Хромой Орфей - Ян Отченашек

Спрятавшись за выступ витрины, Гонза ждал трамвая; в груди покалывало при вздохе, в желудке урчало от выпитой бурды. Зубы стучали. Несколько фигур бежало к островку остановки. Тени... Далекое дребезжание трамвая... Потом он увидел, как трамвай трудолюбиво взбирается в гору, скрипя несмазанными осями. Из промозглых сумерек медленно выплыла голубая махина. Ну, отлепись от стены, возьми штурмом забитый телами вход! Локтями пробейся хотя бы на площадку. А повезет - продерись к скамейке, втиснись между дремлющими.

Может, и она войдет в вагон. И случится что-то необычное.

Он лелеял в душе огонек сумасшедшей надежды, огонек этот светил ему в хмуром вагонном полумраке. Затхлое тепло тел; волглая одежда пахнет кислятиной. Он едет, а с ним едут лица - измятые, изломанные усталостью, хмельные от недоброго сна, синеватые в тусклом рассветном свете,- утопленники! Всплыли в памяти строки из какого-то стихотворения... Голова у старушки дергается резко - ну прямо курица, сейчас закудахчет, а парень рядом с ней рыба: голова запрокинута, приоткрыт идиотский рот. Помер, что ли? Да нет. Вагон рванул, трогаясь с места, парень поднял отяжелевшую голову, озирается, моргая глазами, - точь-в-точь разбуженная сова. Записать бы все это, попытаться уловить подавленное настроение... Утра тысяча девятьсот сорок четвертого года! А зачем? Что, собственно, записывать? Эту тягомотину бессилия, это оглупляющее ожидание чего-то неизвестного, этот гнусный эрзац жизни - вроде искусственного меда, от которого жжет на языке и в желудке?

- Beim Blindtor! Слепые ворота! - кричит кондуктор.

Взгляд через чье-то плечо на сложенную пополам газету. Вермахт в упорных боях с большевистскими ордами имел полный успех, хотя и отошел на заранее подготовленные позиции... Ожесточенные бои под Витебском... Еще один пиратский налет на Берлин... Ничего нового, самый обычный день, где-то далеко люди убивают друг друга, ревут орудия, деревни пылают, как стога соломы - вчера показывали в киножурнале, - конвейер смерти, а тут скрипит трамвай, жалуется на недостаток смазки, газеты хвастают, что всюду покой и порядок. Здесь не стреляют, здесь только ждут. Ждут, цепенея. Попробуй пожалуйся, а тебе скажут: благодари судьбу, паренек, что не пришлось тебе с чемоданчиком в руке катиться в рейх, как большинству твоих принесенных в жертву сверстников рождения несчастного двадцать четвертого года. Повезло тебе: остался возле маминой юбки, и бомбы тебе на голову не сыплются, так что будь любезен, попридержи язык! Да знаю я все, только кто нам потом вернет эти годы? Или их будут выдавать по особым талонам? Я мог бы быть уже на втором курсе, мог бы... мало ли чего! Ах, чепуха...

Она вошла в вагон - и внутри у него что-то дрогнуло. Он готов был поклясться, что стало даже светлее.

Толпа, берущая с бою ступеньки вагона, внесла на площадку ее, затертую меж пальто и сумок. Шипящая перебранка, злобный звонок кондуктора. Освободите, черт возьми, вход! Сдавленную телами, ее кружило, как щепку в водовороте, в синеватом свете он узнал ее по волосам, они заблестели в лучах уличного фонаря, по лицу быстро пробежали свет и тень. Толпа притиснула ее к нему, и от волос ее, под самым его носом, запахло свежестью.

Он вдавился в угол, спиною к чугунной решетке, вытянул руки по швам и затаил дыхание. Вагон дернулся, набирая скорость, - ее бросило на него. Вот она полуобернулась, он на миг увидел ее профиль: высокий лоб, прямой нос и сжатые губы - полные, быть может, слишком полные губы, он прочитал по ним замкнутую гордость и самообладание - и ему стало страшно, как бы она не услыхала биения его сердца. От тела ее исходило какое-то приятное тихое тепло. Никогда она не бывала так близко к нему, он вдруг воспринял это как предзнаменование, пусть совсем невнятное. «В твоем тепле, ах, как спалось бы мне...» - сквозь скрип и толчки вагона вынесла ему вдруг память стихи... Как там дальше?!

А что, если, пришла в голову сумасшедшая мысль, что, если приблизить губы к ее уху и шепнуть: «Слушай... это я... стою вот сзади. Ты меня знаешь?» Но Гонза был твердо уверен, что не посмеет, потому что никто не смеет ни с того ни с сего обращаться к человеку с такими задумчивыми карими глазами, в которых может отразиться недоумение. Что тебе надо? Кто ты такой? Лицо твое мне почему-то знакомо...

