«Молодой веселый фокс...» - Наталья Баранская

Она говорила, а он слушал и поражался свежести и молодости ее голоса.

— Вы, должно быть, поете? — он взглянул на пианино и лежащие на нем ноты.

— Да, пою. Пела, вернее. Когда-то пела.

— У вас такой мелодичный голос.

— Да, был голос. Мой голос нравился — говорили «красивый», — глаза ее вспыхнули. — Я выступала… давно.

Он подумал — она говорит, как старая женщина, а на вид ей лет сорок пять, не больше. Сильная проседь, но это ее красит. Лицо бледное, усталое. Морщин нет… почти нет. Глаза черные, а светятся. Меняются — то темны и печальны, как лесные озера, то золотятся, искрятся, как вино…

— Почему вы говорите… в прошлом, а сейчас? Вы, наверное, поете для себя, для близких?

— Пою немного, но редко. Когда я одна. — Глаза ее потемнели. — Я люблю петь… Все-таки я дам вам чаю…

Она вышла из комнаты, и только тут он заметил — она прихрамывает.

За несколько минут, что он оставался один, Артемий Николаевич успел разглядеть комнату. Она заросла вещами, обосновавшимися здесь, как видно, давно и прочно. На полке с книгами — фотографии, засохшие розы и алюминиевый стаканчик с кисточкой для бритья. Артемий Николаевич приподнялся, чтобы разглядеть один из снимков.

Да, конечно, это она. Сидит на траве, обхватив колени руками, голова запрокинута назад, темные стриженые волосы, подлиннее, чем теперь, завитыми концами касаются спины. Лицо поднято к солнцу… Нет, солнца нет. Просто светится лицо. Сияет навстречу тому, кто ее фотографирует…

Артемий Николаевич отвел глаза от снимка и продолжал осмотр. Вот два рисунка. Должно быть, ее. На одном васильки и ромашки в глиняной крынке, кажется, это пастель, на другом — женская голова, тонкие черты, пристальный взгляд… Может, автопортрет? Пожалуй, похож… На простой табуретке, покрытой темной тканью, — проигрыватель, под табуреткой пластинки… На кровати брошена вязаная кофточка, рядом — раскрытая книга.

Артемию Николаевичу, приученному к классическому порядку в доме, почему-то была симпатична эта взъерошенная вещами комната. Не потому ли, что могла рассказать о своей хозяйке?

Ирина Николаевна принесла на подносе фарфоровый чайник, чашки и две тарелочки — с пастилой и сушками. Глядя на нее, пока она расставляла посуду и наливала чай, Артемий Николаевич любовался легкостью и ладностью ее движений. Он чуть было не спросил, не танцует, не танцевала ли она, но удержался, вспомнив о ее хромоте.

— Вы любите чай? Пейте. Этот чай составлен из, трех сортов. А рецепт — моя тайна. Секрет. — Она улыбнулась.

Чай был горячим, ароматным, через его золотистую толщу просвечивал зеленый трилистник, нарисованный на дне чашки.

«Кажется, трилистник — символ удачи, счастья», — подумалось Артемию Николаевичу. Он совсем забыл о деле. Да и не было у него никакого дела! Он пришел к этой женщине по велению судьбы или других сил, неведомых ему. Пришел к женщине, которую ему суждено узнать, а может быть… Кто знает, кто знает… Знакомство это было так необычно, так мило началось… Не может оно оборваться, нет, нет. И в сердце Артемия Николаевича разливалось тепло.

— Я позову Тедди, — сказала Ирина Николаевна и тихонько свистнула. В комнату вошел жесткошерстный фокстерьер, виляя обрубком хвоста, и остановился возле дверей. Вытянув шею, он издали стал принюхиваться к гостю.

— Тедди, Тедди, иди ко мне, — ласково позвал Артемий Николаевич.

Собака сделала несколько шагов и остановилась поодаль.

— Ну что ж, Тедди, давай познакомимся, — он протянул руку.

Собака вдруг отскочила и зарычала. Артемий Николаевич вздрогнул.

— А ты, оказывается, злой!

Ему было неприятно, что собака испугалась его, и еще больше, что он испугался собаки.

— Тедди, маленький дурачок, ну что ты? — Ирина Николаевна притянула собаку к себе и стала гладить ее морду. Пес поднялся на задние лапы, потянулся носом к ее лицу, потом положил голову к ней на колени, прикрыл глаза.

— Он совсем не злой, не думайте… Просто немного нервничает. Они ведь все понимают… — Ирина Николаевна помяла собаке уши, похлопала Тедди по спине, и он сел.

Артемий Николаевич смотрел на ее руки. Они были старше ее лица — неухоженные руки с потемневшими от кухни пальцами. Вдруг он увидел на обоих запястьях темно-синие пятна. «Синяки, — подумал он, — и такие жестокие. От чего это может быть?»

Ему хотелось знать о ней все.

— Почему вы отдаете Тедди, ведь вы привязаны друг к другу? — спросил он.

