Ферма - Том Смит

Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался с девчонками, мои родители готовили для них обеды и ужины, выражая одобрение моему выбору — девушки были красивы, остроумны и общительны. Но, когда они раздевались, пульс мой не учащался, и сексом с ними я занимался так, словно выполнял какую-то повинность, уверяя себя в том, что не являюсь голубым, раз доставляю им удовольствие. И только уехав из дому, я набрался смелости взглянуть правде в глаза, признавшись во всем своим друзьям, за исключением отца и матери, — но не от стыда, а из благонамеренной трусости. Мысль о том, что я могу разрушить воспоминания детства, приводила меня в ужас. Родители мои из кожи вон лезли, чтобы оно было безоблачным, они шли на жертвы, они принесли торжественную клятву неизменно сохранять спокойствие, дабы уберечь меня от переживаний, и преуспели в этом, не сорвавшись ни единого раза, и я любил их за это. Узнав правду, они наверняка бы сочли, что потерпели самое разгромное поражение в своей жизни. Они бы решили, что я обманывал их и изворачивался. Они бы изводили себя подозрениями, что я чувствовал себя одиноким, униженным и оскорбленным, тогда как на самом деле ничего подобного не было. Юность далась мне легко. Я вприпрыжку перескочил от детства к взрослой жизни — мои соломенные волосы лишь слегка потускнели, а голубые глаза так и вовсе не утратили своей яркости, и смазливая внешность принесла мне незаслуженную популярность. Все эти годы я бездумно плыл по течению, и даже собственная тайна не доставила мне особенных душевных терзаний. Я просто не думал о том, хорошо это или плохо. В конце концов я убедил себя, что не вынесу, если родители усомнятся в искренности моей к ним любви. Это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к ним. Я буквально слышал, как говорю с нотками отчаяния, сам не веря собственным словам:

— Но это же ничего не меняет!

Я был уверен, что они примут моего партнера с распростертыми объятиями и обрадуются, как радовались всему, что случалось с ними хорошего, но при этом в душах у них поселится тоска. Воспоминания о прекрасном и безупречном детстве рассыплются прахом, и мы будем оплакивать их так же, как оплакивали бы кончину человека, которого любили всем сердцем. Поэтому настоящая причина, по которой я без конца откладывал поездку в Швецию, заключалась в том, что я пообещал своему партнеру, что во время нее непременно расскажу родителям правду и, после стольких лет, назову им имя своего возлюбленного.

Когда в тот вечер Марк вернулся домой, я сидел за компьютером и выбирал подходящий рейс в Швецию. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он заулыбался, решив, что наконец-то время лжи и недомолвок закончилось. А я не успел упредить его, в результате чего мне пришлось поправить Марка, прибегнув к эвфемизму, которым воспользовался отец:

— Моей матери нездоровится.

Мне было больно смотреть, насколько обескуражен Марк, пытаясь скрыть свое разочарование. Он был на одиннадцать лет старше меня, ему только что исполнилось сорок, и эта квартира принадлежала ему, став приятным побочным следствием прочих успехов, достигнутых им на поприще корпоративной юриспруденции. Я изо всех сил старался не отставать от него, взяв за правило платить за аренду столько, сколько мог себе позволить. Но, по правде говоря, позволить себе я мог очень немного. Я работал внештатным дизайнером в компании, занимавшейся устройством садов на крышах, и потому платили мне только после выполнения конкретного заказа. Разразился очередной экономический кризис, и клиенты не выстраивались к нам в очередь. Что нашел во мне Марк? Подозреваю, ему нравился семейный уют, в создании и поддержании которого я считал себя экспертом. Я, например, никогда не спорил с ним. Никогда не устраивал сцен. Подражая своим родителям, я старался превратить наш дом в убежище, где можно было отдохнуть от мира. В течение десяти лет Марк был женат на женщине, но в конце концов все закончилось разводом. Расстались они врагами. Его бывшая супруга обвинила Марка в том, что он украл лучшие годы ее жизни, а она лишь зря растратила на него свою любовь и теперь, приближаясь к сорокалетнему возрасту, уже не сможет найти себе настоящего мужчину. Марк признал ее правоту, и чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. Иногда мне казалось, что он не избавится от него до конца своих дней. Я видел его фотографии в молодости — полный юношеской самоуверенности, он прекрасно выглядел в дорогих костюмах, поскольку много времени проводил в спортивном зале, обзаведясь широкими плечами и впечатляющими мускулами. Он ходил в стрип-клубы и устраивал холостяцкие вечеринки для коллег, громко смеялся и жизнерадостно похлопывал их по спине. Но все это, как и смех, осталось в прошлом. Во время развода его родители встали на сторону бывшей жены, а отец буквально возненавидел его. Они больше не разговаривали. Его мать, правда, присылала нам поздравительные музыкальные открытки на Рождество — словно хотела поддержать, но не знала как. Отец его, впрочем, никогда их не подписывал. Иногда я спрашивал себя, уж не видит ли Марк в моих родителях возможность искупить свою вину. Само собой разумеется, он имел полное право надеяться, что они станут частью его жизни, и смирялся с тем, что этого до сих пор не случилось, только потому, что понимал: не добившись того, чтобы я заявил им о наших отношениях сразу, теперь он не мог предъявить ко мне каких-либо претензий. Очевидно, подсознательно я этим воспользовался, поскольку это избавляло меня от необходимости действовать. Я вновь и вновь откладывал правду до лучших времен.

