Черная земля (Часть 1) - Василий Щепетнев

"КЛУБНУЮ КУЛЬТУРУ МАССАМ!"

Правильно написано, хотя и коряво, можно бы поаккуратнее. Наш лозунг. Над лозунгом - облачко. Свежая известка, забелили наскоро. Никифоров еще раз оглядел церковь, оглядел не сторонне, скорее, хозяйским взглядом. Не такая она и большая, церковь, просто кажется великой. Не собор. Обыкновенная сельская церковь. Была. Теперь это клуб. Подобных клубов много будет по округе, сплошь усеют землю. Очаги культуры, плавильни новой жизни. Он прошел внутрь. Светло, светло и воздушно. И холодно. После зноя - стынь по телу. Не сразу он рассмотрел в углу людей. Человек пять. Он пересчитал - точно, пять. И еще... Никифоров вгляделся. Нет, все верно, не обознался. На возвышении, алтарь, не алтарь, он слова не знал, стоял гроб. Не пустой. Вот тебе и клуб! Никифоров в церкви не был давно. В детстве разве, но с той поры почти все и перезабыл. Безбожником отец стал задолго до революции, а мама - из лютеранской семьи и православия не приняла. В церковь водила его бабушка, мама отца, помнилось, как давала ему медные денежки с наказом раздать нищим. Нищих он не любил, особенно увечных, накожные язвы, бельма в закатанных глазах, трясущиеся головы расслабленных пугали и, бросив монетку, он опрометью кидался к бабушке, не слушая благодарности или что там говорили ему вослед. Да и денежек жаль было, лучше бы купить на них петушка на палочке или иной сладости, которые дома не водились - и средств не хватало, и мама считала сладкое вредным. Никифоров кашлянул негромко, стоявшие у гроба обернулись, но лишь один отделился от остальных ему навстречу, однорукий, рукав выцветшей гимнастерки заткнут за солдатский ремень. Вот отчего вспомнились нищие углядел краем глаза однорукость, а память возьми и подкинь весточку из прошлого. - Откуда, парень? - говорил однорукий негромко, но веско, зная, что его слушать - будут. - Мне товарищ Купа нужен. Он здесь? - Здесь-то здесь, да... Тебе он зачем нужен? - Я на практику приехал, - и Никифоров в который раз полез за бумажкой, что выдали ему - большой, отпечатанной на машинке, с лиловыми штампами. - А, студент. Знаю, - однорукий ловко сложил лист и вернул Никифорову. - Я тобой займусь. Василь, - ладонь ладная, крепкая. - Василь Червонь. Тебе к брату моему, двоюродному, но у нас тут, понимаешь, несчастье, - Василь показал на людей. - Аля, дочка Купы... - Умерла? - догадался Никифоров. - Убили, - и он повел Никифорова к стоявшим у гроба. - Это студент, практикант, - пояснил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. Кто-то глянул искоса, кивнул, но Никифоров неотрывно смотрел на дочку Купы. Поначалу и не хотел, просто бросил взгляд, чего хорошего, мертвая ведь, но - будто ударило. Словно встречал ее прежде, знал, и знал накоротко. Конечно, это лишь наваждение, морок, с Никифоровым такое случалось - новое место порой выглядело до боли знакомым, виденным, он мучился, пытаясь вспомнить - когда. Мучительное чувство охватило его и сейчас. Во сне? Или просто похожа на кого-то? Бледное, слегка удлиненное лицо и странно яркие губы, длинные, пушистые ресницы, расчесанные волосы, остальное укрывало платье, белое, кружевное, странное для села. - Идем, - подтолкнул его Василь. Он опомнился, огляделся, не заметил ли кто. А чего замечать? Смотрит, и смотрит себе. Да и не до него, Никифоров теперь слышал, как плачут тихонько бабы, невнятно переговариваются мужики. - Идем, - согласился он. - Куда? - А рядом, совсем рядом. Поговорим, тебе передохнуть нужно. Ты, случаем, не Кузьмы сын будешь? Кузьмы Степановича? - Верно, - Никифоров охотно шел бы и далее, но Василь просто завел его в закуток той же церкви, впрочем, теплый и светлый. - Так я с ним вместе на Кавказе воевал, надо же! Он эскадроном командовал, ударным, сорок сабель. Не рассказывал про меня? Я отчаянным рубакой был, пока вот... - Василь показал на пустой рукав. - Вроде нет, - но Никифоров знал точно. Отец о гражданской вообще не говорил. Про германскую, на которой "георгия" получил, порой вспоминал, а гражданскую - нет. Бил белую сволочь, и никаких подробностей. Даже обидно было поначалу, у всех отцы герои, как послушать, а его будто на печи сидел. Откуда же награды - шашка именная, наган, самого Фрунзе подарок, орден Красного Знамени? Потом понял - не кончилась для отца та война. - Конечно, нет. Кузьма Степанович, он зря болтать не любил. Молчун. Никифоров не знал, что ответить. Похоже, и не нужно отвечать. Не требуется. - Практика, это полезно. Среди народа поживешь, жизнь нашу узнаешь поближе. Ты устраивайся, устраивайся. Владей, твое жилье - на все лето. - Здесь? - Никифоров оглядел голые стены. - Ага, прямо