Тут он с испугом спохватился - трамвай тормозил у остановки напротив вокзала; он знал, что она сейчас выйдет, и ему вдруг стала невыносимой мысль, что она затеряется в утренней мгле, больше того, что он с таким преступным легкомыслием упустит момент, который наверняка не повторится.

Он опомнился, когда уже потерял ее из виду.

Это было как приказ: за ней, болван!

К трамваю прихлынула толпа, люди лезли на площадку, штурмовали вход, забили его совсем. Эти мужики и толстые старухи притащились из деревень ночным пригородным поездом, они не выспались, извелись и ломились в трамвай со своими набитыми мешками и чемоданами, тяжело дыша от усталости; они счастливо избежали проверки, натерпелись страху и теперь теснили Гонзу назад, на площадку.

Он пробивал себе дорогу сильными рывками, ругался, работал локтями...

Ветер. Дождь облизал лицо.

Где она? Расплывающиеся тени мельтешили в предутренних сумерках у входа в вокзал.

Гонза вошел в зал и снова вышел в коридор, он натыкался на людей, разглядывал проплывавшие мимо лица - ее нигде не было Чемоданы, мешки, на сквозняке дремлют пассажиры, уронив головы на грудь - печальные пассажиры блуждающих поездов. А на заплеванном полу храпят солдаты вермахта, подложив ранцы под головы, разинув рты; эти ждут бог весть какого поезда, который отвезет их бог весть куда...

Унылый зал приветствовал его шумом, который прорезал нудный голос диктора.

Где она? Очередь с мучительной медлительностью ползла к окошку кассы, Гонзе пришлось встать в самый конец. Он с трудом переводил дыхание, кашляя простуженно. Эй-эй, куда без очереди? Впереди поднялся возмущенный гвалт. Очередь отгоняла взмыленного толстяка - ишь, хочет пробраться к окошку! Видали таких! Собака! Становись в очередь, как все! Людям на работу ехать! Надо вести себя по-человечески!

А вдруг не найду ее? Так мне и надо, я совсем одурел... Еще опоздаю на поезд, что тогда?

Обычно он ездил автобусом, что означало: час тряски в переполненной машине до конечной остановки - за это время тысячу раз можешь перечитать фамилии на вывесках всех магазинов вдоль дороги или поразмышлять хоть о бессмертии амбарного долгоносика, а потом, надрывая легкие, топай по проклятым тремстам восьмидесяти трем ступеням на Вапенице! Оттуда, от улочки между скромными маленькими виллами, до главных ворот завода ходили разбитые, до невероятия переполненные автобусы. А жестокость лестницы состояла не только в том, что она до конца выжимала ту каплю бодрости, которую успеешь накопить за время недолгого сна, но главным образом в том, что на ней с безнадежным постоянством встречались люди, возвращающиеся после двенадцатичасовой смены. Вверх-вниз, туда-обратно, триста восемьдесят три ступени и столько же на обратном пути! Лица, смятые усталостью, глаза, погасшие после ночной работы, - привет, здорово, Гонза, хороша житуха, а? Дерьмо...

Жестоким было и бесконечное ожидание на пронизывающем ветру в длинной очереди, пока втиснешься в автобус! Но все же этот путь казался ему предпочтительнее уже тем, что был на несколько минут короче, чем поездом, в отупляющей тряске вагона.

Поезд стоял на предпоследней колее, туда уже не доходила сводчатая крыша вокзала, вагоны мокли под дождем, по пустому перрону кружил мокрый ветер. Паровоз шипел где-то впереди, окутанный липким паром. Половина шестого! День нерешительно занимался, вагоны дышали негостеприимством и неприязнью к людям; большинство окон было забито досками, а через те немногие, что по воле случая сохранили, как роскошь, стекла, внутрь вагонов пробивался чахоточный рассвет.

Гонза потянул носом воздух, передернулся. Его пробрала холодная дрожь. Запах дыма напомнил мамину шинель: грязь, смрад отхожих мест, запах заношенной одежды, невыспавшихся человеческих тел - гадость!

Он прошелся по обшарпанному составу, открывал и закрывал двери вагонов, купе, и надежда найти ее испарялась. Теперь ему стало казаться даже невероятным, что ее вообще можно обнаружить в такой обстановке. Она к ней никак не подходила. В купе храпели; одни- сидя, засунув руки в карманы и упершись подбородком в грудь, другие- растянувшись во всю длину на сиденьях. Не открывай окна! - проворчал кто-то в душном полумраке. Потом более мирно: Сигарет нет? А то куплю. Шесть за сто. Нет? Тогда проваливай, дружок!

Он наткнулся на нее, когда потерял уже всякую надежду, наткнулся в пустом коридоре предпоследнего вагона. Она стояла, глядела в окно, почти касаясь лбом стекла, а руки держала в карманах старенького пальто.