Право на совесть - Николай Хохлов

Кофе имел нормальный вкус, но по каким-то причинам в его подсознании отложилось, что он выпил только полчашки. После конференции он стал чувствовать себя отчаянно усталым. «Я почувствовал странную тяжесть в желудке и на сердце», — писал он впоследствии. Его начало страшно трясти, и он потерял сознание.

Друзья, в том числе Георгий Околович, немедленно доставили его в больницу, где был поставлен диагноз острого пищевого отравления. Его состояние ухудшалось, лицо покрылось черными, коричневыми и синими буграми, из глаз выделялась липкая жидкость, а волосы выпадали клочьями. Кровь в его жилах превращалась в плазму, а кости разрушались. Постепенно на свет вышла правда. «В мире есть силы, которым было бы выгодно отравить меня», — сказал он потрясенным врачам.

Его перевели в американский военный госпиталь, где шесть докторов работали круглосуточно, пытаясь спасти ему жизнь с помощью переливания крови и массированных инъекций стероидов, кортизона и витаминов. Один из врачей установил, что его отравили таллием, но добавил: «Про таллий не было известно, чтобы он разрушал кровеносную систему. Здесь есть что-то еще. Мы узнаем, что именно, когда будем производить вскрытие». Но Хохлов, которому тогда было 35 лет, не умер. «Врачи сказали мне: «Мы не знаем, почему ты выжил», — говорит он сегодня. — Я верующий человек. Кое-кто там, наверху, кое-что может сделать».

Через шесть недель ему разрешили покинуть госпиталь. Он очень ослабел, но был жив. Спустя несколько месяцев ведущий токсиколог Нью-Йорка получил данные его анализов и пришел к выводу, что его отравили радиоактивным таллием. Металл был подвергнут высоким дозам радиации и добавлен в кофе. Попав в организм, он прожег слизистую желудка и попал в кровоток. К тому времени, как начали проявляться симптомы, таллий уже полностью распался. «Создатели яда знали, что при вскрытии не будет обнаружено никаких следов», — написал Хохлов. Убийцы из 13-го департамента КГБ разработали идеальный яд.

Позднее Хохлов получил ученую степень в области клинической и экспериментальной психологии и начал новую жизнь в качестве профессора Калифорнийского университета. В 1992 году он получил полное прощение от российского президента Бориса Ельцина. В том же году он вышел на пенсию и впервые за многие годы побывал в России.

Убийство Александра Литвиненко доказывает, что, несмотря на все перемены, случившиеся в России за последние полвека, некоторые вещи едва ли изменились.

ОТ АВТОРА

Дорогой друг!

Эта книга написана для тебя.

Ты и я родились и выросли в одной и той же стране. Сегодня нас разделяют тысячи километров и десятки границ.

Зимой 1954 года мне пришлось принять необычное решение. На чашах весов оказались три человеческие жизни против двух человеческих совестей. О решении я не жалею. Оно могло быть только одним. Но дальнейшие события развернулись иначе, чем я ожидал. — Моя семья попала в концлагерь, а я в далекую и чужую страну.

После всего этого мне показалось, что надеяться не на что и писать книгу о случившемся незачем. Пока я не вспомнил, что в моей судьбе мотла, как в капле воды, отразиться и твоя. Что ты в любой момент можешь подойти к такому же перекрестку.

Тогда и была написана эта книга.

Может быть, она поможет понять истинное соотношение человеческих ценностей в нашем мире тем, кто еще пытается остаться в стороне.

Может быть горькая правда, которую я узнал столь дорогой ценой, подскажет тебе нужный путь.

В твоих руках ключ к судьбе нашего народа. От судьбы нашего народа зависит свобода и жизнь всего человечества.

Я верю, что ты выберешь и решишь правильно. Верю, что в дни отчаяния, охватившего миллионы людей, ты сумеешь сохранить силу воли и верность голосу совести.

Я знаю, что именно тебе наша Родина будет обязана грядущим освобождением.

Тебе — сегодняшнему гражданину Союза Советских Социалистических Республик.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Именем Советского Союза

Глава первая

В сентябре 1941 года я вернулся в Москву.

За два месяца, что я его не видел, город посуровел и подтянулся. Окраинную улицу, где помещался мой батальон, перегородили ежи из старых рельс, кое-как сваренных в ржавые колючки. Рядом со школьным двором желтели кучи песка из недавно вырытой противотанковой щели.