в клубе. В углу комнаты стоял топчан, рядом тумбочка и пара табуретов. - Мы тут подумали и решили, что так лучше. Конечно, не ждали, что с Алей... - Василь оглянулся, понизил голос: - Утром ее нашли, спозаранку. Мы в район сообщили, но что район... Я тут вроде как милиция, - добавил он. - Да... - Застрелили. Фельдшер из соседнего села, из Шаршков, ее осматривал. Пулю достал. Почти навылет прошла, сквозь сердце. - Кто же? - Стрелял-то? Кабы знать... Сволочь кулацкая. У нас ведь куркуль на куркуле. Я отчего тебе рассказываю, Иван, нас ведь совсем мало здесь партийных, комсомольцев. Дашь слабину, и с потрохами сожрут. Потому я на тебя рассчитываю. - Да, я всегда... - Никифоров был слегка ошеломлен. - Вот и хорошо. Сверху указание пришло - показательные похороны устроить. Собрать актив района, из области пригласить. Пусть видят - не запугать им нас. Комсомольский караул устроить до похорон, потому и в клуб ее перенесли. Ну, и еще - тут прохладно, понимаешь. Похороны через три дня будут, если жара, то... - Я понимаю, понимаю. А где все случилось? - В том и закавыка. На винограднике Костюхинском... - Это у которого дом с петухами? - Точно. Ты, вижу, востер, как отец. Времени не теряешь. Понимаешь, кабы Костюхины здесь были, и думать тогда нечего. Но они на свадьбу всем домом поехали, никого в селе не осталось. В Шаршки, там брат Костюхинский женился. - А что она... Аля... делала там? - На винограднике? Не знаю, - Василь посмотрел на Никифорова, вздохнул. Они, Костюхины, понимаешь, неуемные, до богачества больно жадные. А на клуб денег копейки больше положенного не дали. На церковь-то не жалели. Какой-то сорт особенный винограда растить надумали. Наверное, посмотреть хотела, побег взять. Не знаю. Нашел ее Пашка, малец есть у нас такой, вот он точно за побегом полез. Ты вот что, посиди, или пройди по селу, приглядись, с людьми познакомься. А к вечеру я комсу соберу, сюда придем, поговорим. Насчет харчей не беспокойся, мы ту повинность на куркулей возложили, кормить будут сытно. Сейчас и пришлю кого, - Василь неторопливо встал, махнул рукой. - Присматривайся. Присматривайся... Никифоров сел на лежак, жесткий, доски и на них рогожка. Не барин, ничего. Открыл дверцу тумбочки. На одной полке - дюжина свечей, восковых, толстых. Церковные свечи. Другая - пустая. Как раз пожитки уместятся. Он развязал сидор. Кус хозяйственного мыла, бельишко, коробка с плодами технического творчества, год работы в кружке, книжка "Клубное дело". Книжку он полистал. На страницах рыхлой сероватой бумаги все было просто: клубный зал со сценой и тяжелым занавесом, кружки хорового пения, шахматный, технического творчества, Ленинская комната для проведения политзанятий, много чего было в книжке. Не было пустой и холодной церкви, не было покойницы, не было чужих, непонятных людей. Он прошелся по закутку. Сквозь приоткрытую дверь слышны были голоса, но о чем говорят - не разобрать. Не узник же он здесь! Никифоров задвинул сидор под лежак, оправил на себе одежду - штаны чертовой кожи да рубаху грубого но крепкого полотна, провел пятерней по волосам. Стрижен коротко, на случай насекомых. Пора идти знакомиться с остальными. Полутемным ходом он вышел в главный зал. Народу поубавилось, осталось лишь две бабы, они сидели на скамье, грубой, некрашеной, принесенной снаружи, со двора - к ножкам ее прилипли комья грязи. Бабы посмотрели на Никифорова, но ничего не сказали. Что делать? Подойти? Как-то неловко. Впрочем, почему? Василь его представил, значит, не совсем чужой. Никифоров потоптался у гроба, потом все же решил выйти. Во дворе он огляделся, ища нужное место - подпирало. Подальше росли вишни, низкорослые, но пышненькие, да жимолость. Он обогнул церковь. Невысокий домик. Поповский, наверное. Дали бы тут жилье, все лучше. Окна мутные от пыли, может, и третьегодней, на двери замок, большой и рыжий. Пришлось обойти и домик. Он угадал - дощатый, чуть покосившийся нужник стоял в зарослях сирени. Внутри стало ясно - давненько сюда не ступала нога человека. Мир сразу стал просторнее, веселей. Теперь уже не спеша он обошел весь двор, заглядывая в каждый уголок, просто так, от избытка сил. Сараи, конюшни, колодец со скрипучим воротом и ведром на длинной цепи, колокольня, высокая, с громоотводом вместо креста. Он прикинул на глаз метров пятнадцать. Дверь, ведущая внутрь, оказалась приоткрытой. Он заглянул. Пахло дурно, куда крепче, чем в нужнике. Оружие пролетариата не булыжник, а совсем, совсем другое. Осторожно, выбирая куда ступить, он поднялся по лестнице. Через два пролета стало чисто, ветер, простор. Еще выше - просто дух наружу рвется. Колоколов не было, давно ушли на нужды народного