Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

Однажды, седьмого мая, в день ее рождения, Герман принес клетку с двумя птичками, которых здесь называли «попугаи», — желтым самцом и голубой самочкой. Ядвига дала им имена: самцу — Войтуш, в честь своего добросердечного отца, самочке — Марьяша, в честь сестры. С матерью у Ядвиги были плохие отношения. Та второй раз вышла замуж, отчим бил пасынков. Из-за него Ядвига была вынуждена оставить родной дом и пойти прислуживать к евреям. Позже отчим исчез, и больше о нем никто не слышал.

Если бы Герман всегда был дома или хотя бы каждый день приходил ночевать, Ядвига считала бы себя счастливой. Но он часто уезжал торговать книгами, потому что зарабатывал этим на жизнь. Во время его отъездов Ядвига закрывала дверь на цепочку, потому что боялась воров и пожилых соседок, которые приходили поболтать с ней на смеси русского, английского и идиша и разузнать, откуда она приехала и чем занимается ее муж. Герман предупредил Ядвигу, чтобы она рассказывала как можно меньше. Он научил ее отвечать по-английски:

— Excuse me[1], у меня нет времени, я занята…

Герман брился, пока ванна наполнялась водой. Его борода отрастала невероятно быстро. За ночь лицо становилось колючим, как терка. Он стоял перед зеркалом в ванной, на аптечном шкафчике, щуплый, ростом немного выше среднего, с плоской грудью, покрытой порослью, похожей на войлок, торчащий из старых диванов или кресел. Он ел, не ограничивая себя, но оставался худым: ребра торчали, между шеей и плечами темнели глубокие ключичные впадины. Кадык ходил вверх-вниз словно сам по себе. Герман выглядел усталым.

Стоя перед зеркалом, он предавался фантазиям: нацисты снова пришли к власти и захватили Нью-Йорк. Он, Герман, прячется здесь, в ванной. Ядвига наглухо закрыла и заклеила обоями дверь, чтобы она казалась частью стены. Где тут можно сидеть? Вот здесь, на крышке унитаза. Спать можно в ванне. Нет, она слишком коротка. Герман принялся рассматривать кафельный пол в поисках места, где бы он мог вытянуться, но вскоре понял, что, даже если улечься косо, по диагонали, придется сгибать колени. Ну, по крайней мере, тут есть свет и свежий воздух: в ванной было окошко, выходившее во двор.

Затем Герман прикинул, сколько еды будет приносить ему Ядвига каждый день. Чтобы выжить, достаточно двух-трех картофелин, краюхи хлеба, куска сыра и ложки масла, иногда таблетки с витаминами. Это обошлось бы ей не больше доллара в неделю, в крайнем случае — полтора. У Германа были бы книги и бумага для письма. По сравнению с сеновалом в Липске он бы роскошно устроился. При себе держал бы заряженный револьвер или лучше пулемет. Если нацисты обнаружат его укрытие и придут его арестовывать, он угостит их пулеметной очередью…

Герман не заметил, как ванна наполнилась до краев. В ванной комнате клубился пар. Герман быстро закрутил краны. Эти сны наяву превращались в навязчивые идеи, от которых было трудно избавиться.

Как только он забрался в ванну, Ядвига открыла дверь и сказала:

— Вот мыло.

— У меня еще есть.

— Душистое мыло. На, понюхай. Три куска за десятку.

Ядвига сама понюхала мыло, а потом отдала его Герману. Ее руки остались по-крестьянски шершавыми. В Липске она годами выполняла мужскую работу: сеяла, жала и молотила зерно, сажала картошку, пилила и колола дрова. Местные женщины, соседки в Бруклине, давали ей разные кремы для смягчения кожи, но руки так и остались по-мужски жесткими. Кроме рук, все тело Ядвиги было женственным и гладким: полные белые груди, округлые бедра. Ноги стройные, а икры мускулистые и твердые как камень.

С самого рассвета и до вечера, когда пора было ложиться спать, Ядвига не присаживалась ни на минуту. Она всегда находила себе занятие. Хотя квартира была недалеко от моря, через открытые окна налетало много пыли, и Ядвига целый день убирала, мыла, терла и драила. Герман помнил, как его мама хвалила Ядвигу за усердие. Сейчас Ядвиге было тридцать три года, но она выглядела моложе своего возраста.

— Давай я тебя намылю, — сказала она.

По правде говоря, Герману хотелось побыть одному. Он еще не до конца продумал все детали своей защиты от нацистов здесь, в Бруклине…

Например, нельзя оставлять вот так окно во двор, его нужно загородить или замаскировать, чтобы немцы не догадались. Но как?

