Кедровый дух - Владимир Ветров

"Молились их имени, как святому Пантелеймону, о скоте, доме...

"Спроворили, наконец, Колчака, и первое время, когда алые банты просто и весело прошли деревню - возликовали.

"Вздохнули мужики и принялись налаживать хозяйство. И тут же жертвовали последним на Красную армию, на то, на се... Портки с себя сбрасывали, собирали хлебом, яйцами - кто чем мог. Слали, сдавали - куда, почти что не спрашивали:

"- Веровали!

"Коммуну образовали - ну и помоги себе ждали: усадьбы, нарушенные, поправлять - топоров, гвоздей; снасть хозяйственную восстановлять - воровины, шпагату, железа: землю обихаживать - плугов, литовок, машин...

"- Нет ничего.

"Обутки пообдрипались - ни сапогов, ни котов...

"Далеко очень - глушь. 75 верст от пристани и путей.

"Газет даже не слали - не слыхивали. А и слали - так в волости где-то затеривались: до нее тоже 30 верст.

"Комячейка своя была - ну, слабая: четыре человека и с одним только желанием что-то сделать, а приступить, - не знали как.

"А из города помощи не было: некогда, некогда, некогда.

"И - некого.

"Там - Чекатиф, Грамчека и просто Чека. Людей на себя не хватало, не то чтобы еще на край света посылать.

"Истинно край света. До Баксы еще кое-как видать... А там уж о-хо-хо-хо!.. Одно слово - темь.

"Интеллигенция, верно что, пужливая, разбежавшаяся, по своясям повсюду возвращалась; да и в деревню не шибко охота - больше в городе пристраивалась бумагу марать.

"Словом, город сам покуда выправлялся и про деревню таежную забыл. А в ней все по-своему шло. Была потуга к искровой правде, выношенная рабским и звериным житьем, - так она туго и слепо шла вперед, хватаясь и шаря. Ничего не давал город деревне, а тянул с нее все, все как есть - тянул.

"Приедет какой-не-на-будь, поет, поет - и чо-не-на-будь да попросит: сена, хлеба, того-сего...

"А чуть што супротив скажи, - чичас:

"- А-а, ты буржуй... к Колчаку хотится?

"Прогонами, вывозом, сдачей - тоже маяли. А тебе - обратно - нет ничего. Школа стоит недостроенная, загнивает. Сами бы в момент возвели клич некому гаркнуть...

"Где они? Мы даем, а они - хушь бы чо...

"И обида жечь зачала, как жигало.

"В город делегаты ездили на хресьянской съезд... Ласо там наговаривали камунисты-те. И горы сулили. Однако - наконец - шиш еловый...

"Омманули нас сызнова... Э-эх, простота-темнота.

"А Хряпову, лавошнику, этто на-руку. Во всяко место пальцем тычет:

"- Вот. Вот. Вот... Они-те - товаришши: с тебя-то все, а тебе-то кукиш в сухомятку.

"По первоначалу сцеплялись из ячейки с прочими, но без толку. Эти за словом в голбец*1 не спускались - бывалые; а те - настояще не уразумели, хоть нутром - вот как чуют, а - кроме матерных - слов нет высказать.

"- Свобода? Кака свобода? На кой хрен? Ты нам лобогрейку предоставь.

"- Свобода ветру нужна. А мы - с земли, трудящие.

"- Как ты судить могешь, ежли вкруг себя обиходить сметки нету?

"А тут весна нагрянула... Распорухались окружные согры, затопило мочежины, и дороги стали. И совсем стихла ячейка: у самих никакого справу нет - голыши; из города и волости - одни бумажки (и то - когда, когда!) - сам царапайся. Ну, и совсем сдали. Редко когда прорвет, а больше смалчивают.