хозяйства. Он осмотрелся на все четыре стороны. Темная Роща, по которой он шел, село, виноградники, отсюда они представлялись аккуратными, вычерченными, чистая геометрия, речка, неширокая, но синяя, много чего видно. Никифоров даже распознал "Дом с Петухами", а виноградник за домом был и впрямь особенным, не такого цвета, как остальные, зелень отдавала сталью. Не весь виноградник, часть, вроде пятна. Наверное, тот самый новый сорт. Голова нисколько не кружилась. Спускаясь, он подумал вдруг о других колокольнях, видневшихся в самой уж дали, в дымке, удалось разглядеть шесть таких. И на каждой свой Никифоров, ударник учебы на практике. А приятно-таки вновь оказаться на земле. Каково воздухоплавателям, часами парящим над облаками? Он вернулся в церковь. В клуб, в клуб, в клуб, - Никифоров повторял и повторял, вдалбливая в себя место назначения. Как в первый день запомнится, так и останется навсегда. Он независимо прошел через зал, в каморке своей полез было за сухарями, но тут в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошел пацаненок, лет десять ему, или двенадцать. - Поснидать принес, - не очень-то приветливо сказал тот, ставя на тумбочку узел - увесистый, однако. Никифоров развязал. Оказалось - крынка щей со сметаной, вареная молодая, со сливу, картошка, кус сала с толстыми, в палец, прожилками мяса, лук и хлеб, больше фунта. - Я вечером приберу посуду, когда ужин принесу, - сказал малец и исчез, ушел, неслышно притворив дверь. Джинн из арабской сказки. Скатерть-самобранка. И ужин впереди? Что ж, у богатого села есть и свои преимущества. Щи вкусные, со сметаной, интересно, особо на него готовили или со своего стола? Неужели каждый день так едят? Да, это вам не заводская столовая... Всего он не одолел, хотя себя не жалел, ел по-нашенски, по-комсомольски, беспощадно. Объедим мелкобуржуазных хозяйчиков! Почувствовав, что дальше - смерть, он откинулся от тумбочки, на которой едва уместился обед, посмотрел сытыми глазами за окно. Сирень не цвела. Поздно или рано, попытался вспомнить он. Наверное, поздно. Вроде, весной все цветет? Такие ленивые, пошлые мысли намекали на одно - вздремнуть нужно. Плюс ночь в переполненном вагоне, дорога, вчерашняя отвальная... Вреда не будет соснуть минут двести. Он устроился на лежаке, прикрылся наполовину рогожкой, подумал, быстро ли уснет - и уснул. Проснулся разом, рывком - от голосов за окном. Встал, потянулся, прогоняя остатки дремы, мутные и противные, как спитой чай. Василь идет, Василь и местная комса - он узнал девушку из сельсовета, а остальные, по возрасту хотя бы, тоже, наверное, комсомольцы. Сюда идут, в цер.. в клуб, поправился про себя, но понял - безнадежно, церковь в голове прочно засела, не вышибешь. Он решил выйти навстречу, все равно всем здесь было бы тесно. Сейчас стены казались золочеными - низкое солнце закачивало сюда свет, закачивало щедро, вдоволь, про запас. Василь вошел первым, приветливо поднял руку, но прежде подошел к бабам у гроба. Сказал что-то и те разом привстали со скамьи и засеменили к выходу, ежась и кутаясь в большие пуховые платки. - Давайте-ка и мы снаружи посидим, уж больно зябко, - Василь сейчас говорил громко, и голос гулко летал от стены к стене. Никифоров подумал было, где же они снаружи устроятся, но вышло по-простому - на травке. Он познакомился, с каждым за руку, представляясь - Никифоров, по фамилии, он считал, получается солиднее, взрослее, из ответных запомнил только Клаву, девушку из сельсовета. Ничего, не все сразу. По ходу дела сами запомнятся. - Я связывался с райкомом, - Василь сразу перешел к делу, - там инициативу поддержали. Вахта комсомольской памяти. Хоронить будем в четверг, торжественно, с митингом. Мы должны показать всем, что гибель нашего товарища делает нас еще сильнее, крепче. - А вахта - это как? - спросил худенький, с торчащими лопатками, паренек. - По очереди будем стоять, дежурить у тела Али. Каждый должен будет за время вахты написать воспоминания о ней, - и Василь достал из планшета тетрадь в клеенчатой обложке. - О чем писать? - опять спросил парнишка. - О ней писать, о нашем товарище, комсомолке Але. Какой она была, как жила, как верила в светлое будущее. Пишите, что считаете нужным, только помните - вас будут читать. - Много... Много писать? - теперь подала голос Клава. - Пять страниц. Они еще поговорили, о порядке вахты, о том, чем писать - чернилами или карандашом, о новом приеме в комсомол (оказалось, трое - не комсомольцы), о будущем субботнике. Последнее касалось и Никифорова - субботник решено было провести в клубе, на оформительских работах. - Переоборудование клуба требует денег, а из каких сумм? Отчисления по