Муза художника - Паула Вин Смит

В ответ на эту знакомую фразу, сегодня звучавшую непривычно грустно, Фрейя шагнула в объятия хозяйки дома, поддержать которую считала своим первоочередным долгом. В воздухе, наполнившемся ароматом «Белой сирени», повисли невысказанные слова Софии: «Ты моя дочь, и ничья больше».

Всегда маленькая и хрупкая, София Алстед похудела еще больше, но в остальном выглядела как прежде. Однако, когда они отстранились друг от друга, пожилая женщина продолжала сжимать руки Фрейи, будто нуждаясь в опоре. И вот тут на девушку навалилась горькая действительность: она больше никогда не увидит мистера Алстеда! И беспорядок в кабинете показался ей теперь не чем иным, как внешним отражением этой глубокой утраты. После крепкого объятия Софии Фрейе понадобилось перевести дух, прежде чем она смогла проговорить:

— Просто не верится, что его больше нет.

— Я столько писем получила. Больше сотни.

Словно снова обретя почву под ногами, София отпустила Фрейю, направилась к большому рабочему столу и открыла ящик, внутри которого толстыми стопками были сложены аккуратно вскрытые конверты. Она вытащила одну из них и принялась перебирать письма в руках.

— Всех их прислали студенты, дипломаты и даже кое-кто из квакеров, с которыми он работал после выхода на пенсию. Вот это — от Хенрика Экерса. Помнишь его?

Фрейя покачала головой.

— Твои родители могут его помнить. Хенрик служил с нами в Бухаресте. Сейчас он занимает высокий пост в Организации Объединенных Наций. В своем письме Хенрик вспоминает Йона как наставника, который оказал на него сильное влияние.

София погладила письмо, после чего вернула стопку на место.

— Все воздают ему хвалу. Знаешь, они стараются облегчить горечь моей утраты своими воспоминаниями. Пишут о его обоснованных, продуманных решениях. О его великодушии.

— Наверное, когда читаешь все это, становится еще тяжелее.

— Да нет. Это даже помогает немного. Общественного деятеля, превозносимого в панегирике, намного легче проводить в последний путь…

— …чем реального человека, — закончила за нее Фрейя.

Йон Алстед никогда не был похож на человека, который состоит на государственной службе. Интроверт, не политикан. Фрейя жалела, что так мало общалась с ним, пока жила здесь.

— Ребенок… а ты была ребенком, когда вы познакомились… — начала София дрожащим от внутреннего напряжения голосом. — Ребенок мог узнать его намного лучше, чем кто-либо другой. Ты запомнишь его таким, каким он был на самом деле!

Глубоко в недрах стоявшего у парадной двери чемодана покоилась серебристая монета. Фрейя могла по нескольку месяцев, а то и целый год не думать о ней, но рано или поздно та всегда попадалась девушке под руку, то ли в кармане, то ли в ящике стола, то ли в мешочке для украшений. И каждый раз она вспоминала данное мистеру Алстеду обещание хранить ее вечно. Мистер и миссис Алстед дали Фрейе многое — и одежду, и игрушки, и книги, и даже приют, когда он ей понадобился, — но этот подарок не предназначался для кратковременных нужд или забавы. Монета была словно ненастоящая, сделана из слишком легкого металла; может быть, это был жетон для аттракционов или фишка от какой-нибудь детской игры. Но для подарившего ее человека монета явно что-то означала. Фрейя пыталась придумать, как упомянуть о ней в разговоре. Ведь если она даст знать Софии, как долго хранила подарок ее мужа, это может сблизить их еще больше.

Опершись рукой о спинку стула, отодвинутого от стены, у которой стояла Фрейя, София опустилась на его мягкое сиденье.

— Я должна была встретить тебя у двери, — устало сказала она. — Прости меня. Но ты видишь, что у нас здесь творится.

— Да ничего страшного. Я знаю дорогу…

— Понимаешь, шума подняли намного больше, чем я могла себе представить.

Помолчав немного, София продолжила:

— Наверное, с этим уже ничего не поделаешь, но молодой человек, Питер Финч, из галереи, ты, конечно, помнишь его, занял целый этаж дома со своими… я полагаю, мы должны называть их «исследованиями».

— Питер здесь?

Фрейя не знала, как отнестись к перспективе встретиться с бывшим однокурсником. Расстались они не лучшим образом.

— Да, его прислал Мартин Дюфрен. Видишь ли, Питер уже немного знал и нас, и наш дом. И я подумала, что, когда ты не будешь занята походами по галереям, для вас обоих это была бы прекрасная возможность узнать друг друга заново. Помнишь, как он повел тебя на ужин в очаровательное французское местечко в Ковент-Гардене[3] после того ужасного инцидента со слайдами?

Фрейе не хотелось углубляться в неприятные воспоминания о последнем дне ее стажировки в Лондоне.

— Да… я просто надеюсь, что вас не торопят с решением. Такое впечатление, будто… Они дали вам время обдумать, чего вы действительно хотите?

— Уже полгода прошло, — произнесла София и устремила взор в ту часть комнаты, которая находилась в тени. — Мы всегда хотели, чтобы картинами могла любоваться широкая публика. И у нас никогда не было средств должным образом их содержать. Понимаешь, с течением времени влажность и перепады температуры становятся врагами любого живописного полотна.

В доме и вправду чувствовалась всеобъемлющая сырость, которую не могло развеять тепло раннего лета.

София с усилием поднялась со стула.

— Ладно. Я видела, ты оставила чемодан у двери. Давай я провожу тебя в твою комнату.

На лестничной площадке Фрейя выглянула в переплет окна, стекла которого деформировались от времени, а потому открывающийся вид казался размытым. Хоть что-то в этой жизни оставалось неизменным. Сквозь волнистое стекло, в точности как она помнила, заросший сад Алстедов с покосившимся сараем выглядел так, словно находился под водой. А водопровод в стенах урчал, как пищеварительная система какого-то доисторического существа.

— И кстати, не пугайся лис, — произнесла София у нее за спиной. — Кажется, в твой прошлый приезд их еще не было. Они появились в округе около трех лет назад. Роются в мусорных баках, иногда пробираются в сад после наступления темноты, но я бы назвала их скорее любопытными, чем агрессивными. Если услышишь посреди ночи звук, похожий на сирену, не бойся, это всего лишь их брачный зов.

Перемена в голосе Софии заставила Фрейю обернуться. Опустив подбородок, отчего ее бледно-голубые глаза казались больше, чем были на самом деле, та улыбалась. Затем она положила руку на перила лестницы, приготовившись проводить гостью наверх.

Все изменения, которые Фрейя заметила внизу, никоим образом не коснулись предназначенной для гостьи спальни в верхней части дома. Она очень дорожила этой комнатой с ее шелковыми одеялами, встроенными книжными шкафами, наклонными мансардными окнами и низким туалетным столиком, на котором — не для пользования, а в качестве символа связи с прошлым — лежали серебряная расческа с монограммой и ручное зеркало, из поколения в поколение передававшиеся женщинами в семье Софии.