Невероятная и печальная судьба Ивана и Иваны - Мариз Конде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько же счастливых лет провели они вот так – четыре, пять? Мать, чье лицо с бархатистой черной кожей они стали различать очень рано – ведь оно всегда было повернуто к ним, – была очень красива, а ее лучезарные глаза в зависимости от часа дня меняли цвет. Она напевала им песенки, которые они обожали. Когда она работала – и лоб ее покрывался испариной, то укладывала их в большую корзину, накрывала тряпицей и ставила в тени деревьев. Женщины, ее товарки, в восторге подбегали поглядеть на детей. Они быстро смекнули, что ее зовут Симона: три мелодичных слога, легко запомнить, легко повторить. Постепенно вырисовалась картина их жизни: у них не было ни братьев, ни сестер, им вообще не с кем было делить любовь своей матери, кроме одной лишь старой бабки. И это было хорошо. А самым прекрасным по-прежнему оставался песок, с которым им никогда не надоедало возиться. Золотистый песок. Наделенный запахом, который ласкал им ноздри. Песок – такой податливый, когда ложишься, который с таким восторгом они подбрасывали в воздух.
Через несколько месяцев дети, к собственному изумлению, начали ковылять на своих неуклюжих, пока еще кривоватых ножках, которые, однако, постепенно выровнялись и вскоре превратились в пару хорошеньких тростинок. Разговаривать они тоже начали очень рано и изо всех сил старались облечь в слова окружающий мир. Они научились не шуметь понапрасну. А еще Симона брала их с собой на репетиции хора. Тише воды, ниже травы сидели близнецы на скамейке и прихлопывали в такт музыке. Хор же, известный по всей стране от края до края, славился исполнением старинных народных мотивов. Самым популярным был напев «мугé», воскрешающий память о временах рабства, когда негров заковывали в кандалы:
– Муге йе кок-ля шанте кокийоко.
А например, песня «Прощай, галстук! Прощай, платок!»[4] относилась к тем временам, когда толпа заполняла весь берег, провожая пакетботы «Генеральной трансатлантической компании» в путь из Гваделупы до самого Гавра. На палубах теснились чиновники, которые отправлялись домой в ежегодный отпуск.
– Прощай, галстук! Прощай, платок! Прощай, кружевной воротничок…
Напротив, песенка «Бан муэн ти-бо, де ти-бо» возникла в период «дудуизма»[5], когда креольский язык считался чем-то вроде птичьего щебета и «не годился» для выражения протеста.
– Бан муэн ти-бо, де ти-бо, тва ти-би ланму…
А после пения Симона принималась танцевать босиком, и ее гибкий силуэт выделялся среди фигур остальных женщин, которым было далеко до ее грациозной прелести. Ее нередко сопровождала мать, тоже чернокожая, только с белой, словно соль, воздушной шапкой волос. Звали ее Мэйва. В ее грудях не было молока, и она кормила детей с ложки вкусной кашей. Они с Симоной брались за руки, изгибались, делали высокие прыжки – и это было первое представление, которое близнецы увидели в своей жизни.
Симона подробно объяснила детям, почему назвала их Иваном и Иваной и почему заупрямилась и не подчинилась кюре. Иван! Так звали Царя всея Руси, великого и ужасного правителя, жившего в XIV веке. Ивана же просто женский вариант этого имени. В юности у Симоны не было денег, чтобы купить билет в кинотеатр на Шан-д’Арбо в Бас-Тере[6]. Она попадала только на те сеансы, которые устраивало культурное общество «Сине Браво»; они растягивали белый холст-экран на центральной площади в Ослиной Спине. Именно тогда Симона посмотрела несколько фильмов, ничегошеньки не понимая, – перед ее глазами проносились бесчисленные картинки, которые непременно сопровождались музыкой. Детей усаживали в первые ряды на нумерованные металлические стулья. Старики же, похожие на скрючившихся от дождя тараканов, глазели из окошек близко стоящих хижин. Вся эта компания галдела что есть мочи, пока гонг не требовал тишины. И начиналось волшебство. Один из фильмов, потрясший Симону сильнее прочих, назывался «Иван Грозный». Симона не запомнила ни имени режиссера, ни тем более имен актеров. В ее памяти сохранился лишь бурлящий водоворот образов.
Ивана, хотя и родилась первой, однако всегда норовила спрятаться за брата, как будто это он был старший и, значит, имел право командовать везде и всегда. Он первым научился танцевать и поражал всех, кто любовался им, своим врожденным чувством ритма.
Настал важный день. Когда детям исполнилось пять лет, Симона как следует искупала их, затем облачила в лучшие наряды – тесные льняные костюмчики-трико с вышивкой крестиком – и потащила в фотоателье Катáни. Это была непреложная традиция, которую не смел нарушить ни один обитатель «истинной Гваделупы» (уж так ее называли в те годы). Луи Катани был сыном Серджо Катани, итальянца, приехавшего сюда из Турина в 1930-е годы – по причине нежелания жениться на одной из девушек с «Фиата»[7], как это сделали его братья. Ни автомобильные двигатели, ни кузова его не вдохновляли – только лица, жесткие и в рубцах или, наоборот, лощеные и с безупречной кожей. С погасшим, как у трупа, – или пронизывающим, подобно стрелам, взглядом. Прекрасно обеспеченный благодаря приданому жены, богатой наследницы семьи «из старых белых», Серджо открыл фотоателье под названием «Отражения», в которое скоро потянулось население Бас-Тера. А по выходным он отправлялся со своими аппаратами за город, где снимал все, что попадалось на глаза. Он издал три книги о местных жителях, сейчас позабытые, но в свое время имевшие грандиозный успех: «Горожане», «Деревенские», «Приморские».
Портрет Ивана и Иваны находился на 15-й странице первого тома в разделе «Маленькие влюбленные». Снимок запечатлел мальчика и девочку, которые, держась за руки, улыбались в объектив. Мальчик был темнее девочки – бог знает почему, – но оба настоящие ангелочки.
Вокруг Ивана и Иваны суетились исключительно женщины: мать, бабушка, тетки, кузины, двоюродные тетки, троюродные сестры. Все они по очереди купали, одевали их и потчевали разными лакомствами.
В отличие от брата Ивана вечно витала в облаках. Разглядывала цветы и листья растений, зарываясь в них носом, чтобы насладиться ароматом, и стремилась окружить себя всеми домашними животными, которые обретались поблизости. Больше остальных ее завораживали птичьи трели и расцветка бабочек, которых она старалась схватить своими пухлыми неуклюжими пальчиками прямо на лету. Мать засыпала ее поцелуями и, желая заверить дочку в своей любви, пела ей песенки, которые сочиняла специально для нее и ни для кого больше.
Иван считал сестру своей собственностью и с явной неохотой
