Литораль - Марина Семенова

– Это всё она! Она! Это она из зависти. Я знаю!!

Больше в дом к другу Мише меня не приглашали.

Это была первая, очень маленькая, детская несправедливость, оставившая в моей светлой душе, нет, не шрам – сгусток. Крошечный черный сгусток, небольшое пятнышко не рассасываемой обиды.

В тот год мой отец, получив звание подполковника и новое назначение, отбыл в далекий город Тбилиси, оставив жену и двоих детей в Украине. Пожив какое-то время без семьи и, вновь, почувствовав себя красивым и неженатым, обаятельный офицер опять закрутил роман, а потом и вовсе решил уйти из семьи. В один из своих приездов, он, требуя развода, устроил громкий и отвратительный скандал, обвиняя во всем холодную и равнодушную к нему жену. Забившись под стол и закрыв уши руками, я пересиживала родительскую ссору и свою, уже совсем недетскую, беду.

Успокоившись, отец увел меня из дома, обещая купить мороженое, конфеты и еще что-то, в надежде оправдаться. Не передо мной, перед собой. Я просидела отвернувшись всю дорогу у окошка троллейбуса, а потом, также безмолвно, шла с ним рядом, силясь понять что хочет от меня этот, ставший в одночасье чужим, человек. Отец крепко держал мою ладошку в своей, когда мы подошли к киоску с сигаретами, но как только он выпустил мою руку и полез в карман за кошельком, я кинулась бежать. Бежала долго, каким-то чудом отыскивая дорогу, словно маленький потерявшийся озлобленный волчонок. Я бежала к маме.

Отец примчался домой почти одновременно со мной, бледный и взъерошенный, схватил армейский ремень и навис надо мной, дыша яростью. Прижавшись к столу спиной и вцепившись руками в его край, так, что побелели костяшки моих пальцев, я глянула снизу вверх отцу прямо в глаза:

– Только попробуй меня ударить! – твердо сказала я, понимая, что никакая сила на земле не сможет разжать моих пальцев.

Я не знаю почему он тогда отступил – сник, роняя ремень на пол, но я знаю другое – это была моя первая победа женщины над мужчиной. Победа, делающая женщину очень сильной и… очень несчастной.

Отец вскоре уехал и сдал нашу квартиру военному ведомству, видимо, пытаясь этим самым отомстить не только маме за нелюбовь, но и мне за недетское противостояние. Я была шестилетним ребенком, но хорошо помню растерянное лицо матери, когда на пороге появился молодой круглолицый майор с ордером на нашу квартиру. Не очень понимая, что происходит, я на всякий случай разревелась, видя испуганные глаза мамы и сестры, которая была на десять лет меня старше и уже иначе, по-взрослому, прочувствовала всю полноту отцовского предательства. К счастью, армейские чиновники проявили человеколюбие и не выставили бывшую офицерскую жену с детьми на улицу.

Когда я пошла в школу, соседская девочка Оля оказалась одной из моих одноклассниц. Она подошла к моей парте, плюхнулась рядом и, повернув ко мне добродушное конопатое лицо, сказала:

– Давай дружить. По-новому.

И мы стали дружить по-новому: вместе шли до школы, высиживали все уроки за одной партой и вместе возвращались домой, потом вместе обедали: то у меня, то у неё дома и вместе-же готовили домашнее задание. Словом, мы были настоящими подругами, во всяком случае мне тогда так казалось.

В то время наличие домашнего телефона считалось немыслимым благом. Телефоны проводили, как правило, чиновникам и военным. Помню, как весь дом бегал к нам с вопросом:» А можно от вас позвонить?» и со временем, мы перестали закрывать входные двери: соседи приходили, звонили по телефону и уходили.

В нашем подъезде жил мальчик по имени Павел и был старше нас на два года. Два года в школьном возрасте-это очень много, это, почти, взрослый. Павел всегда вежливо спрашивал разрешения позвонить и всегда оставался со мной поболтать, приходил по несколько раз на день, угощал меня конфетами, садился на подоконник и весело разливисто хохотал, рассказывая смешные истории, тысячи всевозможных историй обо всем на свете. На мой восьмой день рождения он принес мне удивительной красоты жемчужные бусы, нежные и переливчатые. Как я узнала позже, эти бусы он взял у своей матери, за что был сильно избит отцом.

Мне несказанно понравился его подарок, и я положила его под подушку, чтобы засыпая, долго гладить ладошкой маленькие прохладные горошины.

Утром я поделилась своей радостью с подругой Олей.

– Ой, они, наверное, не настоящие. Пластмассовые наверное, – скривилась она со знающим видом.

– Нет – настоящие, – ответила я, уверенная в том, что в наших с Павликом отношениях не может быть ничего не настоящего.