самообложению небольшие, а раскошелиться единоличники не хотят. Вот создадим коммуну, тогда.. Немного поговорили и про коммуну, какая тогда жизнь хорошая настанет. Все сообща, и трудиться, и отдыхать, и жить, не то, что сейчас, каждый в своем углу норовит разбогатеть. А на что оно, богатство, когда все - вместе? Говорили горячо, с верой, Василь, правда, помалкивал, давая простор мыслям и мечтам. Потом опять вернулись к текущему - распределили вахты, две дневные, по шесть часов, и одна ночная. Распустив комсу с наказом Еремке быть к закату (Еремка - тот дотошный паренек, что спрашивал о вахте), Василь остался с Никифоровым. - Ребята эти простые, честные, побольше бы таких, - Василь смотрел уходящим вслед, прищурясь и как бы с усмешкой. Не с усмешкой, а - как бы. Потом повернулся к Никифорову: - Видишь, как все складывается. Давай так - о практике твоей потом поговорим, после похорон. Сейчас, сам понимаешь... Да она уже и началась, твоя практика. Какую бумагу написать нужно будет, отзыв, или что - не сомневайся. - Я не сомневаюсь... Только - кем вы тут работаете? Должность какая? - Правильно мыслишь, в отца. Должность... Должность моя простая - инвалид гражданской войны. В партии с семнадцатого, как воевал, у отца своего спросишь. Стула подо мной нет, но сделать могу все. Увидишь. - Я не к тому... - Напрасно. Ладно. Накормили тебя? - Накормили, спасибо. - Ты пока вот что... Можешь написать заметку в газету? Большую, с чувством, по-городскому? Так мол, и так, от вражьей руки на боевом посту пала комсомолка, в общем, как полагается? А то наши ребята, боюсь, не справятся. - Написать могу, только не знал ведь я ее... - А тут ребята тебе помогут, не зря я им задание дал - воспоминание. Заодно с ними и сойдешься покрепче. А что не так, поправим. - Напишу, - согласился Никифоров. Какое-то дело, занятие. Лучше праздности. В стенную газету он писал регулярно и считал себя способным на большее. - Тогда пошли, пройдемся и мы. Вечерело, и село сразу стало люднее. Хозяйки перекрикивались со двора на двор, а то и просто гостили друг у друга, сидели вокруг самоваров и пили чай с прихлюпом, разносившимся далеко, от кого добрым людям таиться. Дымок вился над самоварными трубами, прихотливо, извилисто выползал на дорогу, дразня Никифорова. Хотелось бы сесть рядом, налить в блюдце чаю и пить, включась в общий хор. Словно угадав его настроение, Василь предложил: - Зайдем, почаевничаем, - и, не дожидаясь согласия, пошел на запах можжевельника. Прямо к избе с петухами. - Вечер добрый, хозяева! Как свадьбу гуляли? - Присаживайтесь, - предложил Костюхин, пожилой мужик с запорожскими усами. - Давай, мать, блюдца неси, видишь, гости! Женщина пошла под навес, в летнюю кухоньку. Видно было, что не больно-то им рады, но гнать - нельзя, не по-людски. Деревня. - Свадьбу гуляли мы хорошо, - дождавшись, пока гости отопьют чаю, ответил хозяин. - А вот что дома нас встретило, то плохо. Неладно. - Ну, тебя-то никто ни в чем не винит, Михайло, - успокоил хозяина Василь. - Ты здесь совсем в стороне. - Получается, спасибо брату. Кабы не свадьба, мне бы сейчас перед тобой оправдываться. - Да в чем оправдываться? Не повезло просто. Не на твоем, так на другом винограднике случиться могло. Вот, знакомься, сын моего боевого командира, Никифоров. Из города к нам приехал, клубное дело ставить. Надо бы нашим селянам, особенно, кто позажиточнее, деньжат для этого дела подкинуть. - Деньжат подкинуть - дело нехитрое. Да только что за клуб в церкви? Мы ведь соглашались поставить красную избу, обществом. Почто церковь было портить? - Ты, брат, того... Не нами решалось, сам знаешь. А для клуба мы ее и не портили, напротив. Забыл разве, какой она стала? А ребятишки наши прибрали ее, сколько выгребли всего, побелили... Самовар сопел, не обращая внимание на чаевничающих. - Подумаем. Осенью. Сейчас не до того, - ответил, отметая назойливых мух. - Осенью, то само собой. Сейчас бы для начала хоть трошки - литературу, книг приобрести, всякую мелочь. Хозяин сделал вид, что не слышит. - Чай вот добрый, Никитинский. Из города куплен. Пейте, пейте, и сахару не забывайте, - сахар был - вприкуску. Сколы, белые, хрупкие, лежали в сахарнице. Голубая, тонкого фарфора, сахарница меж грубой фаянсовой посуды казалась институткой на трудовой повинности. - Благодарствуем. Пора нам, - и Василь откланялся. То есть, он не кланялся, просто встал, повел неопределенно рукой - и все. - Спасибо, - Никифоров поставил недопитое блюдце на стол. Уходить не хотелось, но он здесь - не главный. - Я не копейки просить зашел, - объяснял Василь, когда они отошли подальше. - Прощупывал. Как он чувствует себя. - Зачем? - Убили-то на его