Не ко двору - Лидия Чарская

— У нее многообещающее лицо! — сказал один циник.

— За такую умереть можно! — подтвердил другой. Да, умереть, но не жениться. Она поняла это очень скоро и без колебаний пошла к алтарю об руку с Владимиром Звягиным, первым полюбившим ее серьезно. Она знала, что это первый и последний. Она слишком опасная жена, слишком особенная… слишком требовательная…

Она пошла за Звягина, как королева за своего подданного.

— Вы меня любите? — спросил он.

— За что? — огорошила она его ответом. Он смутился…

Тогда она взглянула на него большими гордыми глазами и сказала:

— Сумейте заставить меня полюбить вас!

Но он не сумел… несчастный. Несчастный потому, что любил ее и не мог понять ее сложной натуры.

Они зажили на вид сносно, — у себя ужасно… Всему виной были взгляды, в которых они расходились. Ирина чувствовала особенную жалость ко всей этой меньшей братии серых шинелей, серых лиц и серых умов, простых и не злобных… Она видела их унылую долю, их безответную покорность и жила в каком то трепете за них. Она была их заступницей перед начальством.

И они платили ей тем же. Сестра милосердия во время военных действий не пользовалась бы наверное такою любовью, какою пользовалась Ира.

Как они ее благотворили!

— Звягина идет, братцы, Звягина! — крикнет бывало какой-нибудь невзрачный солдатик их роты и полроты высылает на улицу и приветствует ее весело и радостно:

— Здравия желаем, барыня!

И как ей весело от этих нехитрых приветствий, как ей близки все эти некрасивые, порой даже безобразные лица! Скольких из них она избавила от наказаний, арестов, стоящих под ружьем. Идя на прогулку об руку со своим плотным, коренастым мужем, она наверное знала, что сзади них крадутся приговоренные к аресту солдатики и ожидают прощения. И она пристает к мужу до тех пор, пока тот не простит. Владимир Михайлович и бранится, и злится, и все-таки не может отказать высокой, тонкой женщине, которой отдал и свои думы, и свое сердце… По субботам она посылала потихоньку от мужа ситный и колбасы в казарму, купленные на деньги, скопленные от хозяйских сбережений.

Верный Гриценко служил живою почтою между квартирой поручика и их ротой. За барыню он был готов полезть в огонь и воду, в барыне он души не чаял за ее заступничество перед строгим и взыскательным поручиком.

Полковые дамы не любили Ирины, чуждались ее и как будто боялись. Офицеры-товарищи мужа смотрели на нее, как на блажную и все, за некоторым исключением, трунили над нею.

И она платила им той же монетою, ненавидя их за эгоистичность, узость взглядов и мелочность. Особенно же за право сильного над слабым, применяемое ими к подчиненным.

Теперь, в этот октябрьский вечер, под гулкий шум осеннего дождя и говор, долетающий из соседней комнаты, ее мысли вертятся с поразительной быстротой около несчастного Иванова… Все ее нервы, поднятые донельзя, ее сердце и мозг — все полно ими. Спасти Иванова, спасти чего бы это ни стоило, спасти, спасти, спасти…

Слезы иссякли… Прежний мрачный огонь загорается в глубине ее потемневших зрачков, ставших громадными…

Быстро вскакивает она с постели, накидывает платок поверх своего белого, фантастического халата и, не глядя в зеркало, не поправив выбившуюся непослушную прядь, идет в столовую, откуда слышатся голоса и жизнь. .

Они все тут… Все трое… и ее муж тут же, довольный и самоуверенный. Ни тени недавнего волнения…

— Ирина Павловна! — гудит мягкий бас капитана Махнеева — тучного, рыжего, добродушного великана, с торчащими во все стороны тараканьими усами.

Ирина не может видеть его без улыбки… А когда улыбка трогает это бледное лицо, — оно делается почти прекрасным.

Эта улыбка отражается на всех присутствующих. Ее муж становится еще довольнее и самоувереннее. У капитана забавно морщатся щеки и усы принимают совсем новое направление. Адъютант Маслин, худенький, беленький, нежненький, как шестнадцатилетняя девочка офицерик, так и заливается беспричинным, счастливым смехом. Поручик Бойницкий молчит. Но Ира знаете, что в этом молчании борьба. А в борьбе страсть, которой она не хочет и которой боится.

Бойницкий высокий, гибкий офицер с удивительно красивым лицом, с улыбкой дерзкой и восхитительной в одно и то же время…

Все трое — они влюблены в Иру.

