Незабываемые ночи - Дженнифер Эшли

Теперь Мак буквально впитывал в себя флюиды соблазна, которые источало ее тело, и, черт возьми, чувствовал, как напряглась его плоть. Неужели она увидит это и засмеется?

— Тебе лучше надеть это, дорогая. — Изабелла подошла к халату, который Молли бросила на пол, — здесь прохладно. Знаешь, Мак никогда не считает важным поддерживать огонь. Почему бы тебе не согреться чашечкой чая внизу, пока я поболтаю с мужем?

Молли вскочила на ноги, ее ухмылка стала еще шире. Она представляла собой тот тип женщин, который нравится мужчинам: полногрудая, с пышными бедрами и кротким взглядом самки. Мечта художника — копна черных волос и безупречное лицо. Но красота Молли блекла рядом с великолепием Изабеллы.

— Если не возражаете, я так и сделаю. Позировать для подобных пикантных картин — работа трудная. У меня даже пальцы свело.

— Булочка с чаем поможет тебе восстановиться, — успокоила Изабелла Молли, пока та надевала халат. — Раньше кухарка Мака всегда держала на кухне большой запас булочек с изюмом на случай крайней необходимости. Спроси у нее.

— Я скучала без вас, миледи, правда, — улыбнулась в ответ Молли, и на ее щеках появились ямочки. — Лорд Маккензи забывает, что мы должны есть.

— Ну, эхо в духе моего мужа, — откликнулась Изабелла.

Молли со спокойной душой покинула студию, а Мак, словно откуда-то издалека, наблюдал, как Беллами вышел следом за Молли и закрыл за собой дверь.

— У тебя краска капает, — обратила на него взгляд своих зеленых глаз Изабелла.

— Что?

Мак уставился на нее непонимающим взглядом. Заметив падающие на пол капли краски, он с ворчанием швырнул на стол палитру и сунул кисточку в банку со скипидаром.

— Ты сегодня рано начал работать.

Почему она продолжает говорить дружелюбным, нейтральным тоном, как будто они были просто знакомыми, встретившимися на чайной церемонии?

— Свет хороший.

Его собственный голос звучал напряженно, хрипло.

— Да, сегодня прекрасное солнечное утро. Не волнуйся, я не отниму много времени, ты скоро опять вернешься к работе. Я только хочу услышать твое мнение.

Черт возьми, неужели она пришла сюда специально, чтобы застигнуть его врасплох? Когда это она успела научиться так хорошо играть?

— Мое мнение? О чем? О твоей новой шляпке?

— Нет, не о шляпке, хотя спасибо, что заметил. Нет, Мак, я хочу услышать твое мнение вот об этом.

Мак обнаружил, что шляпка, о которой они говорили, вдруг оказалась прямо перед его носом. Серые и голубые ленты переплетались в причудливые завитки, которые хотелось снять и разгладить.

Вот шляпка откинулась немного назад, и Мак заглянул в глаза Изабеллы. Когда-то очень давно на балу эти глаза заманили его в ловушку. Тогда, будучи прелестной дебютанткой, она не подозревала о силе собственного взгляда, не подозревает она о ней и теперь. Ее вопросительный заинтересованный взгляд цеплял мужчину и давал простор его самым эротичным мечтам.

— Вот, посмотри, Мак, — нетерпеливо сказала Изабелла.

Она протянула ему носовой платок. На снежной белизне ткани лежал кусочек холста, покрытого желтой краской, — дюйм в длину и четверть дюйма в ширину.

— Какой это, по-твоему, цвет?

— Желтый. — Мак удивленно выгнул бровь. — Ты проделала путь с Норт-Одли-стрит, чтобы спросить у меня, желтый ли это цвет?

— Да я знаю, что это желтый. Но какой именно желтый?

Мак внимательно посмотрел на кусочек холста. Цвет был живой, почти пульсирующий.

— Желтый кадмий.

— А еще точнее? — Изабелла повертела платок, как будто движение могло приоткрыть тайну. — Неужели ты не понимаешь? Это желтый цвет Маккензи. Именно тот изумительный желтый оттенок, который ты получаешь, смешивая краски по особой, известной одному тебе формуле.

— Да, так и есть. — Маку было совершенно наплевать, какая это краска — желтая Маккензи или траурная черная, когда Изабелла стояла так близко и он чувствовал аромат ее кожи. — Ты занимаешься тем, что режешь мои картины?

— Не говори ерунды. Этот кусочек я отрезала от картины, которая висит в гостиной миссис Ли-Уотерс в Ричмонде.

— Но я никогда не дарил картину миссис Ли-Уотерс из Ричмонда.

Нетерпение Мака сменилось любопытством.

— Я тоже так думаю. Когда я спросила об этой картине, миссис Ли-Уотерс рассказала, что купила ее на Стрэнде у торговца произведениями искусства мистера Крейна.

— Как бы не так. Я не продаю свои картины, тем более через мистера Крейна.

— Вот именно, — улыбнулась Изабелла, едва скрывая свое торжество.

И эти растянувшиеся в улыбке алые губы еще больше возбуждали Мака.

— На картине стоит подпись: Мак Маккензи, но ты ее не писал.

Мак снова посмотрел на кусочек холста ярко-желтого цвета на белоснежном носовом платке.

— Откуда ты знаешь, что я не писал? Возможно, какой-нибудь неблагодарный мерзавец, которому я подарил картину, продал ее, чтобы расплатиться с долгами.

— Это вид на Рим с холма.

— У меня много пейзажей, связанных с Римом.

— Я знаю, но этот не имеет к тебе никакого отношения. Это твой стиль, твоя манера письма, твои цвета, но ты не писал эту картину.

— Откуда ты знаешь? — Мак оттолкнул платок. — Ты что, хорошо знакома со всеми моими работами? Я сделал несколько пейзажей Рима с тех пор, как ты…

Он не мог заставить себя сказать «с тех пор, как ты оставила меня». Он уехал в Рим, чтобы успокоить разбитое сердце, и работал там до тех пор, пока ему не надоело это место. Он переехал в Венецию и стал писать там, пока не понял, что больше не хочет видеть в своей жизни ни одной гондолы.

Это было в те времена, когда он все еще оставался беспутным пьяницей. Но как только остепенился, заменив навязчивую идею о виски на чашку чая, он вернулся в Шотландию и там остался. В семействе Маккензи виски не считали крепким напитком, по их мнению, это был просто продукт питания, необходимый для жизни. Но Мак остановил свой выбор на улунге,[1] который Беллами мастерски научился заваривать.

В ответ на его слова Изабелла вспыхнула, а Мак вдруг почувствовал необъяснимый приступ веселья.

— Ага, значит, ты действительно неплохо знакома с моими картинами. Как мило с твоей стороны проявлять ко мне такой интерес.

— Просто я читаю статьи в журналах по искусству, вот и все. — Изабелла покраснела еще сильнее. — И люди рассказывают.

— И тебе настолько знакома каждая из моих картин, что ты знаешь, какая картина моя, а какая — нет? — Ленивая улыбка тронула губы Мака. — И это говорит женщина, которая даже сменила гостиницу, когда узнала, что я в ней тоже остановился?