земле. Любой бы волновался. А он - спокойствие выпячивает, не причем-де я. - Ведь Костюхин на свадьбе был. - Так-то оно так, а все же... Ничего, пусть знает, что мы не простачки, поволнуется. Чай Никитинский пьет, подумать... - А богатое у вас село, - переменил тему Никифоров. - Дома какие... - Немалые, - охотно согласился Василь. - Что дома, дома - это снаружи. Подвалы под ними - поболее будут. - Подвалы? - Конечно. Вино где хранить? От века село виноделием промышляет. Бочки на заказ, стоведерные встречаются. Думаешь, по земле идешь, а под тобой винища - море разливанное. Правда, ненадежный нынче промысел. - Отчего же? - Вино, особенно дорогое, оно для дворцов, а у нас дворцам война. Нэпманов поприжмут, кто ж станет по целковому за бутылку платить? Рабочему человеку водочка милее, она без обману хлопнешь стопку, и тепло, и весело. Ты как, употребляешь? - Иногда, - вчерашняя отвальная выглядела сейчас иначе, но повторять все еще не хотелось. - Отец твой меру знал. А вот здесь товарищ Купа живет. И я с ним, по-родственному. Дом был не менее других, но - несвежий, неряшливый, дом - на время. Дырявая плетеная корзина, валявшаяся на земле, вольный бурьян у загороди, беспрестанно трепыхавшиеся на веревке тряпки, повешенные, верно, для просушки и забытые до нужды в них. Василь приоткрыл калитку, скрипнувшую на сухих петлях. - Тебя не зову. Товарищу Купе, сам понимаешь, не до гостей. - Понимаю, понимаю, - забормотал Никифоров. - Теперь, ежели что, знаешь, где меня найти. Погуляй, а мне пора. Никифорову гулять не хотелось. Да и вечереет. Он повернул назад, к знакомым местам. Потихоньку, не разом все село в друзьях станет. А молодежи много. Он видел, как бойко бегала детвора, а те, кто постарше, переговаривались, поглядывая в его, Никифорова, сторону. К церкви он поднялся, когда солнце стало большим и красным. Красивое время. Внутри было, как в паровозной топке, огненно. Просто пожар. Но на пожаре жарко, а здесь огонь холодный, бабий. Он передернул плечами, больше от нервов, не замерз же он, в самом деле, не так уж тут и холодно. Прохладно, вот верное слово: прохладно. Градусов восемнадцать, девятнадцать. Ну, а снаружи все тридцать, оттого и кажется - мороз. Никифоров окинул взглядом стены, вверх, до купола. Пришлось потрудиться не на шутку - забелить все. Леса, должно быть, ставили, иначе не достать ведь. Впрочем, работа спешная, неважнец. Он поспешил в свою келью студента, так назвал он каморку, в которой предстояло провести лето. Сейчас Никифоров жалел, что не знает архитектуры. Нефы, порталы, алтарь, хоры, притвор - вертелись в голове названия, вычитанные из книг, рыцарских романов. В них, правда, про другие церкви писали, католические. А кельи - это в монастырях, кажется. Пусть. Каморка показалась тюрьмой. И так все лето - в одиночке просидеть? Шлиссельбургский узник, а не практикант. Отчаянно захотелось домой. Нечего, нечего нюнить, погоди, день-другой минует, обзаведешься дружками представил он реакцию отца. От стука в окошко он вздрогнул, но и обрадовался тоже. Не иначе, проведать пришли. Никифоров откинул крючок, распахнул окошко во всю ширь. Нет, это всего-навсего малец, что обед приносил. - Ужин, - коротко буркнул малец, протягивая в окно торбу. - Ты заходи, чего так-то, нехорошо. - Не, - малец мотнул головой. Как уши не оторвались. Никифоров опорожнил торбу. Брынза, хлеб, зелень. Сложил вовнутрь посуду с обеда, отдал мальчонке. Тот подхватил торбу и - поминай. Ладно, а сам-то? На стены глядел, купол, побелку оценивал, нефы вспоминал - затем лишь, чтобы на мертвую не смотреть. С собой лукавить ни к чему. Суеверие, пережитки. Окно Никифоров закрывать не стал - тепло снаружи, теплее, чем здесь. Есть не хотелось, сыт. Нечего тянуть. Он вернулся в зал. Закат отбушевал, лишь поверху розовело, и то - самую малость. У гроба возился один из недавно приходивших, Никифоров его не запомнил, да не беда, перезнакомится. - На кузне сделали, - встретил Никифорова парень. На подставке у гроба стоял каркас звезды, пятиконечной, из тонких, с карандаш, металлических прутьев. Парень прилаживал к звезде материю, красный тонкий ситец. - А внутри свечу зажжем, получится огненная, - пояснил он. Потом, приладив, наконец, лоскут, сказал: - Меня Еремой кличут, ты, небось, позабыл? - Позабыл, - признался Никифоров. - Понятно. Я бы тоже. Сколько вон нас-то. Ты садись, - Ерема подвинулся, освобождая место на скамье. - Сейчас свечи запалю, стазу светлее станет. Действительно, темнота сгущалась быстро, что в дальнем конце зала - и не разглядеть. А ничего там нет, совсем ничего. Языки на кончиках фитилей замигали, заплясали, разгораясь. - Красиво будет, - Ерема поставил