Глаза ее влажно блеснули, она прикрыла веки и вздохнула.

— Мне стало трудно с ним гулять. Видите, я не совсем здорова…

— Вы живете одна? — Артемий Николаевич сознавал, что становится бестактным, но не мог остановиться.

На лице ее едва заметно проступил румянец, сквозь опущенные ресницы мелькнул насмешливый огонек.

— Нет… я не одна. У меня есть сын. Не все время он здесь. Он работает под Москвой, приезжает… Я не одна. Но Тедди…

Услыхав свое имя, фокс вскочил и лизнул свою хозяйку в щеку.

— …но Тедди — моя собака. Тедди, сидеть!

— Знаете что, — сказал Артемий Николаевич нарочито веселым голосом, каким говорят взрослые, утешая маленьких, — давайте я буду приходить после работы гулять с Тедди. Он быстро привыкнет ко мне, не беспокойтесь. Не знаю, что это он, собаки меня любят.

Сейчас он искренне верил, что это осуществимо.

Щеки ее порозовели, и вдруг, закинув голову, она рассмеялась. Он слушал ее смех, и звонкий, и грустный, и дивился свежести ее рта.

В глазах ее снова сверкнули слезы.

— Вы, должно быть, очень добрый, очень милый человек, — сказала она, вздохнув. — Но вы же понимаете, что это невозможно. А по утрам? А в выходные? Нет уж, берите его, если он вам понравился. Вы не думайте, он привыкнет. Он еще молодой — семь месяцев. Тедди ласковый, славный песик…

Фокс опять попытался лизнуть хозяйку, но она успела отклонить лицо.

— …и он большой забавник. Умница. А я буду спокойна, я верю — ему будет хорошо у вас…

Артемий Николаевич смутился:

— Понимаете, я должен поговорить с женой…

— Я думала, вы говорили…

— Да, но я должен рассказать ей о своих впечатлениях.

— Конечно, конечно. Но лучше было бы ей прийти, посмотреть самой. Кстати, Тедди больше любит женщин.

Она улыбнулась устало.

— Простите, я засиделся и утомил вас. Мне было очень приятно познакомиться…

Он стоял перед ней, ожидая, что она подаст на прощанье руку, но она не дала.

— Разрешите мне сообщить о нашем решении.

— Хорошо. Позвоните мне. Если можно, поскорей — завтра, послезавтра. Я буду ждать.

Они были уже в передней. Ему следовало уходить. Она открывала дверь. Что ж он медлил?

— Почему мне кажется, что я должен был сказать вам что-то важное. И… забыл!

Ему хотелось рассказать ей все — про объявление, которое он не дочитал, про то, как стучался и выстучался в памяти номер ее телефона, про неведомые чары, заставившие его позвонить, прийти. Но протянувшиеся между ними нити — расположения, доверия — были еще так тонки… Он побоялся их оборвать и промолчал.

Артемий Николаевич вышел на улицу, застывшую в зеленом свете фонарей. Осенний воздух охватил его холодной сыростью — остужая и отрезвляя. «Как же теперь… Что дальше?» — спрашивал себя Артемий Николаевич. Впереди у него два дня, утешал он себя, надо попытаться уговорить Тамару взять собаку. Может он в конце концов когда-нибудь сделать то, что ему хочется?

Неслышно подкралась электричка, взвизгнула над ним и загрохотала по железному мосту. Артемий Николаевич вздрогнул, ускорил шаг. Дома его ожидали неприятные расспросы, укоры — где пропадал, почему не предупредил?

За утренним чаем Артемий Николаевич сказал как можно равнодушнее:

— Мне предлагают собаку на время отъезда… мой сотрудник. Я думаю взять. Симпатичный песик. Жесткошерстный фокс.

— Ну, раз ты решил… — Тамара Петровна пожала плечами. — Конечно, ты сам будешь выводить ее гулять в шесть утра, вычесывать блох, купать, ставить ей клизмы…

— Что ты придумываешь, Тамара. Какие еще клизмы?

— Да, милый мой, да. Ты знаешь — у Лидочкиной матери болонка. Так вот, им приходится…

— Фу, ты бы хоть за едой…

— Если тебе даже разговор об этом противен, то как ты будешь все это делать? Имей в виду — я пальцем не притронусь к твоей собаке! И дома ты с ней будешь сидеть сам — и по вечерам и в отпуск тоже.

На этом разговор был окончен. Артемий Николаевич понимал — окончен твердо.

«Я не буду звонить Ирине Николаевне, — решил он. — Я приду. Просто приду к ней. Скажу правду — жена не хочет. Она думала, это совсем маленький щенок… А потом все прямо, как есть: что мне необходимо ее видеть, что это судьба, рок. Чары. Я не виноват…»

Не мог он отказаться от продолжения этого знакомства. Почему, почему все должно замкнуться на этой собаке? При чем тут вообще собака? Не может такая малость определять встречу двух так внезапно, так чудесно открывших друг друга людей.