Западня на сцене - Герхард Шерфлинг

Откинувшись на спинку стула, Клаудиа наблюдала, как Пернвиц прощается с уходящими. Он — сама любезность и обходительность! С тем пошутит, того по-приятельски похлопает по плечу, а этому подмигнет. А некоторым женщинам даже ручку поцелует. Мало кто может сравниться с ним в умении расположить к тебе людей и даже восхитить их. Жаль только, что необузданный темперамент порой в какие-то доли секунды перечеркивает достигнутое со столь неподражаемым искусством.

— Итак, мои дорогие, мы остались в своем кругу. Хочу донести до вас еще несколько важных мыслей, много времени это не займет. — Похоже, Пернвиц в прекрасном настроении. — Хотя «Сказки Гофмана» опера фантастическая, мы ни в коем случае не должны это акцентировать в оформлении спектакля. Что сделает ее действие интересным и захватывающим для зрителя? Разумеется, контрасты! Например, сцены в погребке Лютера, как бы исходящие из реальности, должны быть максимально приближены к действительности.

— А разве у нас этого не вышло? — спросил Шумахер, единственный драматический актер в их ансамбле.

Он получил маленькую роль хозяина кабачка Лютера. Вообще-то в театре его воспринимали исключительно в роли председателя месткома. Клаудии он всегда нравился — заботы коллег Шумахер воспринимал как свои собственные, а его готовность прийти на помощь в любое время дня и ночи просто вошла в поговорку.

Пернвиц улыбнулся и добродушно сказал:

— Безусловно, вы старались, Зигфрид, я отдаю вам должное. Однако это лишь первые всплески. В общем и целом диалог звучит тяжеловато, чересчур много пафоса, замедляется темп. А подхватываются реплики просто отвратительно…

— Курить можно?

Баритон Мерц открыл портсигар и предложил сигареты соседям.

— Конечно… Угостит меня кто-нибудь сигарой?

— Извини, Эберхард, но у меня последняя, — Шумахер помахал черной бразильской сигарой.

Клаудиа знала, что, кроме ее мужа, сигары постоянно курит один Вондри. Все знали это, и автоматически все взгляды обратились на тенора. Никто не произносил ни слова, и молчание понемногу делалось неприятным. Один Вондри как будто ничего не чувствовал. Взяв со столика газету, развернул ее и стал вглядываться в какие-то снимки.

Пернвиц побагровел, его голубые, несколько навыкате глаза метали молнии. С трудом владея собой, проговорил:

— Клаудиа, дай мне сигарету.

И с чего только Вондри сегодня так пыжится? Клаудиа протянула мужу пачку «Дуэта» и свою зажигалку. Ну, сейчас разразится скандал, и разбору конца и края не будет.

Пернвиц закурил сигарету, несколько раз глубоко затянулся. Было так тихо, как бывает на сцене, когда кто-то забудет текст или пустит петуха. Актеры сидели, опустив головы. Клаудиа тоже.

— Так на чем мы остановились? — тихо, с наигранным спокойствием спросил сам себя Пернвиц. — Ах, да… Насчет реплик… Дыры, дыры… В диалоге больше дыр, чем в «Швейцарском» сыре… Как у любителей! Сколько раз я повторял вам, что с самого начала зритель обязан ощущать заложенную в вещи энергию. С самого начала — и до конца! Это касается и последней сцены в погребке Лютера, когда конец уже близок… Кстати, о вас, Вондри! — Хрипловатый голос Эберхарда зазвучал громко и угрожающе. — Ваш Гофман — безвольный болван, лишенный собственного «я»… Ничего, кроме жалости, он не вызывает… А как он передвигается по сцене? Как какой-то инвалид. Будучи главным режиссером, я не обязан разжевывать так называемым профессионалам каждую малость…

— С меня хватит! — Вондри вскочил, сжав кулаки. — Я не позволю обращаться с собой подобным образом.

— Я у вас позволения не спрашиваю, Вондри, — перекричал его Пернвиц. — Вы просто-напросто обязаны выслушать то, что считает своим долгом высказать вам главный режиссер. И если я…

Клаудиа и Шумахер невольно поднялись со стульев, но тут открылась дверь, и в репетиторскую заглянул весело улыбающийся режиссер театра Краних, сравнительно молодой еще человек, высокий, худощавый и всегда аккуратно постриженный «под сыщика».

— Я не помешал? — спросил он.

Пернвиц удивленно посмотрел в его сторону и покачал головой.

— Случилось что-нибудь?

— Мне необходимо с вами переговорить, — режиссер отдал присутствующим общий поклон, но на вопросительный взгляд главного режиссера не ответил. — Конечно, мы можем побеседовать в моем кабинете и после разбора.

— Иду. — Пернвиц прошел мимо режиссера, и дверь за ними закрылась.

