По ту сторону Вселенной - Александр Плонский

Прыгали цифры на счетчике нагрузки, за показаниями которого следил второй пилот.

- Назад! - преградил он дорогу худенькой молодой женщине и, повернувшись к Сарпу, доложил: - Нагрузка предельная, командир!

Сарп взглянул в глаза женщине и обмер. Это были родные, неповторимые глаза Веллы. Казалось, воскресшая жена смотрела на него долгим умоляющим взглядом.

- Пусть войдет, - сказал он глухо.

- Тогда кто-то должен остаться, командир. Иначе...

- Останусь я. А ты поведешь корабль. Понял?

- Но как же так? - опешил второй пилот. - Вы что, хотите погибнуть?

- Это мое дело. Будь внимателен на взлете. Прощай! - проговорил Сарп и, не оглядываясь, пошел прочь через расступившуюся толпу.

Люди притихли. И ни одного проклятия не раздалось, когда последний корабль скрылся в низко нависшем мглистом небе.

Часть первая

СИГНАЛ БЕДСТВИЯ

1

Оультонская незнакомка

Джонамо брела по центральной просеке Оультонского заповедника. Ее удлиненные черные глаза были полны слез, плечи заострились, и вся изящная, хотя слегка угловатая фигурка, лицо с тонкими, не вполне правильными чертами, поникшая голова с тяжелой копной вьющихся смоляных волос выражали отчаяние.

"Как жить дальше? - спрашивала себя женщина и не находила ответа. Кому я теперь нужна, и кто нужен мне? Одна на всем Мире... Хотя вокруг люди, много людей - рациональных, всем довольных. Кто сделал их такими? И вправе ли я быть им судьей?"

В заповеднике было пустынно. Сумрачная просека, обрамленная подступившими к ней с обеих сторон деревьями, уходила вдаль, и, казалось, нет ей конца, как охватившему Джонамо отчаянию.

Одиночество не тяготило. Наоборот, в поисках его она и забрела сюда, подальше от чужих взглядов, полных показного сочувствия, а на самом деле безразличных к ее горю. Люди Мира, привыкшие к урбанистической культуре, предпочитали девственной красоте заповедника псевдоприроду городских скверов. Сейчас это не огорчало Джонамо, как прежде. Ей хотелось скрыться от всех, раствориться в природе. Хотелось лечь в траву, стать былинкой - одной среди множества подобных. И ни о чем не думать...

Мысли воспринимались, как физическая боль. Они концентрировались на утрате, сведенные в одну точку увеличительным стеклом воспоминаний. Это были светлые воспоминания. И тем большее страдание причиняли теперь, когда связанные с ними события навсегда остались в прошлом.

Память собирала воедино лучи света, но трансформировала его в беспросветную черноту. И не ослепительный зайчик согревал душу - вязкий холод заполнял ее, вытесняя остатки тепла, вымораживая ростки жизни.

Глухо шумела листва гигантских аугарий, и Джонамо подумала, что вот так же они переговаривались и до ее рождения, и несколько веков назад, а их предки и миллионы лет назад, когда на Мире еще не существовало человека, и вся планета представляла собой сплошной заповедник. Но будет ли слышен здесь шелест листвы через сто лет? Не сочтут ли люди излишним само существование последнего из заповедников - Оультонского национального парка, как именовали его в те, уже далекие, времена, когда Мир был разделен на сотни больших и малых стран?

Рыжий лисенок вырвался из чащи и стремглав бросился к Джонамо. От неожиданности она вскрикнула. В шаге от нее лисенок круто изменил направление, отбежал, снова метнулся вперед, затем опять назад, выписывая звездчатую фигуру, лепестки невидимого цветка, в центре которого замерла ошеломленная женщина.

"Он голоден", - поняла, наконец, Джонамо и пожалела, что не захватила с собой ничего съестного, хотя все эти дни ей было не до еды.

Она даже удивилась, что может еще испытывать какие-то чувства, кроме душевной боли. Ей захотелось вдруг взять на руки живой огненно-рыжий пушистый комок, прижать к груди и гладить, гладить, гладить мягкую, остро пахнущую шерстку.

- Иди ко мне... ну, иди же!

Но лисенок не давался в руки, а лишь продолжал метаться вокруг Джонамо, то ли действительно выпрашивая пищу, то ли играя.

Послышался низкий, быстро приближавшийся гул. Женщина машинально повернула голову и увидела большой сигарообразный гонар, который несся по просеке, пригибая траву воздушной струей. Джонамо сделала шаг назад, но в этот момент ее взгляд упал на лисенка. Ошеломленный, а возможно, и парализованный необычным звуком, он, вместо того чтобы убежать, замер, распластавшись поперек дороги.

Подчиняясь не рассудку, а властному подсознательному импульсу, Джонамо кинулась к лисенку, схватила его и, поскользнувшись, упала ничком. В тот же миг над головой ухнуло, по лицу промчалась струя теплого воздуха, а затем, невдалеке, послышались следующие друг за другом глухие удары, словно что-то грузно шлепнулось, подпрыгнуло, снова шлепнулось, и так несколько раз.

Она разомкнула веки, не выпуская прижавшегося к ней лисенка, попыталась встать, но, ступив на поврежденную при падении ногу, ойкнула и вновь опустилась в траву.

- Вы живы? - раздался встревоженный голос.

Джонамо подняла голову. На краю просеки неуклюже раскорячился гонар с осевшими амортизаторами.

- Вы живы? - повторил, подбежав, немолодой человек. На его гладком лбу под прядью волнистых серебряных волос виднелась свежая ссадина.

- Вот, - она виновато протянула ему лисенка.

- И из-за этого вы рисковали жизнью? - изумленно спросил седоволосый.

Джонамо выпустила животное. Лисенок, потряхивая головой, сделал несколько неуверенных шагов, потом ринулся прочь.

- Теперь он будет жить, - все еще виновато сказала Джонамо.

- Ну, знаете... А о себе вы подумали? Еще бы миг и... Никогда больше так не делайте!

- Иначе я не могу.

- Вот как? - он с интересом взглянул ей в глаза, но, словно обжегшись, отвел взгляд. - Оказывается, есть еще на свете такие... такие...

- Договаривайте, не стесняйтесь!

- Да нет уж, пожалуй, ни к чему. Покажите ногу. Ничего страшного, обыкновенный вывих. Придется чуточку потерпеть. Все! А вы молодец, даже не вскрикнули. Вставайте. Ну, как? Можете ступать?

- Кажется, могу. Спасибо вам...

- Чего ради вы забрели в такую глушь? Не выберетесь. Подвезти?

- Не надо, я сама.

- Как знаете.

Человек с серебряными волосами, не оборачиваясь, пошел к гонару.

2

Стром

Он проснулся среди ночи, словно от кошмара, но так и не смог вспомнить, что ему снилось и снилось ли вообще. Нет, не кошмар, а острое чувство утраты вырвало его из глубины сна. Оно не оставляло Строма с тех пор, как он оказался здесь, на Утопии. Пора бы привыкнуть! Однако не привык и вряд ли когда-нибудь привыкнет...

Стром провел руками по телу, задержавшись на глубоких рубцах, которые избороздили его еще в молодости. Взорвался хронокомпрессор - нельзя было запускать на свой страх и риск неотлаженную экспериментальную установку. Поторопился...