего и высшего типа — медресе.

— А прозвище Хайям действительно означает «палаточник»?

Учитель, улыбнувшись, согласно кивнул головой.

— То есть вы, кроме всего прочего, были еще и палаточным мастером?

— Не перебивай старика, а то забуду что-либо более важное. А насчет палаточного мастера, то им был отец, хотя меня он обучил всему, чем сам владел отменно. И в нишапурское медресе я в возрасте двенадцати лет отправлен был лишь потому, что я с восьми уже читал и увлекался тайной мирозданья.

— Неужто звезды так влекли воображенье ваше?

— Не столько звезды, как…

Мудрец задумался, и Хусейну почему-то даже показалось, что его уже нет рядом. Он даже сам замер, боясь потревожить учителя, улетевшего не иначе как вслед за своими воспоминаниями, в Небо.

И вдруг откуда-то сверху зазвучали его слова.

Бог есть, и всё есть Бог!

Вот средоточье знанья, Почерпнутого мной

из Книги мирозданья.

Сиянье Истины увидел сердцем я,

И мрак безбожия сгорел до основанья.

— Учитель, позвольте мне записать четверостишье ваше…

— Мой мальчик, где ты был восьмьюдесятью годами раньше… Тогда бы ты купался в рубаи, что с уст моих слетали бабочкам подобно, чарующим изяществом своим. Хотя, уж если честным быть, то и они, мои стихи, да и мы сами, — творенье Бога!

И кроху муравья — Ты светом озарил,

И крылья комара — Ты силой одарил!

Ты щедро воздаешь любому из живущих —

Всем, кто благодарил и кто Тебя хулил».

— Это, как солнце, которое светит и греет как праведника, так и грешника…

— Ты не по годам сообразителен, мой друг. Теперь тебе, обретшему глаза, поверь, немым придется долго быть.

— Я тоже хочу стать наставником и философом…

— Тогда учись добру, покуда гром не грянул: там обнаружится не кто ты, а каков. А уж когда умру… Отправься к дервишам, и, может быть, у них научишься людей любить светло и без терзаний.

— К дервишам?

— Да, чтобы средь вер и ересей свою найти тропу.

— Так вы же сами о них… — произнес юноша и тут же процитировал когда-то сказанное Учителем:

Их «войлочным тряпьем» насмешливо зовут,

Они на сухарях да на воде живут,

Себя «оплотами» считают и «твердыней»…

Нет! Вовсе не оплот любой из них, а плут.

— Мой юный друг, чтоб сметь кого-либо судить, сначала сам пройди хотя бы часть их пути. А от себя тебе отвечу так:

Скитаний ты не знал, не бедствовал — напрасно,

Лица ручьями слез не омывал — напрасно,

Ожогов на сердце пока страшился ты,

Пока жалел себя, — существовал напрасно.

— Простите, Учитель.

— Давно простил. О, насчет «войлочного тряпья» добавлю, что дервиши бывают разные. Одни из них искренне ищут Бога, а другие хотят, чтобы искали их. Одному из таких я как-то и сказал это четверостишье. Однако ж, я устал. Ты завтра приходи, и я рассказ продолжу.

Образование

Хусейн уже более двух часов сидел на солнцепеке, ожидая, когда Учитель позволит ему войти. Он пересчитал тех мух, что с неким остервенением, словно мстя ему за что-то, пикировали на него. И одновременно с этим продолжал складывать уже свои рубаи, которые были явно неуклюжими…

— Что ты там сидишь? — вдруг услышал он голос Учителя. — У меня не так много времени осталось, чтобы ты позволял себе сидеть у моего порога безучастным. Входи. Сегодня, пока я в здравой памяти, расскажу немного о том, что было в медресе…

Ученик вошел, занял место на циновке рядом с Учителем и замер в ожидании продолжения его рассказа, который больше напоминал его исповедь, которую он почему-то решился излить простому юноше-соседу. А может быть, и не простому — очевидно, что Омару Хайяму было виднее, кому поведать о своей судьбе.