одну из горящих свечей внутрь звезды. - Не загорится? - сказал Никифоров, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Не должно, не впервой. Теперь свечи горели спокойно, ровно. Странно, стало как-то темнее, за исключением небольшого круга - скамья, подставка, гроб. - Она акробатические этюды любила, - длинное слово "акробатические" деревенский паренек произнес неверно, но Никифоров его понял. Физическая культура приветствовалась, была обязательной, а этюды эти составляли едва не основу всех праздничных шествий. Каждая школа, училище неделями готовились, стараясь построить фигуру посложнее, на шесть человек, на десять, на двадцать. К осени физрук обещал разработать новый этюд, "Индустриализация", на двадцать шесть физкультурников. - Согреться нужно, - Ерема достал откуда-то небольшую бутылочку, мерзавчик. - Выморозки. Он сделал глоток, другой, потом протянул мерзавчик Никифорову. Пришлось отпить. Оказалось, совсем не тяжело. Действительно, сразу стало теплее, уютнее. Никифоров прошелся вокруг гроба, разглядывая мертвую девушку безо всякой неловкости, затем, вернувшись на место, поинтересовался: - Ты тут до утра будешь? - До утра, потом меня Клавка сменит. - Клавка? - Клава, из сельсовета что. На тебя все поглядывает. Увидишь! А мне в Шуриновку идти, сразу, пособить нужно дядьке. Он крышу латать надумал. - Я пойду, что ли. - Погоди, давай еще ... согреемся. Второй раз пошло еще легче. - Ты допивай, если хочешь, - предложил Ерема, - мне хватит. Все бы отдал, лишь бы не писать, - паренек открыл тетрадь. - Какой из меня писарчук? Пять страниц! - Да, - протянул Никифоров. Потянуло в сон. Полночь, поди, скоро. Он вышел наружу, освежиться. Полночь, не полночь, а огоньков в селе мало. С курами ложатся. Где-то вдали отчаянно, разудало играла гармонь, но после, после... Поспать нужно. Возвращаясь, он в потемках едва нашел путь внутри церкви. Свечу одолжить нужно. Ерема перевернул страницу. - Четыре осталось. А свечу бери, их у нас полно. Сейчас, в неровном свете колеблющегося пламени, стены выглядели и вовсе странно - сквозь свежий мел проступали какие-то пятна. Лики святых? Он поднес свечу поближе к стене. Пятно вроде бы исчезло. А отойти шага на три - вот глаза, рот, нос. Хари клыкастые, а не святые. Пошатываясь, крепки, однако, выморозки, он нашел родную келью и поспешил улечься. Но, прежде чем заснуть, накинул на двери крюк. Все же чужое место. Уснул, как упал - разом. Виделось странное - качались стены, волокли что-то под полом, ломились в дверь, причитали и скулили за стенами, неспокой, а не сон. Сил просыпаться не было. Под утро стало легче, беспамятнее, и, проснувшись, Никифоров не сразу понял, что он и где. Голые стены, петухи истошно орут, во рту скверно - зачем? Он сел, соображая. Ага, практика, келья студента. Который, интересно, час? Опять переходы, сумрак. А в зале светло. Ерема, видно, ушел уже, нигде не видно. Никифоров прошел мимо, не до того. Роса обильная, ноги от нее зудились, брезентовые тапочки стали темными. Покончив с делами неотложными, он стал искать рукомойник. Не то, чтобы Никифоров был чистюлей, но хоть раз в день руки сполоснуть нужно? Пришлось идти к колодцу. Вода глубоко, вертеть пришлось долго, пока вытянул ведро. Даже кружки нет, неловко, но он справился и, освеженный, захотел пробежаться, покрутиться на турнике, просто расправить плечи. А плечи - ничего, мускулатуру он наращивал регулярно, отец за этим следил, утверждая: "кем бы ты не был, бойцом быть обязан". Надо бы в саду место выбрать, где отжиматься. Пятьдесят раз утром, пятьдесят раз вечером. С вечера и начнет. Солнце едва поднялось. Отсюда, сверху, видно было, как выбегали на двор люди, все по нужде, и колодезные вороты перескрипывались каждый на свой лад. А он рано встал, едва не раньше всех. Знай наших! Стало еще веселей, и вкус поганый во рту прошел совершенно от листа щавеля, что нашелся неподалеку. Огородик поповский. Захирел, зарос чертополохом, а все-таки польза. От щавеля захотелось и поесть. Со вчерашнего много, много чего осталось. В зале он первым делом поглядел Ерему. Нет парня, не видно. Ушел в эту, как ее? Шуриновку? И ладно. Остатков хватило на сытный, тяжелый завтрак. Жаль только, сухомятка. Что ж дальше делать? В дверь постучали. - Еремки нет у вас, студент? - девица из сельсовета заглянула, любопытствуя. - Да он собирался уйти, вроде, - Никифоров оправил на себе одежку, смахнул за окно крошки. - Должен был меня сначала дождаться, - Клава и сердилась, и улыбалась. Чему? Ничего смешного. Сажа у него на носу, что ли? По простоте улыбается, по глупости, из бабьего интересу. - А вы тут один ночью спали? - С кем же мне спать еще? - сказал