Добродушный Махнеев тайно и почти бессознательно, адъютант явно и восторженно, а Бойницкий и сознательно, и зло, и тайно, и явно — с тем упорством и опьянением, которое готово сломать, погубить, уничтожить и себя, и своего кумира…

Ира знает чувства своих «рыцарей», как их в шутку называет Владимир, и к каждому из них относится различно. Махнеева «выносит» за его безвредность и простоту, адъютанта презирает за его ничтожество, а Бойницкого боится, боится и ненавидит. Между ними борьба, постоянная борьба, за солдат особенно. С солдатами Бойницкий жесток и бесчеловечен. В его роте образцовый порядок, и Ира знает, какими путями он достигнуть. И она ненавидит Бойницкого…

Вот и сейчас она смотрит на его тщательно с пробором причесанную голову, на его холеные руки, с самоуверенной плавностью сдающая карты, на его улыбку, открывающую ряд ослепительно белых зубов под темными шелковистыми усами, и он ей делается противен и гадок.

Она отлично знает, что никто иной, как он, ударил у манежа пьяного Иванова и вызвал его на дерзость. Она знает, что своей гибелью Иванов обязан этому бессердечному, холодному человеку с холеными руками и дерзкой улыбкой.

Она знает слова Иванова, грозившего после приговора Бойницкому:

— Погоди, родимый, до батальона дождем, а только и оттуда ходы есть! — говорил подсудимый.

И Ирина злобно радовалась на эти слова, переданный ей верным Гриценко.

— Хоть бы он убил его, зарезал, уничтожил! — в исступлении твердят ее мысли, не находящие исхода.

И снова Иванов, бледный и худой, каким она видела его в последний раз, предстает перед ее мысленными взорами.

Она смотрит с ненавистью на улыбающееся прекрасное лицо Бойницкого и взгляды их скрещиваются. Его глаза, сухие и недобрые, полны теперь алчного блеска, выдержать которого она не в силах… Ненавистные глаза, зацелованные, может быть, десятками женщин… И они будут жить и смотреть, в то время как мучается Иванов и десятки других, может быть таких же несчастных, погибающих игрою глупого и пошлого произвола.

— Какая гнусность, — говорят ее глаза, погружаясь взглядом в глаза Бойницкого. — Какая гнусность — губить человека и спокойно и приятно пить, есть и играть в карты!

— Ты прелесть! — отвечают, не поняв ее взгляда, его дерзкие и холодные глаза. Ты женщина о которой я всегда мечтал и какой еще не встречал до сих пор. Я безумно хочу обладать тобою.

Она вспыхивает до корней волос, до высокой тонкой шеи, выходящей из широкого отложного ворота халата, вспыхивает от гнева и презрения. Ее муж ничего не видит. А если и видит, так что же такое? Ведь это так понятно, что ею восхищаются окружавшие. Она такая особенная… Таких еще не видели в их захолустье… потом, он слишком верит в ее чистоту и безупречность…

Сейчас он в своей сфере… Он говорит… говорит… говорит… все на одну и ту же тему.

Дисциплина… дисциплина… и дисциплина. Долг службы важнее всего: отца, матери, семьи и детей. Даже любимая женщина должна быть принесена в жертву ради этого долга. Таков его взгляд, таково его убеждение… И на солдат он, во имя этого же долга, не может смотреть иначе. Это дети, неразумные животные; в них надо вбивать дисциплину.

— Вбивать? — повторяешь машинально Ирина, одними губами, без участия мысли и сердца.

— Да, вбивать! — докладывает (именно докладывает) нудный, ровный голос с противными подчеркиваниями и закругленностями слов, — голос, напоминающий крупную дробь барабана — ненавистный голос!

— Да, да, как детей и животных, — подтверждает голос, — надо бить и действовать на них, как на существ неразумных, страхом телесных наказаний, потому что с детства они не знают иного обращения. С первых годов жизни их бьет сестра-нянька, бьют товарищи-подростки, братья, отец, бьют сотские, десятские, старшина в волости за провинность перед обществом или семьею. Одна мать их не бьет или бьет меньше, за то они сами побьют ее, как вырастут, под пьяную руку в благодарность за гуманное обращение.

— О, какой ужас! Какой ужас! — говорит Ирина и закрывает лицо руками.

— Нет, не ужас, а жизнь! — вторит другой голос, приятный, не менее ей ненавистный голос Бойницкого.

— Надо проще смотреть на жизнь, Ирина Павловна, — подхватывает добродушный Махнеев, — эти самые невинные по-вашему мученики-солдаты приходят валяться в ногах после совершенного проступка, умоляя наказать их отечески, не предавая суду.

— И вы наказываете?

— Ну, разумеется! Изобьешь его, подлеца, чтоб долго помнил и отпустишь с миром.