— Итак, я в медресе… — Омар сказал и сам вдруг на мгновенье погрузился в воспоминания о тех годах, затем продолжил: — Наше медресе занималось подготовкой чиновников для государственной службы, а значит, что было заполнено их отпрысками. Юношами балованными, мало что знающими и не особенно желавшими что-либо постигать. При этом всегда готовые были чалму свою и четки заложить лишь за один глоток вина, года своей учебы этим распыляя. И что в остатке? Поверь мне, жизнь их слепилась не из самых умных дел: там не додумались, а что-то вовсе не сумели…

— А как же уроки теологии?

— Так ты про Первый День? Про Вечный Свет? Или про воскрешение из мертвых? Науку я ценю, но это пустоцвет… Точнее, молочко для стариков беззубых.

— Аллах…

— Его не трогай, мальчик мой. Не в книжках Он, не в назидательных рассказах, а в сердце каждого, незримо, душой и духом нашим обернувшись, идет по жизни с нами рядом, и радуясь за нас, и плача… А потому не жди небытия, пока ты жив, до жизни жадным будь. Я был действительно до знаний жаден. А потому, кроме общего курса я профессионально изучил теорию музыки и внимательно ознакомился с достижениями античной науки: трудами Архимеда, Евклида, Аристотеля, переведенными на арабский язык.

— Учитель, а девы юные — неужто не влекли вас, хотя простите за бестактный мой вопрос.

— Отвечу для начала так:

Живя мгновение, живым блаженством будь,

Пленен изяществом и ликом женским будь.

Поскольку совершить успеешь ты не много,

Иль совершенством будь,

иль с совершенством будь.

— Понятно…

— Что же стало тебе понятно?

— Вы выбрали путь собственного совершенства, не встретив на своем пути той, что сама являла б совершенство…

— Ты прав, мой милый друг. Хотя в этом нет моей особой радости или победы. Да мы и сами себя являть, как совершенство, не имеем права. Творец лишь совершенен, мы всего лишь жалкое подобие Его. Хотя изначально, скорее всего, были и Образом и Подобием…

Адам росой Любви замешен был в пыли;

Ростки страстей и смут опору обрели.

И вот иглой Любви вскололи Вену Духа,

И каплю выжали, и Сердцем нарекли.

— Когда вы это написали?

— В медресе учась. Понравилось?

— …Иглой Любви вкололи Вену Духа… Как точно сказано, аж до мурашек пробирает. Любовь как единственный противовес росткам страстей и душевных смут… Я это запомню.

— В твои года примерно я собственное сердце истязал нещадно, ища о Вере и Любви ответы. Тогда Аллах мне ключ из сердца сделал, с сокровищницы тайн Своих позволив снять замок…

В тетради юности закончились листы,

Весны единственной осыпались цветы.

О, молодость моя, откликнись, птица счастья:

Ведь ты была со мной! Куда умчалась ты?

— Вы жалеете, что годы, проведенные в медресе, оказались скоротечны?

— Нет, жалею лишь о том, что мало сам успел. Теперь жалею лишь и о том, что тем, кто руку мне свою тянул, своей навстречу не подал, кто помощи просил — тех сторонился, не понимая, что теряю. А потому прими один совет:

Отзывчивых людей сравню я с зеркалами.

Как жаль, что зеркала себя не видят сами!..

Чтоб ясно разглядеть себя в своих друзьях,

Вначале зеркалом предстань перед друзьями.

Хусейн понимающе улыбнулся.

— Я так понимаю, что у тебя нет настоящих друзей.

Юноша молча склонил голову.

— А у меня были…

Та птица радости, что молодостью звали,

Исчезла, мало с ней мы пировали!

И все-таки она была, жила!

И эти дни забудутся едва ли.

Я расскажу тебе о них, если Аллах позволит, а теперь ступай.

После чего Учитель слегка кивнул головой, прикрывая от усталости глаза. Юноша хотя и понимал, что сегодняшний урок закончен, еще какое-то время всматривался в лик того, кого он уже считал совершенством…

Увлечение науками

Следующим утром Хусейн стоял у входа в дом Учителя с самого рассвета. И был вознагражден, когда пиалу с чаем с собою вместе предложил испить ему Омар Хайям.