и покраснел, вышло двусмысленно. Клавка так и прыснула. - И не боялись? - Чего? - Некоторые боятся. Ночью прийти сюда - самый страшный спор раньше был. Кто из парней решался, полгода потом хвастал. - Суеверия, - хотелось говорить и говорить, но вот о чем? - Вы городской, с понятием, а у нас темных много. Комсомольцы боролись с предрассудками, Аля... - она запнулась. - Мне к ней надо, а то придет дядя Василь. - Он вам... он тебе дядя? - Троюродный. В селе каждый, почитай, кому-нибудь да родня. Так я пойду, сказала она полувопросительно но и как-то... нехотя? дразняще? Никифоров подумал немножко и пошел вслед за ней. - Куда он ее задевал? - Клава искала что-то, больше глазами. - Что задевал? - Да тетрадь, писать в которую. - Дайте, я посмотрю, - Никифоров подошел к гробу, дыша осторожно, еле-еле. Тетрадь лежала рядом, около матерчатой звезды, сейчас выглядевшей довольно невзрачно. - Вот она. - Ой, спасибочки, - она непритворно обрадовалась. Или притворно? - Вы дышите, дышите, здесь покойники не пахнут долго. - Да я... я ничего... От холода? - Воздух такой. Знаете, тут раньше даже мощи были, потом их выбросили, а в раку героя гражданской войны положили, и он неделю пролежал, тоже летом, и совсем-совсем никакого запаха не было. От сухости, и селитра в воздухе растворена, нам объясняли. Только потом оказалось, что он совсем не герой, а как раз наоборот, беляк. - Правда? - Да, а раку в подвалы спрятали. Или еще куда, не знаю. - Подвалы? - Да, под нами. Только глубоко. Видите, какая она? Пришлось посмотреть. Действительно, будто спит. Даже кажется, что вчера бледнее была. - Ну, молодежь, настроение боевое? - Никифоров вздрогнул, Василь подошел тихо, совсем неслышно. - Ты, Клавка, оставайся здесь, а нам с товарищем Никифоровым потолковать нужно. Дело есть, - они прошли под яблоньку. - Какое дело? - Никифоров спросил бодро, как и должно молодому комсомольцу. - Да так я, нарочно сказал. А то уболтает она тебя. Хорошая девка Клавка, но... Ты-то как? - Я... я хорошо, а что? - Спалось на новом месте нормально, клопы не мучили, блохи? - Нет, ничего. - Ну и хорошо. А Еремка где? - Ушел, наверное, он мне говорил... - Насчет дядьки, знаю. Пойдем, позавтракаем. Завтракали они в доме товарища Купы. - Сам он спозаранку в сельсовете. Не такой товарищ Купа человек - о долге, о работе забыть, - завтрак был скудный, кружка кислого молока да черствый хлеб, но Василь и это ел в удовольствие. Пришлось из вежливости подобрать до крошки. - А дело вообще-то есть. И людей поближе узнаешь, - Василь достал планшетку, повесил на плечо. - По коням, молодцы. Делом оказалась подписка людей на Индустриальный заем. Приходили на виноградники, и Василь начинал обстоятельную беседу. До середины мало кто выдерживал, хмуро, невесело, но - подписывались. Заминка вышла на четвертом селянине. - Ну как, будем подписываться на сто, или пожлобимся, остановимся на восьмидесяти? Мужик, большой, степенный, продолжал работать работу. - Чего призадумался, Николаич? - Ты, Василь, у нас вроде как барин. Барин Дай-дай. Ходишь и оброки выколачиваешь. Только оброки эти нигде не записаны. Что положено по закону, то отдаю, а лишнего - шалишь. - Сам шалишь, братец. Генеральной линии не понимаешь, или так... придуриваешься? - На то времени нет. А линия такая - обогащайтесь, не слыхал? Кто работать не ленив, жить по-людски должен. У меня твоих бумажек заемных - по горло. Хватит, пора и честь понять. - Эх, Николаич, Николаич, не я ж те займы придумываю. Их сверху спускают, - Никифоров видел, что Василь зол, но крепится. - В кулак пусть спускают, коли приспичило, а мне тот заем без надобности. - Как хочешь. Неволить не могу. Страна и без твоих денег проживет, а вот ты... Пожалеешь, грызть землю будешь, да поздно. - Ты не пугай, не пугай. Возьму, не возьму - едино, как повернется, так и выйдет. Сможете, так все заберете, но сам я вам не поддамся. - Заберем, придет время. - Вижу, не терпится. А знай, это пока я здесь, то все - добро. У тебя ж да других нищебродов добро прахом пойдет, с голоду пухнуть станете. - Поговори, поговори... Договоришься... Они пошли прочь. Внезапно Василь подмигнул: - Видишь, заядлый какой. Сам себе вред делает. Я тебя сюда специально привел, чтобы видел - ненавидят нас и власть нашу. Одни поумнее, молча, а Николаич вслух. Ничего, терпят их до срока... - Долго будут терпеть? - Тебе в городе виднее должно быть. Думаю, кончается их время, кончается, оттого и лютуют. Помимо Али-то у нас еще четверо за год пропали. - Как - пропали? - А сгинули. Кто говорит, в город ушли, за лучшей долей, да пустое. Не те ребята, чтобы тайком, воровски, сбегать. Аля наша верховодила, ее тоже... Знать