...И волки целы - Сомерсет Моэм

— Что нужно от меня этим старым жабам?

Однако президент был добродушен и незаносчив. Он всегда помнил, что избран народом как один из сыновей народа, дабы защищать интересы народа. К тому же в нежной младости он сколько-то времени служил у мадам Корали мальчиком на побегушках. И потому сказал своему помощнику, что примет просительниц на другой день в десять утра. Просительницы явились в назначенный час во дворец, и их повели по роскошной лестнице в приемную; сопровождающий дам чиновник осторожно постучал в дверь; в двери открылось зарешеченное оконце, выглянул настороженный глаз. Президент хотел по возможности избежать судьбы своего предшественника и, принимая посетителей, соблюдал все мыслимые меры предосторожности, кто бы к нему ни пришел. Чиновник назвал имена трех дам, дверь открылась, точнее сказать, слегка приоткрылась, и дамы скользнули в щелку. Они оказались в великолепном кабинете. Повсюду сидели за маленькими столиками и лихо строчили на машинках помощники президента без пиджаков и с двумя револьверами за поясом — один справа, другой слева. Несколько вооруженных до зубов молодых людей читали газеты, раскинувшись на кушетках, и курили сигареты. Президент, тоже без пиджака и с револьвером па ляжке, стоял посреди комнаты, засунув большие пальцы за проймы жилета. Он был высокий статный мужчина, красивый и даже осанистый.

— Que tal?[1] — приветливо воскликнул он, сверкнув своими белыми зубами. — Что привело вас ко мне, дорогие сеньоры?

— Вы прекрасно выглядите, дон Мануэль, — сказала Ла Горда. — Красавец мужчина, залюбуешься.

Он обменялся с дамами рукопожатием, а его помощники прервали свою напряженную деятельность, откинулись на спинки стульев и замахали руками, радушно приветствуя трех дам. Дамы были их старинные приятельницы, и хотя в приветствиях сквозила насмешка, они от души радовались их приходу. Настало время открыть вам — конечно, я мог бы облечь свое признание в столь деликатную форму, что вовсе сбил бы всех с толку, но признаваться, так признаваться начистоту, — словом, настало время открыть вам, что наши дамы были содержательницами трех самых респектабельных борделей в столице этого свободного и независимого государства. Ла Горда и Карменсита были испанки и потому одеты очень строго, в черное, с черными шелковыми мантильями на голове, а вот мадам Корали была француженка, на ней была маленькая шляпка без полей. Все три дамы достигли зрелого возраста, все три держались очень благопристойно.

Президент усадил посетительниц и предложил им мадеру и сигареты, но они отказались.

— Нет, дон Мануэль, благодарим вас, — сказала мадам Корали. — Мы пришли к вам по делу.

— В таком случае, сеньоры, я к вашим услугам.

Ла Горда и Карменсита взглянули на мадам Корали, мадам Корали посмотрела на Ла Горду и Карменситу. Те кивнули, и мадам Корали поняла, что они поручают ей говорить от их имени.

— Что ж, дон Мануэль, расскажу вам о наших бедах. Мы много лет трудимся не покладая рук, и никогда ни у одной из нас не случилось хотя бы малейшего скандала, который бы бросил тень на наше доброе имя. На всем Американском континенте не найдешь заведения с такой безупречной репутацией, как у наших, этот прекрасный город может по праву ими гордиться. Лично я истратила в прошлом году пятьсот долларов на огромные зеркала, которыми украсила свой главный зал. Мы пользуемся всеобщим уважением, исправно платим налоги. И вдруг у нас отнимают плоды наших трудов, легко ли это вынести? Скажу со всей прямотой: мы столько лет верой и правдой служили обществу, а теперь нас подвергают неслыханному унижению. Это несправедливо!

Президент был потрясен.

— Корали, моя дорогая, о чем вы? Я ничего не понимаю. Неужели кто-то посмел нарушить закон и вымогает у вас деньги сверх причитающихся налогов и без моего ведома?

Он подозрительно сощурился на своих помощников. Помощники попытались изобразить полнейшую невинность и хотя действительно были ни в чем не виноваты, глаза у них шкодливо забегали.

— Именно от закона, дон Мануэль, мы и пришли к вам искать защиты. Нам грозит разорение.

— Разорение?

— С тех пор, как начал действовать этот новый закон о разводе, наше дело пришло в полный упадок, впору закрывать наши прекрасные заведения.