— На сей раз режиссер появился вовремя, — с облегчением проговорил Шумахер и сел. — С чего это вдруг Эберхард так разбушевался?

— Просто ты его не знаешь, — добродушно заметил баритон Мерц. — Радуйся, что ты из драматической труппы. А вообще-то Эберхард — вулкан. И способен разбушеваться из-за обыкновенной мухи на стене.

— А сегодня из-за сигары, которую ему не предложили, — уточнил Гюльцов, тенор-буффо.

Ему было около сорока лет. Маленький, подвижный, как ртуть, он рано облысел и изо всех сил старался прикрыть лысину длинными волосами с висков. После этих его слов все опять уставились на свои сумки или портфели.

— А почему, между нами говоря, ты не дал ему сигару? — спросил Мерц у тенора, который подошел к окну и пытался что-то разглядеть сквозь снежную круговерть.

— Почему?! — резко повернулся к нему Вондри, распахивая тесно облегающий пиджак. — Да потому, что эти болваны из костюмерной опять забыли врезать в мой камзольчик карманы! И сигары лежат на столике в гримерной!

— Вот и объяснил бы ему. Я бы на твоем месте…

— Да, ты!.. — взорвался Вондри. — Не все такие толстокожие! Или ты считаешь, что после того, как он стер меня в порошок, я обязан был еще что-то ему объяснять? — Топнув ногой, он повернулся к Мерцу спиной. — Иногда мне хочется убить этого спесивого индюка на месте!

— Ну, ну! — Мерц умиротворяюще погладил тенора по спине. — Остынь!

Клаудиа с невольным удивлением посмотрела на Вондри. От него, обычно самодовольного и флегматичного, она такого взрыва не ожидала.

— Ты должна помочь мне успокоить Эберхарда, Клаудиа, — прошептал ей Шумахер. Долговязый председатель месткома явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Кому и знать его, если не тебе…

— Он сам успокоится. А если нет… — она пожала плечами.

— Сколько времени, между прочим, может продолжаться разбор? — пробурчал окончательно проснувшийся декоратор.

— Согласно колдоговору последняя репетиция не должна длиться дольше, чем двойная продолжительность самого спектакля, — с важным видом объяснил Шумахер.

— Еще чего не хватало!

Все собравшиеся в репетиторской начали вполголоса переругиваться. Клаудиа в этом не участвовала. Она с трудом сдерживала негодование! Вот он, Эберхард, — без прикрас! — Из-за сущей безделицы поднять такую бучу. И это после главной, последней репетиции, перед генеральной! Вдобавок накануне Рождества! Только о себе и думает. Плевать ему на то, как она все приготовит к празднику.

— Ну и осел же я! Зачем я вообще явился на этот разбор! — сказал за ее спиной декоратор Мерцу. — Мансфельд с Вестхаузеном куда умнее нас. Вовремя смылись. Хотя малышке не мешало бы кое-что выслушать.

— Вот-вот, — отозвался тенор-буффо. — Хотел бы я знать, почему… — Он умолк, испуганно вскинув голову.

— Что именно вам хотелось бы узнать, Гюльцов? — спросил Пернвиц, незаметно для многих появившийся в комнате. — Может быть, я вам разъясню.

— A-а… н-не н-надо, — начал вдруг заикаться маленький тенор-буффо. — Мы как раз… Я хотел только… — Под пристальным взглядом главного режиссера он окончательно смешался и сконфуженно умолк.

Помедлив несколько мгновений, Пернвиц саркастически ухмыльнулся.

— А засим считаю разбор законченным, — отчеканил он. — Вечером продолжим. Клаудиа, мою дубленку и портфель.

И, не оглянувшись, оставил репетиторскую.

Все участники спектакля бросились к своим пальто — гроза миновала! Клаудиа тоже очень торопилась, но в коридор вышла едва ли не последней. За ней — только декоратор с баритоном да Вондри, на ходу снимавший свой камзольчик, чтобы оставить его в гримерной. Поглядев ему вслед, Клаудиа заметила в конце коридора силуэт мужчины в синем халате. Но разглядеть не успела — он исчез в двери, ведущей на верхнюю часть сцены.

Пернвица Клаудиа догнала уже на сцене.

— Поторапливайся, — проворчал он. — Гитти ждет.

— Ты это мне говоришь?

Он не ответил, взял из ее рук дубленку и портфель.

— Ладно, пошли.

За декорациями совсем темно, лишь один фонарь отбрасывает светло-голубой свет на потрепанную ковровую дорожку. Слева и справа рейки подпирали кулисы, подмостки со ступеньками. Пахло глиной, краской и пропитанным специальными жидкостями деревом. Впереди еще несколько колеблющихся теней, направлявшихся в сторону противоположной двери, над которой опять-таки висел фонарь принудительного освещения. Декоратор с Мерцем куда-то пропали, обошли, наверное, сцену сзади.