Работы у меня сейчас не было и не предвиделось, посему я мог со спокойной совестью лететь в Швецию. Вопрос заключался лишь в том, смогу ли я позволить себе билет на самолет. Не могло быть и речи о том, чтобы Марк оплатил его за меня, ведь я даже не сказал родителям о его существовании. Пришлось истратить свои последние сбережения и в очередной раз превысить кредит, после чего, заказав билет, я позвонил отцу. Первый рейс отправлялся из Хитроу завтра в девять тридцать утра, прибывая в Гетеборг на юге Швеции в полдень. Отец обронил лишь несколько слов, и голос его звучал равнодушно и безжизненно. Я представил, как он остался один на уединенной и заброшенной ферме, и мне стало не по себе. Я спросил, чем он сейчас занимается. Отец ответил:

— Навожу порядок. Она рылась во всех выдвижных ящиках, во всех шкафах.

— Что она искала?

— Не знаю. Все это представляется мне сплошной бессмыслицей. Даниэль, она писала на стенах.

Я поинтересовался, что именно написала мать. Он ответил:

— Это не имеет значения.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. В голове моей беспрестанно крутились воспоминания о матери. Особенно ярко запомнились дни, что мы вместе провели в Швеции, двадцать лет назад, когда отдыхали на маленьком курортном островке на архипелаге к северу от Гетеборга. Мы сидели вдвоем на скале и болтали ногами в воде. Вдалеке в море выходило грузовое судно, и мы смотрели, как от его носа к нам идет большая волна, морщинка на ровной в остальном глади морской воды. Мы не шевелились, просто сидели и, взявшись за руки, ждали неизбежного столкновения. Волна, пройдя над мелководьем, нарастала и вот наконец с грохотом разбилась о подножие скалы, окатив нас брызгами с ног до головы, отчего мы промокли до нитки. Наверное, эта картинка вспомнилась мне потому, что тогда мы с мамой были друг другу ближе всего и я не мог даже представить, что принимаю какое-то важное решение, не посоветовавшись с ней.

На следующее утро Марк настоял на том, чтобы отвезти меня в Хитроу, хотя мы оба знали, что общественным транспортом я доберусь быстрее. Мы попали в пробку, но я не жаловался и не посматривал нетерпеливо на часы, понимая, как Марку хочется полететь со мной, и это я виноват в том, что его участие ограничится лишь тем, чтобы подвезти меня в аэропорт. Когда мы приехали, он обнял меня, и я с удивлением почувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не расплакаться — грудь его содрогалась от сдавленных рыданий. Я постарался убедить его в том, что нет смысла провожать меня до выхода на посадку, и мы простились снаружи.

Держа наготове билет и паспорт, я уже собрался пройти регистрацию на рейс, когда зазвонил мой телефон.

— Даниэль, ее здесь нет!

— Где нет, папа?

— В больнице! Они выписали ее. А ведь только вчера я привез ее туда. Сама она ни за что бы не легла в клинику. Но возражать не стала, так что госпитализация была добровольной. Но потом, после моего ухода, она убедила врачей выписать ее.