И мадам Корали объяснила в выражениях предельно откровенных, я попытаюсь их по возможности смягчить, что такое бедственное положение создалось из-за этих красоток иностранок, они заполонили город, и три первоклассных заведения, за которые она и ее подруги исправно платят и коммунальные, и государственные налоги, начисто лишились клиентов. Светские молодые люди предпочитают проводить вечера в «Гранд-отеле», где им за сладкие слова дарят удовольствия, которые в уважающем себя заведении оплачиваются звонкой монетой.

— Кто же их обвинит? — возразил президент.

— Их я не обвиняю, — воскликнула мадам Корали. — Я виню этих бесстыдниц. Они не имеют права приезжать сюда и отнимать у нас кусок хлеба. Дон Мануэль, вы не какой-нибудь чванливый аристократ, вы один из сыновей народа, что будет говорить страна, если вы позволите штрейкбрехершам вытеснить нас из нашего дела? Разве это честно, спрашиваю я вас, разве справедливо?

— Но я-то что могу сделать? — удивился президент. — Не держать же их тридцать дней в номерах под замком? Разве я виноват, что у этих иностранок нет ни стыда, ни совести?

— Будь они бедные — еще ладно, — сказала Ла Горда. — Бедные девушки вынуждены зарабатывать себе на жизнь. Но заниматься таким делом по собственной доброй воле, когда тебя никто не принуждает? Не понимаю, хоть убей.

— Опасный, безнравственный закон, — сказала Карменсита.

Президент вскочил со стула и упер руки в боки.

— Вы что же, просите меня отменить закон, который дал мир и процветание нашей стране? Да, я вышел из народа, народ меня избрал президентом, и благоденствие моего отечества для меня превыше всего. Развод — наша главная статья дохода, закон отменят только через мой труп.

— Пресвятая Дева Мария, до чего мы докатились, — прошептала Карменсита. — Две мои дочери воспитываются в монастыре в Новом Орлеане. Конечно, в нашем деле не обходится без неприятностей. Но меня согревала надежда, что дочери удачно выйдут замуж, и когда настанет время мне уйти на покой, управлять заведением станут они. Может быть, вы думаете, их держат в новоорлеанском монастыре даром?

— А кто будет платить за обучение моего сына в Гарварде, если мне придется закрыть мой дом, ответьте, дон Мануэль? — вопросила Ла Горда.

— Что касается меня, — бросила мадам Корали, — мне все равно. Я вернусь во Францию. Моей горячо любимой матушке восемьдесят семь лет, вряд ли она проживет долго. Я скрашу ей остаток дней, старушка будет счастлива. Но с нами обошлись несправедливо, и это тяжело. Дон Мануэль, вы провели в моем доме столько веселых вечеров, и у меня сердце разрывается оттого, что вы позволили нанести нам такой удар. Не вы ли признались мне, что пережили счастливейший день вашей жизни, когда вошли почетным гостем в заведение, где когда-то были мальчиком на побегушках?

— Я и не отрицаю. Я тогда всем поставил шампанское.

Дон Мануэль принялся расхаживать взад и вперед по огромному кабинету; он погрузился в глубокую задумчивость, время от времени делал решительные жесты и что-то восклицал.

— Да, я вышел из народа, и я народный избранник, — наконец объявил он, — а приезжие распутницы — штрейкбрехерши. — Он остановился перед своими помощниками и гневно стукнул себя кулаком в грудь. — На мое правление легло позорное пятно. Мы не можем допустить, чтобы неквалифицированная рабочая сила из-за рубежа отнимала кусок хлеба у нашего честного, трудолюбивого народа, это против моих принципов. Достойные сеньоры правильно поступили, что обратились ко мне с просьбой защитить их. Я немедленно прекращу скандал.

Конечно, речь президента была очень эффектна и полна критики в собственный адрес, однако все понимали, что это одни слова, все как было, так и останется. Мадам Корали припудрила нос и оглядела эту командную высоту лица в зеркальце.

— Я хорошо знаю человеческую природу, — произнесла она, — и этих дамочек я тоже понимаю, они просто бесятся от безделья.

— Можно оборудовать поле для игры в гольф, — робко предложил кто-то из помощников. — Но гольф займет их только днем.

— Если им так нужны мужчины, — сказала Ла Горда, — пусть привозят их с собой.

— Caramba![2] — вскричал президент и вдруг замер. — Вот он, выход!

Ох и изобретателен он был, ох и хитроумен, иначе разве достичь бы ему такого высокого положения. Он весь сиял от радости.

— Внесем поправку к закону. Мужчины будут приезжать, как и раньше, без всяких препятствий и препон, а вот женщины — только в сопровождении мужей или с их письменного согласия. — Он увидел ужас на лицах своих помощников и успокаивающе поднял руку. — Иммиграционные власти получат распоряжение толковать слово «муж» со всей возможной снисходительностью.