бы кто. - Найдут, может быть. - А не найдут - все ответят. Я ведь не просто хожу, на заем подписываю, я им в самое нутро смотрю. Не отвертятся. И ты смотри, вдруг чего да приметишь, глаз свежий. - Буду, - хотя что он может приметить? Сыщицкие книжки Никифоров любил, у него была стопочка, старых, еще дореволюционных, с ятями - Ник Картер, Шерлок Холмс, Видок, затертых, пахнувших особо, отлично от, скажем, учебников. Но книжки книжками, а на самом деле никто ведь не скажет при нем, мол, я убил... - Я имею ввиду, кто агитацию против колхозов вести начнет, против власти советской. Из них вражина, запугать хочет. - Буду, - только и повторил Никифоров. - То я так, на всякий случай, - они сидели на скамейке у сельсовета, люди, что проходили мимо, здоровкались, узнаваемо смотрели на Никифорова и шли дальше. Мало людей. День рабочий, но кому-то справка нужна, другому выписка, третьему еще что-нибудь. Клавы сейчас нет, товарищ Купа отпустил ее, одному легче, - все это Василь рассказывал, как своему. - Я постараюсь. - А пока - осматривайся. С ребятами нашими сойдись ближе. Ты городской, одни робеют, а другие, наоборот, задирать попробуют, но ты не бойся, комса любому юшку пустит. С таким напутствием Никифоров и остался. Одиночества он не любил раньше больше теоретически, как признак буржуазного индивидуализма. Откуда одиночеству в городе взяться? А тут почувствовал. И ему не понравилось. Права теория. Так и слоняться? Или возвращаться в церковь и до обеда... А что, собственно, делать до обеда? - Меня дядя Василь до тебя послал, - как-то одновременно и независимо и застенчиво сказал паренек. Одет совсем по-простому, с котомкой на плече, просто ходок-богомолец со старой картинки. Возник он - ниоткуда, только что Никифоров был один, и вот - здрасте! Последнее слово он, кажется, сказал вслух, потому что паренек ответил: - Здравствуй, здравствуй. Фимка я, Ефим, то есть. Да, один из вчерашних припомнил Никифоров. - Дядя Василь? - Он самый. Покажи, говорит, студенту село наше, округу, познакомь с ребятами. Только сейчас работают все. Попозже, к вечеру, разве... - Чего ж, Фима, не работаешь? - Так - общественное поручение! - Какое? - Да ты. - Ага, - Никифоров почувствовал себя странно. С одной стороны, вроде и лестно, почет, а с другой... - Тогда что будем делать? - Дядя Василь думает, может, на речку сначала, - интонация была не вопросительная. Сказано, и все, ясно. - На речку - можно, - Никифоров уцепился за это "сначала". А дальше он и сам решит, что делать. Речка оказалась верстах в двух от края села, а сколько до края пришлось топать... По пути опять пристал кабыздох, Никифоров обрадовался, и собачка - тоже. Фимка, впрочем, оказался болтливым пареньком, и Никифоров даже не заметил, как они дошли. - Вот она, речка наша. Шаршок называется. Речка Никифорову понравилась. Неширокая, спокойная, по берегам сплошь деревья. Ивы, что ли, в ботанике он был слабоват, знал клен, дуб и березу наверное, а в остальных путался. - Рыбы, наверное, много? - Водится, - Фимка провел его к месту, откуда удобно было входить в реку. - У нас многие любят рыбачить, да времени нет. Вода, чистая и ласковая, не хотела отпускать. Купались они до синевы, до зубной дроби, и теперь Никифорову идея Василя представлялась самой удачной. Особенно, когда из котомки Фимка достал обед, что мир предназначил одному Никифорову, но управились едва вдвоем. - Хорошо тут у вас, - лежа на траве, он жевал запеканку со свежим, жирным творогом. Изюму тоже не пожалели. Еще бы, виноградный край. - Скучно, - Фимка ел медленно, как бы нехотя, разве что компанию поддержать, но подбирал каждую крошку. Деликатничает. - По двенадцать, по четырнадцать часов работа, работа... Вот в городе - смену кончил, и делай, что хочешь, правда ведь? - Правда, - согласился Никифоров. Делай, что хочешь... Вот и делают. В скученности, грязи, помоях. Бескультурья много пока еще. Но говорить этого не стал. - Я вот... Я художником хочу, - Фимка покраснел, залез в котомку. - Вот, рисунки, случайно захватил, - от протянул Никифорову альбомчик. Понятно. Спрашивает мнение человека со стороны, можно сказать, специалиста по культуре. Польщенный Никифоров взял альбом. Рисунки были не хороши, ни дурны. Аккуратно выведенные березки, коровы, излучина реки, церковь. Отдельно - собака, корова, люди, все больше издали да со спины. - В училище думаешь поступать? - А возьмут? - Происхождение у тебя какое? - Из бедняков. Батрачим, своего хозяйства у нас, можно сказать, и нет. Никифоров продолжал листать альбом. - А это что за хари? - Это? Я просто... - Антипоповская пропаганда, да? Представление? - Вроде. - Здорово. Костюмы пошить такие кто бы вз