В это время Ядвига принялась намыливать ему спину, плечи и бедра. Герман не удовлетворил ее естественное желание иметь детей и сам занял место ребенка в ее жизни. Ей хотелось баловать Германа, играть с ним, кормить. Он прекрасно знал об этом. Каждый раз, когда он уезжал из дома, Ядвиге казалось, что он больше не вернется, заблудившись в огромном Нью-Йорке, в бурлящей Америке. Каждое его возращение она воспринимала как чудо. Сегодня он якобы должен был ехать в Филадельфию, где останется на ночь, а может, на две. Да, но он хотя бы позавтракает с ней?

Из кухни доносился аромат кофе. Ядвига сама научилась печь для него рогалики, усыпанные маком, такие когда-то продавали в Цевкуве. Она потчевала его разными деликатесами и готовила домашние блюда из Липска: суп с клецками, борщ с кнейдлах[2], перловку с молоком, кашу с бульоном. Каждый день она подавала ему свежевыглаженную рубашку, нижнее белье и носки. Она хотела сделать для него так много, а ему нужно было так мало. Герман проводил больше времени в дороге, чем дома, а Ядвига мучилась от неизрасходованной энергии, от неутоленного желания пообщаться, поговорить с ним.

— Во сколько поезд? — спросила она.

— Что? В два.

— А вчера ты сказал, в три.

— В два с чем-то.

— А где этот город, куда ты едешь?

— Филадельфия? В Америке. Где же еще?

— Далеко?

— В Липске сказали бы — далеко, а здесь — пару часов на поезде.

— Откуда ты знаешь, что там нужны книги?

Герман задумался на минуту.

— Я не знаю. Я ищу покупателей.

— Почему ты не торгуешь книгами здесь? Здесь же так много людей.

— Где, на Кони-Айленд? Сюда приезжают есть попкорн, а не книги читать.

— А о чем книги?

— О, обо всем: как строить мосты, прокладывать дороги, руководить страной. Есть песенники, сборники сказок, театральные пьесы, биография Гитлера…

Ядвига приняла серьезный вид:

— Об этой свинье пишут в книгах?

— В них пишут о разных свиньях.

— М-да…

Ядвига пошла на кухню. Она почувствовала, что Герман смотрит ей вслед. Вскоре он пошел за ней.

Ядвига открыла дверцу клетки и выпустила попугаев на свободу. Желтый Войтуш тут же уселся Герману на плечо. Он любил щипать его за мочку уха и клевать крошки с губ и с кончика языка.

Ядвига каждый раз удивлялась тому, насколько купание и бритье омолаживали Германа, придавали ему свежий и довольный вид.

Она принесла горячие булочки с маком, черный хлеб, омлет и кофе со сливками. Ядвига старалась, чтобы Герман поправился после всех испытаний, через которые ему пришлось пройти в Польше, а потом и в Германии. Но он ел кое-как: откусит от булочки и отложит, попробует омлет и отставит в сторону. Конечно же, его желудок ссохся во время войны, но Ядвига помнила, что он всегда был малоежкой. Его мама, Ядвигина хозяйка, сердилась на него из-за этого всякий раз, когда он приезжал в гости из Варшавы, где учился в университете.

Ядвига с сожалением покачала головой: как можно получать удовольствие от еды, читая газету? Он хватался то за еврейскую газету, то за английскую. Читал и морщился. У него полный шкаф книг. Все ящики набиты бумагами. Глотает, не прожевывая. До двух часов еще долго, а он все поглядывает на настенные часы. Вместо того чтобы нормально сидеть на стуле, сидит на краешке, словно собираясь вскочить в любой момент.

Иногда его лицо становится печальным и бледным, глаза смотрят куда-то вдаль, сквозь стену. Потом он отбрасывает тягостные мысли и снова приободряется.

— Сегодня я буду ужинать уже в Филадельфии, — сказал Герман.

— С кем ты будешь ужинать? Один?

Он перешел на идиш:

— Один. С царицей Савской! Из меня такой же торговец книгами, как из тебя — жена раввина. Если бы не рабби, пройдоха, мы давно бы положили зубы на полку. Он набит деньгами и мне подбрасывает копейку. И еще эта из Бронкса — сфинкс какой-то. Как я еще с вами не свихнулся, диву даюсь! Пиф-паф…

— Говори так, чтоб я понимала!

— Что тебе понимать? Йойсеф даас йойсеф мехойв.[3] Истину мы оба познаем уже не здесь, а на том свете. При условии, что после смерти есть жизнь. А если нет, придется обойтись без истины…

— Еще кофе?

— Да, еще кофе.

— А что пишут в газете?

— Заключили временное перемирие, но ненадолго. Скоро снова подерутся, скоты безмозглые. Тут уж никаких сомнений.

— Где подерутся?

— В Корее, в Китае… чёрт-те где. Им нужны кровопролития и страдания. Без этого никак.