"Вы-то вот приехали - радость у нас большая была. Как же? С 13 году, перед ерманской еще, сулились высушить болоты-те. Ну, тольки мы рукой махнули уж. А земля-то кака. Перва земля... В тако время - на тебе! вспомянули... Вот оно: наша-то влась. А чо? Вправду теперь влась-то большевицка?

- Чудак ты, дядя Михайло... Конечно. Да у меня мандат с собой.

- Мандат-то... Х-м. Эко слово... Не при нас писано... - а сам в глаза технику зорко засматривает - ты так зверь. _______________

*1 Голбец - подполье в избе.

Иванов - техник, сначала самоуком, а потом сторожем при училище был, среднюю школу кончил и по землемерству пошел. С русыми волосами - здоровенный; глаза черные, а сам светлый. Видать - правдивый.

- Что заглядываешь-то? Настоящая, брат, Советская власть. Я, хоть беспартийный, а насчет этого одно скажу: настоящая, крепкая, бедняцкая власть. Это уж верно. Ну, только трудно ей сейчас приходится: шесть лет без отдыху воевали и все кончили.

- Я тоже так мекаю. Но забывать-то не след. К смуте идет эдак-то.

Тропка, на которую выходит партия, ведет из деревни Тои в выселок Заболотье: там у чигина*1 она переползает по жердям через Баксу и - по пихтовнику и кедровому лесу, и трясинам - уходит к выселку. За поскотиной, Тоинской, начинается кедровник - густеющие темно-серые стволы с размашистыми сучьями и в курчавых шапках.

Иванов крутыми шагами в развалку идет впереди, с сумкой и опустив голову, а думы его упорные и простые:

"Притти домой, переобуться-переодеться, портянки выполоскать от болотной ржавчины и повечерить, - квас с крошеными яйцами и молоко, - а потом пойти посидеть с парнями на бревнах. Ах, да - чорт побери! Муки еще надо на квашню натолочь".

(Мука казенная из учреждения - затхлая и комьями.)

Тут, сзади него в обгон, слышится топот, и мимо пробегает Семен, молодой парень, ефрейтор с германской. Хожалый парень, ширококостный, но с нездорово-серым прыщеватым лицом.

- Ишь, ефлетур к Варьке побег...

Меж кедровыми стволами мельтешит белая крапчатая юбка навстречу. Семен налетает с намерением задать "щупку", и видно - как это он растопыривает руки: охватить, повалить, помять. Но женщина быстро поворачивается; рука парня, срываясь, скользит вниз и прочь, а женская - налитая, полная, с куском холста, скоро опускается и стукает по голове Семена. Тот, запнувшись раз-два, валится с ног. _______________

*1 Чигин - полуостров, образуемый излучиной реки.

- О-ох! сте-рва... трафить-те...

- Ловко. Вот те гирой... Го-го-го!

Женщина спугнутой перепелкой несется по траве мимо партии, а ребята загораживают ей дорогу. Свистят:

- Лови! Держи!

- Санька - язви вас. Не замай... Вот те крест, так смажу по морде-то.

- Да ты чо, язва... мамзель ли чо ли? Поиграть с тобой нельзя?

- Знам мы ваши-то игры: лапаетесь за все, охальники... С Дунькой своей играй.

Девушка стоит крепкая (теперь видать, что девушка - цвет еще набирает), платок съехал, а коса что канат просмоленный. Чалдонка - скуластая слегка, с радостными нежными губами, а за ними целая рота зубов, белых-белых. Она и не серчает; с лукавым любопытством глядит колючими серыми глазами в глаза технику и, заревея, отбивается от парней: непристойно при чужом-то.

Грудь под холщевой рубахой ходуном ходит, а затронутая в ногах трава покачивается, мотает головками.

Смотрит Иванов, улыбается во встревоженное лицо, и оно поражает его чистотою, таежным неведеньем греха, огненной жизнью.

- Ты, Варвара, девка хорошая, плотная, как ржаная кладь... Зря боишься только - разве сомнешь тебя!..