Показания Оли Н. - Кир Булычев

Они разговаривали совсем как равные.

– Научиться с какой целью?

– Чтобы решить задачу, чтобы побороть препятствие.

– Я далек от мысли одушевлять природу, – сказал Сесе, – но я вижу определенную закономерность между нашими усилиями и ее реакцией на них. Пока человек был частью природы и подчинялся ее законам, антагонизма не было. Но стоило ему выделиться из нее, противопоставить себя природе, как началась война.

– Вы нас так не учили, – сказал Холмик, и мне показалось, что он улыбнулся.

– До некоторых вещей лучше доходить собственным умом.

– И вы видите в этом систему? – спросил Холмик.

– Скорее логику. Действие – противодействие. Когда-то давно люди перебили мамонтов. Жрать стало нечего. Но они выпутались – научились пахать землю. Заодно свели леса. Снова кризис. И снова люди выпутались. Последнее столетие мы называем техническим прогрессом. А для меня это – эскалация противостояния. Ты этого не помнишь, а мы учили всеобъемлющую формулу: «Нам нельзя ждать милостей от природы. Взять их – вот наша задача». Не знаю, насколько искренен был Мичурин, когда пустил по свету этот страшный афоризм. Это лозунг грабителя.

– Я помню другой лозунг: «Если враг не сдается, его уничтожают», – сказал Холмик.

– В применении к природе он неплохо действовал.

Из темноты надвинулся ослепительный глаз товарного поезда, пошли стучать мимо темные громады вагонов. Грохот поезда заглушил слова Сесе и Холмика. Я видела, как они сдвинули головы и кричат что-то друг другу.

– Любая система должна иметь средства защиты, – услышала я голос Сесе, когда поезд наконец утих. – Мы двинулись в наступление, будто нашей целью было убить Землю. И наше наступление начало наталкиваться на проблемы, которые были рождены этим наступлением. Видится даже некоторая корреляция. Мы губим леса и реки, уничтожаем воздух, повышаем уровень радиации. Результат – вспышки новых болезней. Рак, СПИД, орор…

– Вы не правы, Сергей Сергеевич, – сказал Холмик. – Это не ответ природы, а наше действие. Мы воздух портим и сами им дышим.

– Ты упрощаешь.

Было очень тихо, и их слова были слышны всем. Все слушали, о чем они говорят.

– Возьми орор, – сказал Холмик. – Сначала его вирус бил исподтишка, выборочно, а потом мутировал. Рак – детские игрушки. Но вирус потому изменился, что его травили лекарствами, а он хотел выжить. Значит, это не природа, а только один вирус. Мы его сделали таким.

– А я думаю так, – сказал Сесе. – Мы бьем по природе, и чем сильнее бьем, тем сильнее отдача. Пока мы не угрожали самому существованию биосферы, а лишь вредили, так и ответные шаги системы были умеренными. Они не угрожали нам как виду. От рака умирают выборочно и чаще к старости. Но как только мы перешли критическую точку, то и меры стали кардинальными.

– Вы имеете в виду Огоньки? Тогда я тоже не согласен.

Кто-то в полутьме хихикнул. Холмик обожает спорить.

– Почему?

– Потому, что Огоньки угрожают не людям, а всему живому.

– Не знаю, – сказал Сесе. – Когда система лишена разума, сопротивляется системе, претендующей на обладание разумом, действия ее непредсказуемы.

– А вот идут две системы, обладающие разумом, – сказал Карен.

По платформе шли Ким и Селиванов. Они шли, упершись плечами друг в друга, изображали пьяных. Я сразу поняла, что им ничего не удалось отыскать. И Сесе тоже обрадовался. Я почувствовала, как с него спало напряжение. Я очень хорошо чувствую людей. Селиванов начал говорить нарочно пьяным голосом, кто-то из мальчиков спросил, чего же они не позаботились о друзьях, а Селиванов сказал, что на вынос не дают. Сесе вдруг озлился и потребовал, чтобы Селиванов перестал говорить глупости.

– Все равно сгорим, – сказал Ким. – Трезвые, пьяные – все равно. Все глупо.

Тут пришла электричка. Она была почти пустая. Мы сели тесно, чтобы согреться – в электричке было холодно и полутемно. В последние недели электричество экономили, некоторые электрички сняли, на улицах горели лишь редкие фонари, а днем в домах отключали свет.

Огонек возле нашего поселка появился в конце октября. Даже странно, что не раньше. Холмик говорил в классе: «Какая-то дискриминация».

Он предпочитал шутить об Огоньках. Это делали многие, у них защитная реакция. Потому что люди ко всему привыкают. Даже к Огонькам. Никто их уже не считал. Загорался новый – сообщали куда следует, потом приезжала команда, обносила место проволокой, ставила стандартную предупредительную надпись, хотя и без нее никто к Огоньку не подойдет. И уезжала. А вы продолжали жить. Как прежде. Потому что сами по себе Огоньки никому не вредили. Не Огонек ухудшал нашу жизнь, а то, что с ним было связано.