– А покажи!

– Хорошо-покажу. Потом, – ответила я, словно предчувствуя что-то.

– Нет, ты сейчас покажи! – не унималась Оля, – ты мне подруга или как?

– Я тебе подруга, только нам в школу надо.

– Успеем! Давай – неси!

Я оставила портфель у подъезда на лавочке, а сама метнулась домой за ожерельем, быстро нашарила его под подушкой и, зажав в кулачке, вернулась к подруге. Оля выхватила у меня подарок, как только я разжала ладонь, и глаза её сверкнули недобро, как-то совсем не по-детски – и в ту же секунду ниточка бус разлетелась на маленькие перламутровые капельки, исчезающие один за другим в густой траве палисадника.

– Ой! Я нечаянно, честное слово, – процедила сквозь зубы Оля, наблюдая, как я ползаю на четвереньках, выискивая в траве рассыпавшиеся бусины. А потом добавила, – Ну это… Я в школу… пойду что-ли…

– Иди, – ответила я, садясь на землю и понимая всю бесполезность своих попыток. Слезы, крупные и горькие, очень похожие на жемчужины, скатывались с моего лица и исчезали в траве.

Сейчас пошла мода показывать в сериалах истории о хороших девочках, из которых потом вырастают такие же добрые-предобрые бессловесные женщины, правильные до тошноты, скучные до невозможности. На протяжение фильма они всех кормят, понимают и согревают своей бескорыстной заботой, а врагов, даже самых злобных, оправдывают и прощают – всех злодейских злодеев и негодяйских негодяев.

N-е количество серий их незаслуженно обижают, а в конце фильма приходит ОН, справедливый и богатый, побеждает всех злодеев с негодяями и уговаривает выйти за него замуж. Целую серию уговаривает, потому что они такие гордые и никак не уговариваются.

И вроде бы хочется этого самого счастливого и справедливого финала, но внутри все сопротивляется и восстает против такого откровенного «мармелада».

Я хочу, чтобы вы поняли – я не такая: не безотказная и не бессловесная. Я, что называется – с характером, но настолько верящая в доброе человеческое начало, что за этой самой верой характера, порой, не разглядеть.

Говорят, чтобы у человека сложилась жизнь, нужно только одно: чтобы его в детстве любили. Я добавлю – любили так, как это необходимо ребенку. Вот, к примеру, я всегда знала, что мама меня любит. Знала, но не чувствовала, потому что мама никак не проявляла свою любовь, меня никогда не ругали, но никогда и не хвалили, не целовали, не обнимали, не восхищались моими детскими достижениями. Есть такие родители, которые любые каракули отпрыска, сразу – на стенку, поделку – в сервант на самое видное место, а выученный стишок – перед гостями на табуретку. Меня никогда «на стенку не вешали», «в сервант не ставили» и «на табуретку гордо не водружали».

Гуляли мы во дворе, почти всегда, до сумерек, и родители, один за другим, в форточку высовывались или с балкона кричали: «Петя – домой!» или «Саша- домой!» Потом звали Свету, Иру, Наташу… Всем еще поиграть хотелось, все канючить начинали, выпрашивать: «Мам, можно я еще пять минут?! Ну, пожалуйста!» Потом заканчивались и эти пять минут. – и двор пустел. А потом становилось совсем темно, и я оставалась на лавочке такой брошенной куклой и ждала, когда же и мне крикнут в форточку: «Анита, а ну быстро домой!» А потом брела домой сквозь темный подъезд и одиночество.

Меня не воспитывали словесно, не принуждали к труду, не приучали к дисциплине и, порой, такая свобода оборачивалась против меня же самой – я сама себя воспитала жутко ответственной, решительной и одержимой в желании довести начатое дело до логического конца. По всей видимости свободолюбие и независимость, та главная ценность, которая была мне дарована в детстве. А может быть – беда. Кто знает…

Как я и сказала – мама никоим образом не ограничивала мою свободу, зато этим регулярно занималась моя старшая сестра. Она, как и многие другие по жизни, всячески пыталась укротить мою эмоциональную натуру. А еще она умела делать больно. Словами. Это у неё называлось – закалить характер и приготовить меня к взрослой жизни, обезопасить от ударов судьбы и избавить от иллюзий, она никак не хотела понять, что боль, причиненная чужими людьми, никогда не сравниться с той, которую тебе наносят близкие. И привыкнуть к этому нельзя, во-всяком случае у меня это не получалось.

У меня всегда были сложные отношения с едой. Как рассказывала мама – накормить меня, тонкую, звонкую и прозрачную, было, практически, невозможно. Соседи и знакомые, всплеснув руками, восклицали: «И что ж она у вас такая худенькая!» – и это очень беспокоило маму.