На заборе, с плаката еще мокрого от клея, солдат-панфиловец в развевающейся шинели поднимал останавливающим жестом высоко вверх винтовку: «Отступать некуда — за нами Москва!»

Школьный двор был почти пуст. В дальнем углу несколько бойцов с походными скатками через плечо грузили в трехтонку зеленые деревянные ящики.

Часовой у бывшей раздевалки, заставленной стойками с оружием, показал мне на дверь с табличкой «учительская». Я постучал.

— Войдите… — ответил знакомый голос комиссара.

Он стоял у длинного черного стола, склонившись над ворохом бумаг. Я одернул свою потрепанную летнюю гимнастерку и отрапортовал:

— Боец Хохлов вернулся из командировки.

Комиссар поднял глаза и одобрительно кивнул:

— Ага… Значит, получили нашу телеграмму. Садитесь. Ну, как киносъемки прошли?

— Ничего. Нормально. Несколько моих эпизодов, правда, не успели доснять, но это неважно. Я очень рад, что вернулся. Неудобно как-то. Все воюют, а я в картине снимаюсь.

— Ну, это не совсем так. Когда мы вас отпускали, мы знали, что делаем. Кинокартина тоже важная вещь. Но обстановка изменилась. Сегодня вы нужны здесь, в Москве.

От волнения я даже встал со стула.

— Я видел на ребятах уже фронтовую зимнюю форму. Значит, на фронт, товарищ комиссар?

— Да, мы уходим на фронт. Но вы зимнего обмундирования не получите. Наоборот, вам наверное вообще придется снять военную форму…

Я растерянно молчал. Комиссар подавил мелькнувшую улыбку и стал перелистывать настольный календарь.

— Вот, что, Хохлов. Идите-ка вы домой; отдохните с дороги, а завтра с утра позвоните по этому телефону. Записывайте…

Он прижал острие синего карандаша к листочку.

— К-6–42–15. Записали? Звоните лучше из автомата где-нибудь в городе.

Тщательно зачеркивая номер на календаре жирными штрихами, он продолжал:

— Это пока всё. Остальное вам объяснят в свое время. Могу добавить, что волноваться нечего. Вас, по-моему, ждут дела, где вы будете не менее полезны Родине, чем на фронте. Желаю успеха. Можете идти. До свиданья.

Последние слова прозвучали совсем «по-граждански».

На следующий день, из телефона-автомата в соседней булочной, я позвонил по таинственному номеру.

Низкий, как бы простуженный голос ответил не спеша:

— Комаров слушает.

Я запнулся на секунду.

— Мне сказали позвонить по этому номеру…

В голосе Комарова послышалась усмешка.

— Кто говорит?

— Хохлов, Николай Хохлов.

— Где вы живете?

— Борисоглебский двенадцать, квартира тридцать один.

— Хорошо. Будьте дома — к вам зайдут.

Комаров не заставил себя долго ждать.

Раздался короткий, уверенный звонок. Открыв дверь, я увидел на пороге плотного молодого человека в темно-синем костюме. На его бледном лице черные тонкие усики казались прилепленными и неуместными.

— Товарищ Хохлов? Здравствуйте. Нет, нет, не через порог.

Он поспешно шагнул в переднюю и только тогда протянул руку:

— Комаров…

Присев на край сундука, он начал спрашивать быстро и вполголоса.

— У вас время есть? Поедемте со мной. Нам нужно поговорить. Удобнее у нас…

— У кого у нас? Мне дали только номер телефона…

Комаров замялся и оглянулся на дверь в столовую.

— Вы один? Нет, все равно, лучше поедем к нам.

Вообще-то я сотрудник специальной службы, но ничего не говорите пока даже вашей семье.

Я пожал плечами, сказал, полуоткрыв дверь в столовую — «мам, я скоро вернусь», и мы с Комаровым спустились во двор. Там стояла черная, потертая «Эмка».

Хмурый шофер с деревянным лицом и изрытым оспинами подбородком скользнул по мне равнодушным взглядом, потянулся через мое плечо и рывком прихлопнул дверцу поплотнее.

Машина вывернула на улицу Воровского.

Около Арбатской площади я решился нарушить молчание.

— Куда же мы собственно едем, товарищ Комаров?

Комаров неопределенно улыбнулся и сказал, смотря в пространство перед собой.

— Вообще-то в здание НКВД на Дзержинской. Наша служба там помещается.