У Кима умерла мать, но ее не привозили хоронить – ороров хоронят при больнице. Ким с отцом ездили туда. Раньше Ким сидел на парте с Селивановым, но когда стало известно, что мать Кима умерла от орора, Селиванов отсел от него. Я подумала тогда, что мне надо совершить поступок и сесть рядом с Кимом. Но я не села. Не хотела, чтобы кто-то подумал, будто я навязываюсь.

В конце октября объявили, что в этом сезоне школу не будут топить и потому с морозами занятия прекращаются. Это было крушением. Наверное, в Москве или в Париже люди больше знают и говорят об Огоньках. А у нас это не так заметно. Конечно, свет на улицах не горит, но у нас он всегда горел плохо. И в магазинах совсем плохо с продуктами, даже с хлебом перебои. Но нас ведь никогда хорошо не снабжали. И дожди идут, и яблоки не созрели. Но картошку все-таки собрали. Люди скупали в магазинах соль и спички. Мать тогда сказала: «Как будто война». Я не поняла, а она пояснила: «В России, когда грозит война, всегда скупают соль и спички». Но войны никакой не было. То есть война продолжалась – на Ближнем Востоке, в Африке, а у нас войны не было. Но когда Сесе пришел в класс и сказал: «Ребята, занятия на неопределенное время отменяются», мы сначала обрадовались – не поняли, что это обозначает. Даша спросила: «А как же я в институт попаду?» Но еще глупее была реакция Карена. Он как закричит: «Да что вы! Если мы в этом году десятый класс не кончим, я в армию загремлю!» Кто-то сказал: давай будем рубить дрова. Сначала раздались голоса в поддержку, но потом Холмик напомнил, что у нас в школе батареи центрального отопления – не ставить же буржуйки в классах, как в революцию. Сесе старался быть спокойным и даже оптимистичным. Он объяснил, что перерыв только до весны. Как потеплеет, уроки возобновятся. Сказал, что мы будем заниматься самостоятельно по программе, которую он даст индивидуально, что можно ходить к нему домой на консультацию. Он так горячо говорил, что мы поняли – школа для нас кончилась.

Ким пошел из школы со мной. По улице мело. Мы прошли мимо нашего Огонька. За последние дни он подрос, стал с футбольный мяч, жар чувствовался уже в десяти шагах, воздух стремился к Огоньку.

Ким дошел до моего подъезда. Наш дом двухэтажный, барачного типа, остался еще с первых пятилеток. Мне было холодно. Ким хотел сказать что-то важное. Поэтому закурил. Потом сказал:

– Оль, выходи за меня замуж.

Это было совсем неумно. Бред какой-то.

– Ты что? – сказала я. – Я об этом совсем не думала.

– Я серьезно говорю, – сказал Ким. – Если ты боишься орора, я тебе даю слово, что нам всем – отцу, братьям и мне – в Москве делали анализ, мы не носители.

– Я не о том.

– А о чем?

– Мне шестнадцать. Недавно исполнилось. Тебе тоже. Я понимаю, если бы тебе было двадцать, ну хотя бы восемнадцать. Люди никогда не женятся в нашем возрасте.

Я, наверное, говорила очень серьезно, как учительница, и он рассмеялся.

– Ты дура, – сказал он. – Люди не женятся, а мы поженимся.

– Ты мне очень нравишься, – сказала я. – Честное слово. Но давай поговорим об этом через два года.

– Через два года будет не с кем говорить, – сказал Ким. – Потому что мы с тобой будем мертвые.

– Не говори глупостей.

– Ты это тоже знаешь. И трусишь. А я тебе говорю – пускай у нас будет счастье.

– Это не счастье, – сказал я. – Это не счастье – делать то, чего мы не хотим.

– Я хочу.

– Ты глупый мальчишка, – сказала я. – Ты струсил.

– Я не струсил. Я лучше тебя все понимаю. Мать умерла при мне.

– При чем тут это?

– Это все вместе, – сказал он. – Земле надоело нас терпеть. Почему ты хочешь подохнуть просто так, даже не взяв, что успеешь?

– Ты думаешь, если плохо, то все можно?

– Завтра об этом догадаются все. И законов больше не будет.

– Пир во время чумы? – спросила я.

– Конечно. Ты подумай. Завтра я спрошу.

– Уходи, – сказала я. – Мне неприятно.

– Законов не будет, – усмехнулся он. – Только сила.

– И где ты этого наслушался? – возмутилась я.

Тогда Ким ушел.

Я смотрела ему вслед – такой обыкновенный мальчишка. Хорошенький, чернявый, на гитаре играет, в авиамодельном кружке занимался. И мне стало очень страшно, потому что он сказал про силу. Может, это был детский страх, а может – женский. Еще вчера у меня было место, где собирались такие же люди, как я, – школа. И был порядок. Школы нет, а Ким в один день стал не мальчиком. Или я не заметила раньше?